Болото было большое, и лягушки жили в нем хорошо. Хватало тины, воды, зарослей осоки. Цвели здесь кувшинки и много водилось всякой живности: комаров, мошек, личинок. По утрам лягушки долго спали от сытости, зато к вечеру, когда согревалась вода и над болотом скапливался пахучий туман, квакали и скрипели на самые разные голоса, чтобы выказать свое полное довольство жизнью, оповестить все сущее на земле, как им прекрасно в большом, зеленом болоте.
Квакал и молодой лягушонок но имени Чока. Прозвали его так за то, что он, открывая рот, очень красиво причокивал. Это нравилось всем, и Чоку считали талантливым. Были у него и другие достоинства: он отлично прыгал, на целый час заныривал в тину, имел на спине два золотистых пятнышка, что и вовсе считалось необыкновенным.
— Какой кррасавец! — скрипели старые лягушки, жмуря желтые ослепшие глазки. — Каких головастиков нар-родит !
Чока слушал их, и ему становилось обидно: «Как они глупы! Всю жизнь киснут в этом болоте и думают о каких-то головастиках!..» Он выползал на широкий лист кувшинки, надолго задумывался. Грело солнце, звенели комары, душно парило болото и тонко пах белый цветок кувшинки. Было смутно, сонно, влажно вокруг. Чока щурился, вглядываясь в древние деревья на опушке леса, они казались мутно-зелеными и тоже туманными: Чока хорошо видел только то, что было рядом с ним, даже края болота ему мерещились, как во сне. Но все равно он упрямо глядел на опушку, в темные провалы между деревьями, а когда поднимал голову, глох и слеп от сияющей бездны неба. Он уставал сидеть на листе кувшинки, у него высыхала кожа — от этого поднимался в теле необыкновенный жар, — однако он не позволял себе нырнуть в воду: еще рано, еще мало собралось вокруг обеспокоенных сородичей, гадающих: «О чем так глубоко задумался Чока?..»
Лягушата и лягушечки больше взрослых пялили глаза на Чоку, открывали ротики и пробовали часто и трудно дышать — как это делал Чока. Они очень хотели быть похожими на него, чтобы и их хвалили за какие-нибудь таланты, но терпение у них было маленькое, как раз такое, чтобы выждать и слизнуть языком с травинки комара, и трудно дышать они могли совсем недолго.
Приплывали к листу кувшинки старые, утомленные жизнью родители, вежливо просили Чоку хотя бы разок окунуться в воду. Им помогали, горюя, другие многолетние лягушки. Чока никого не видел, и деревья на опушке ужо не казались ему зелеными — они вспыхивали то желтыми, то розовыми мутными пятнами: так тяжело было Чоке, так напекло его солнце. Вокруг листа кувшинки скапливались все жители болота, приплывали даже тритоны с самой окраины. И когда поднимался настоящий гвалт от всеобщих восторгов и вздохов, а родители начинали тихо плакать, Чока спрыгивал в воду, уходил глубоко, к самому дну, и лежал там долго, остывая в мягком иле. И это тоже было удивительно, не каждому посильно.
Однажды в очень жаркий день Чока сидел на своем листе кувшинки и сильно грустил. Почему-то медленно собирались сородичи, вяло квакали, и Чока стал думать. «Что за жизнь?.. Как скучно, как серо вокруг! Какая вонь из болота! А лягушки?.. Ни одной светлой личности. Болотные обыватели!» Думал Чока долго, мучительно, все больше расстраивая себя.
Собрались сородичи» заквакали. И их голоса показались Чоке противными. «Не могу!» — решил он. Глянув в шумящую толпу, Чока крикнул:
— Уйду!
— Куда, куда? — испугались родители.
— Туда! — сказал Чока, указав лапкой на деревья между которыми смутной темнотой зияли провалы.
— Как! Как! — заквакала толпа.
— Упрыгаю! — совсем рассердился Чока.
Он соскользнул с листа кувшинки, быстро подплыл к краю болота, выбрался на берег. Позади плескалась и рокотала испуганная толпа. Чока хотел глянуть в последний раз на родное болото, но удержался: «Это слабость, да и лягушки подумают еще, что трушу»,— и легко запрыгал к опушке леса.
На траве не обсохла еще с ночи роса, она окатывала Чоку, когда он задевал листики, и прыгать было очень приятно, свежо. Роса напоминала хороший теплый дождик, от которого кожа покрывается нежной прохладной слизью. Чока подпрыгивал все выше и выше, на мгновение видел деревья — уже совсем зеленые,— падал в траву и снова подпрыгивал. Он обезумел от счастья и восторга и хотел только одного: оторваться, полететь над травой, кустами, подняться выше деревьев и увидеть всю землю.
Через лужицу, мимо трухлявого пенька, обогнул куст боярышника. Выше, выше... Уже близко деревья. Какие они огромные! И шумят так, будто хлещет ливень. А что за ними? Что за теми сумерками, за туманом леса? Вдруг — огромное, прекрасное, необитаемое болото. Тина нежнейшая, комарья тучи, жирные личинки... Чока поживет в нем, вернется к сородичам и... Выше, еще выше! Вот бы оторваться и полететь...
И Чока оторвался, полетел. Его охватил со всех сторон воздух, от невесомости сперло дыхание, Чока квакнул, изумляясь, и расправил лапки, как крылья. Он летел! Да, он летел!.. Но вдруг его окутала темнота, он уловил запах прелой сырости, и... сильный удар лишил его памяти.
Приходил в себя Чока медленно, так, точно снова из икринки вырастал в головастика, из головастика — в лягушонка. А когда вырос, ощутил себя всего, до кончиков лапок,— увидел плесень на старых досках, глинистые стены, размытые дождем, и высоко-высоко клочок неба с жидкими верхушками деревьев.
Чока понял: он свалился в яму. И испугался и заквакал, изо всей силы раздув свое горло. Где-то далеко, чуть ли не в самом небе, отозвались лягушки, и опять стало тихо. Чоке сделалось стыдно: он так некрасиво, испуганно квакал (позабыл даже причокнуть), что родня болотная может подумать о нем, будто ему плохо или он жалуется. А лягушата и лягушечки смеяться начнут, кувыркаясь в тине. Чока еще пуще раздул свое горло и зачокал, захохотал, подняв голову к дрожавшим на ветру верхушкам деревьев.
«Не надо пугаться, — решил он, — главное — хладнокровие». У него же, у Чоки, кровь холодная. «Надо подумать, прикинуть, взвесить — и выход из ямы найдется».
Вон слегка обвалилась стена, чуть левее свесился клочок дерна с кустом крапивы, а рядом к углу ямы, наискось, тянется край замшелой доски. Подняться по ней до конца — и выпрыгнуть.
Чока вскарабкался на доску — сырую, осклизлую, осторожно пополз вверх. Не надо только смотреть в яму, чтобы не свалиться, да и что там интересного, внизу? Чока уставился в белую тучку в небе, и почти совсем спокойно дополз до края доски. Здесь яма была намного шире, гуще виднелись верхушки деревьев, голубее светилось небо. И кромка дёрна совсем близко, только изловчиться и прыгнуть изо всей силы.
Передохнув, Чока напряг свои задние лапки, раздул горло для большей легкости, оттолкнулся и весь вытянулся, летя к зеленой траве. Он вцепился в дёрн, мгновение висел, но жидкий мох не удержал его. Кувыркаясь, осыпая со стены желтую пыль, Чока упал в яму.
Он ослеп от пыли, долго мигал глазами, встряхивал головой. Его облепила паутина, какая-то серая слизь. Однако он не ушибся, угодил на мягкую, еще не слежавшуюся глину. Отдышался. Когда стал хорошо видеть, вскарабкался по доске вверх. И опять, едва коснувшись дёрна, свалился на дно ямы.
Чока поднимался, падал, снова поднимался... Начало темнеть, появилась роса. Доска сделалась мокрой, и Чока так утомился, что не мог уже держаться на ней.
«Ничего, — сказал он. — Я завтра. Отдохну, разозлюсь и... Я сильный, выпрыгну!»
Понемногу привык к темноте, огляделся. В яме оказалось не так уж пусто: вон ползет по куску глины колючая гусеница (жаль — таких лягушки не едят), в углу п аук сплел паутину, и в ней бьются мошки (можно их слизнуть, если ничего другого не найдется), а вот большой малярийный комар притаился под гнилой щепкой... Чока прыгнул к нему, мелькнул язычок, и комара не стало. В животе сделалось колко и тепло, захотелось много еды. Еще двух комаров он разыскал под другими щепками, проглотил слизняка на листе бледного лопуха, после слизнул мошек, прыгавших в паутине. Большой сердитый паук с желтым крестом на спине ударил Чоку всеми своими лапами, зашуршал, зашипел и уполз к себе в дом — темную щель, затянутую плесенью.
Чока обиделся, запрыгал в другой край ямы, по пути разорил чье-то гнездо с белыми вкусными личинками и в самом углу наткнулся на круглые железки, пахнущие ржавчиной. Чока вспомнил, что на дне болота валялись точно такие же железки. Долго никто не знал, откуда они взялись и почему от них такой нехороший запах: вода и то портилась. А совсем недавно прискакала с соседнего болота старая, замшелая лягушка (разругалась со своей родней) и рассказала, что однажды была война. Воевали люди с людьми, стреляли, бомбили, и, когда бомбы разрывались в болотах, гибло много лягушек и тритонов. Будто бы люди тоже падали в болота, тонули. В таких местах вода делалась совсем непригодной для жизни, приходилось лягушкам переселяться. Много еще кое-чего рассказывала старуха, но ей не очень верили, особенно молодые. А Чока назвал ее брехуньей, за что получил от матери шлепок: престарелых лягушек даже из чужих болот полагалось уважать.
И вот опять эти железки. Может, и вправду воевали когда-то люди? Убивали друг друга, портили болота. Трудно поверить, и непонятно, зачем была война. Чока видел людей возле болота в лесу. Они огромные, шумные и пестрые. Но не очень страшные, и никогда Чока не слышал, чтобы они убивали лягушек. Конечно, никто не знает, зачем люди живут на свете, однако, если живут, — пусть. Чока никогда много не думал о людях — своих, болотных, дел ему хватало.
А теперь подумал: «Пришел бы человек и вытащил меня из ямы. Он большой. Может, как раз он и нужен для того, чтобы вытаскивать лягушек из ям?..
Чока запрыгал вдоль стены, чтобы все узнать, все осмотреть. Попадались разные вещи: кусок кирпича, гнилая тряпка, рваный сапог. А вот лежит старая банка. Чока сунул в нее рыльце, желто зажег свои выпуклые глаза. Сначала почувствовал неприятный запах, потом увидел клочки шерсти и белый скелет. Догадался: в банке погибла мышь.
Это расстроило Чоку: даже юркая мышь не смогла выбраться из ямы. А как же он? Ему по-настоящему хорошо только в болоте: сушь — для тех, кто не умеет плавать. Но вдумываться Чока не стал, к тому же его перепугал большущий хрущ, на которого он наступил лапой. Хрущ завозился, забормотал, расправил жесткие крылья и так ими скрежетнул, что Чока в несколько прыжков оказался у другой стороны ямы. Удивился: зачем сидит здесь хрущ, если может в любую минуту вылететь наверх и переночевать где-нибудь в лесу?
Ничего интересного больше Чоке не попалось, да он и боялся теперь заглядывать под щепки, в темные лунки, обошел стороной ржавую банку. Зато в ямке у подмытого обрыва нашел лужицу воды. Она была чистая, дождевая. Лужицу прикрывал край замшелой доски, мох тонкими космами свешивался до самого низа (пил воду), и лужица была как бы отгорожена от всей большой страшной ямы. Чока раздвинул нитки мха, спрыгнул в воду и окунулся с головой. Лег на мягкое дно лужицы, притих, впитывая влагу иссохшей кожей.
Лежал долго, упрямо, как в своем родном болоте. А когда ему стало тяжко без воздуха, высунул рыльце из воды. Где-то вверху шумел ветер, плескались листья деревьев, будто текла речка, а еще выше мерцали звезды — хрупкие, чистые. Таких звезд Чока не видел над своим болотом (там они всегда блеклые, затуманенные и теплые), и казалось, что от них дует зябким ветром. Все живое затихло в яме, точно страшась и прислушиваясь к тому, что творилось в большом, свободном мире.
Лужица была, вероятно, холодной, потому что Чоке сделалось грустно, вяло, захотелось спать. И он уснул бы, но боялся — кто-нибудь подкрадется, проглотит его, — и изо всех сил пучил глаза. А когда наконец задремал, то сразу увидел родное болото, теплый ил на дне, широкие листья кувшинок. Звенят комары над водой, квакают лягушки. Резвятся лягушечки, а лягушата с восторгом смотрят на Чоку, учатся у него нырять и чокать. Затем вдруг Чока увидел, как откуда-то сверху медленно опустились в болото люди. Большие, тяжелые, но почему-то тихие и совсем не страшные. Они плавали между кувшинками, заныривали на дно, ловили крупных малярийных комаров. У них появились перепонки на руках и ногах, глаза стали желтыми и выпуклыми, как у лягушек, и кожа покрылась скользкими прыщами. Чока подумал: «Люди, пожалуй, убежали от войны, и теперь им будет хорошо в болоте. И места всем хватит».
Чока смотрел на людей, посмеивался над их неловкостью, быстро рос и, наверное, успел бы стать совсем большим, но где-то над ямой взошло солнце, нагрело глинистый обрыв, потеплела вода в лужице, и он проснулся.
Поняв, что сидит все в той же яме, Чока сильно огорчился; от расстройства у него часто заёкало горло, кожа сделалась колючей, словно обросла шипами. Где-то недалеко возился, трещал хрущ, потом он взлетел, слепо ударился в глину стены, выбив облачко пыли, и скрылся в сияющей пустоте над ямой. Чока решил, что ему тоже нужно туда, в открытый мир, в большую, настоящую жизнь.
Выбрался из лужицы, запрыгал к доске, которая одним концом почти упиралась в кромку обрыва, будто звала: «Поднимись по мне, оттолкнись — и будешь там...» Поднялся, увидел над собой, совсем близко, дёрн и зеленую траву, раздул горло, напрягся — и полетел ввысь. Но летел почему-то очень долго; когда решил глянуть — может, небо уже вокруг! — сильный удар оглушил его.
Чока упал жестко, на кусок кирпича, ушиб голову. Долго не понимал, что с ним случилось, потом снова медленно и зло полез по доске вверх.
Много раз он вскарабкивался и падал. А когда совсем ослабел, уселся на самый край доски — отсюда хорошо были видны дёрн, трава, клочок чистого неба — и принялся не мигая смотреть на все это. Смотрел, тосковал, и если бы мох и трава вдруг ожили, они бы дотянулись до Чоки и помогли ему выбраться из ямы. Хмурым вечером сполз вниз, проглотил комара и спрятался в лужицу.
Каждый день Чока пробовал выпрыгнуть из ямы. В том месте обрыва, куда удавалось ему допрыгнуть, он выбил лапами углубление, и теперь почти невозможно было прыгнуть выше: мешала нависшая козырьком глина. Но Чока не сдавался — ведь был он Чока.
Как-то раз, утомившись, сидел он на краю доски, смотрел в небо. С вершины дерева сорвалась ворона, низко полетела над землей. Чока квакнул изо всей силы, не удержавшись от тоски. Ворона повела одним глазом, часто замахала крыльями и стала падать на Чоку. Не успел он спрыгнуть с доски, как очутился в клюве вороны и взмыл вверх. И, может, спасся бы Чока или попал в желудок вороны, но на нее налетели другие вороны, загалдели, подняли драку, и Чока снова свалился в яму.
Поздней осенью посыпался снег. В одну ночь померзли комары и другие насекомые, а в углу ямы ветром надуло белый сугроб. Чока забрался к себе в лужицу (ее уже застеклил ледок), зарылся поглубже в ил и, как полагалось ему, впал в беспамятную долгую спячку.
В апреле наступила весна, но только в конце мая растаял снег в яме, наполнил ее до половины водой, и Чока почувствовал у себя на дне смутное томление. Он шевельнулся, вытянул лапки. Потеплевший ил раздался, в трещины хлынула вода. Чока чуть поднапрягся, приподнял спинкой комья глины и вместе с облаком мути медленно всплыл на поверхность воды.
Сначала он ничего не видел — так было ярко вокруг; после, когда подышал теплым, сладким воздухом, он различил желтые стены ямы, остро-зеленую травку на кромке обрыва, тоненькие ветви деревьев и синее — так что стало больно в глазах, — небо.
Чока удивился и не испугался. Ему было очень хорошо: он наглотался, напился воздуха, побултыхал лапками и ощутил во всем своем тельце тепло жизни. Как хорошо, что он опять проснулся, дышит, двигается, и опять греет его солнце, над водой летают мошки и комарики! Разве может быть что-нибудь лучше всего этого! Чока раздул горло и оповестил о себе весь мир:
— Ква-чок!
Он долго плавал из конца в конец ямы, взбирался на обломки досок, грелся и снова нырял в воду. Он выгонял из себя истому, тупую тяжесть длинного зимнего сна.
Только потом, к началу вечера, Чока вдруг почувствовал, что ему тесно в яме, хочется куда-то в ширь, в густые травы, в листья болотных кувшинок. Хочется увидеть других, подобных себе квакающих, ныряющих. И Чока вспомнил, где он и что с ним случилось прошлым летом. От этого сделалось ему очень грустно, он весь размяк, будто его ударили палкой по голове. И начал тонуть, забыв набрать воздуха. А когда вынырнул и увидел глинистый обрыв, сразу прыгнул на него, зацепился лапами за гибкий корешок, повис.
Чока подумал, что наконец выбрался из ямы, но глянул вверх и тут же закрыл глаза, рыжими комьями над ним громоздилась отвесная стена. Держался, пока не занемели лапы, потом шлепнулся в воду. Поплавал, отдохнул и снова бросился на обрыв. Бился он весь вечер и всю ночь, лишь под утро, совсем обессилев, вскарабкался на щепку, задремал.
И, как когда-то давно, прошлым летом, увидел родное болото. Зеленую тину, мягкий ил, цветы кувшинок. Люди совсем превратились в лягушек, отлично плавали, покрылись водянистыми прыщами и квакали талантливо, с причокиванием, как умел только один Чока. И удивительно: Чока не сердился на них за это. Ему было хорошо плавать в зеленой тине, лежать животом на любимом листе кувшинки и никому не завидовать и даже людей считать настоящими, родными лягушками. И еще привиделось Чоке, будто он подружился с одним маленьким человеком, человечьим лягушонком. Вместе ныряли на дно и зарывались в ил, грелись, лежа на кувшинках, выпрыгивали на берег и гонялись за жирными вкусными мотыльками. Человечек был больше Чоки, лупоглазый и громкий, не слушался своих родителей и объедался мотыльками. Но это пустяки, просто он не привык к земноводной жизни. А друг был настоящий. Когда они вместе прогуливались по берегу и упрыгивали далеко от болота, человечек говорил: «Ты не бойся со мной. Упадешь в яму — сразу вытащу. Я пока еще как человек — все умею!»
Очнувшись, Чока увидел, что вода в яме заметно убавилась, обнажились мокрые липкие обрывы, и теперь вовсе незачем было прыгать: потеряешь последние силы и умрешь от голода, ибо не сможешь поймать даже маленького комарика. Чоке не хотелось умирать, да и что будет там, после смерти? Хорошо, если приснятся приятные сны, а если совсем ничего — очень грустно и неинтересно. И Чока принялся ловить комаров: гонялся за ними, прыгал, подкарауливал, выставив из воды кончик рыльца. Он быстро позабыл о яме, родном болоте, даже о себе самом: так любил он свое главное дело жизни охоту. Наевшись, и вовсе не захотел думать о своей беде, а когда наступила ночь и далеко в черной глубине неба загорелись звезды, он долго смотрел на них, и они казались ему большими светляками, которых можно слизнуть языком, если хорошо подпрыгнуть.
С каждым днем вода теплела и убывала. Наконец она коснулась дна, развезла в мутную жижу ил, мох, упавшие с осени листья. На эту грязь летели тучи комарья и мошкары, валились сверху пухлые мотыльки, и жить стало очень легко. Не хуже, чем в любом болоте, даже в том, где Чока родился. Вот бы посмотрели лягушки, сколько у него вкусной еды!
Прошлогодняя доска, с конца которой Чока хотел выпрыгнуть из ямы, совсем подгнив, обрушилась. И хорошо: не надо беспокоиться и понапрасну биться о жесткую глину стены. Других важных дел хватает: надо много купаться, нырять, барахтаться, зарываться и подолгу лежать в прохладном иле, чтобы после, когда иссякнет вода, не шибко грустить о ней.
Чока вырос, сделался большой, сильной лягушкой за весну и начало лета. И оттого, что он теперь почти не думал про жизнь, которая глухо шумела где-то наверху, он сумел позаботиться о себе: расширил и углубил лужицу под доской, впустил в нее побольше воды.
Яма высохла, в полдни сильно прогревалась, а Чоке было легко и прохладно. К тому же насекомые, боясь жары, начали слетаться к лужице, скапливались здесь тьмой-тьмущей. И Чока разжирел, объедаясь. Задремывая от лени, он жалел своих сородичей, которым, пожалуй, стало уже тесно в болоте и они неусыпно трудятся теперь, добывая пищу.
Однажды, когда Чока грел на солнце свою горбатую широкую спину, в стене ямы послышался шум, треск кореньев. Чока юркнул к себе в дом, притих. Шум усилился, перешел в толчки, удары. Потом отвалился кусок сухой глины, и из дыры высунулась острая мордашка какого-то зверя. Он отряхнулся, сильно потянул носом воздух и задней лапой почесал затылок. Был он почти черный, шерстка красиво лоснилась, точно смоченная водой, а глаз как и вовсе не было — узкие щелочки. Зверь еще раз потянул носом и громко спросил:
— Кто здесь живет?
Чока промолчал, глубже всунувшись в воду.
Зверь направил свой нос — он у него часто подергивался — прямо на лужицу, сказал:
— Вылазь!
Чока выпрыгнул, опасаясь, что может быть хуже, но близко не подошел.
— Кто ты? — осведомился зверь.
— Чока. Лягушка,— ответил Чока.
— Лягушка? Которые в болотах живут?
— Ква-чок! — подтвердил Чока, чтобы у зверя не было сомнений.
— Почему в яме?
— Упал.
— Бедный, — сказал зверь и почесал затылок. — Я крот. Хожу под землей. Прошел под всем лесом, под вашим болотом. Яма вот попалась — огорчение. Не люблю свет и жару. А ты-то хочешь домой?
Чока промолчал, не зная, что ответить: так нежданно появился этот зверь, так внезапно спросил о доме.
— Вот что я тебе скажу, — прохрипел крот (ему уже было плохо на свежем воздухе), — полезай в мой ход и скачи по нему. Скачи, скачи и когда-нибудь выскочишь наверх. А мне некогда, шерсть трещит от жары.
— Нет, — сказал Чока и вдруг соврал неожиданно для себя: — У меня друг есть — Человечек. Он скоро вытащит меня.
— Тогда бывай!
Крот слепо перебежал яму, чуть не сбив по пути Чоку, уткнулся острым рыльцем в другую стену, заработал всеми четырьмя лапами и быстро углубился в глину. Позади осталась черная дыра.
Чока глянул в дыру — темно, сыро, и только слышится глухой шум, скрежет: где-то уже далеко буравил землю крот. «Чудной какой-то, — подумал Чока, — в земле живет, землю роет. Зачем это ему? Разве интересно? Без воды, тины... Совсем диким стал — даже тепла боится». Чока перешел к другой дыре, откуда крот появился в яме, глянул. Темно, сыро. А может, поскакать по кротовому ходу? Решиться — и поскакать. Скакать долго, терпеливо — ведь крот где-то с самого верха начинал свой ход. «Нет, — решил Чока, — страшно. Еще земля обвалится, придавит».
И потекли совсем спокойные дни и ночи. Чока много спал, много ел и очень полюбил смотреть сны о людях и родном болоте. Он так привык к ним, что понемногу сны начали казаться ему более настоящей жизнью. Проснувшись, Чока, случалось, долго всматривался в сумерки ямы и принимал это существование за другой, тоже приятный сон. Если ему становилось скучно, он отправлялся в угол и дразнил большого паука с желтым крестом на спине (паук поселился там, едва высохла в яме вода). Воровал у него мошек, рвал паутину. Паук противно трещал, бил его колючими лапами, а раз больно укусил. Но Чока не испугался: ведь и это почти как во сне.
Лишь иногда, в особенно яркий день, заноет у Чоки внутри что-то тоненько и нежно, захочется ему на простор, но тут же он, потосковав, уснет или примется охотиться за комарами и опять позабудет. Ведь был он лягушкой с маленькой головой и маленьким холодным сердцем.
И все-таки та, большая жизнь напоминала о себе.
Дремал Чока как-то утром в своей лужице, воображал, что покачивается на широком листе кувшинки, и вдруг что-то упало сверху в яму. Упало, завозилось, запищало. Глянул — мышь суетится, шарахается от стены к стене. А вот уже начала прыгать на обрыв: прыгнет, упадет, снова прыгнет. «Точно как я»,— подумал Чока, выполз из лужицы и сказал:
— С прибытием вас!
Мышь оторопела, попятилась и забилась под щепку. Виден был лишь ее острый усатый носик.
— Не бойся, — сказал Чока, — я лягушка. Ква-чок!
Мышь высунула голову, обострила черные глазки.
— И прыгать не надо. Бесполезно. Я тоже прыгал.
— Как же быть?.. — скрипнула мышь.
— Так: живи здесь.
Мышь запищала, замотала головой — с ней случился нервный припадок. Она прыгнула на обрыв, и довольно высоко, упала и вновь бросилась на обрыв. Чока не стал мешать — пусть попрыгает! — и уполз к себе в лужицу.
Долго слышалась возня, осыпалась сухая глина. Чока задремал от скуки, а когда проснулся, перед ним сидела грязная, едва живая мышь.
— Дура,— сказал Чока,— комаров здесь много.
— Я не ем комаров... — хило пожаловалась мышь.
— А-а, ты грызунья? Все равно проживешь: тут разной еды хватает — ветер семена, даже орехи заносит.
К вечеру мышь вырыла себе норку в сухой стене ямы, погрызла еловых семян, поточила зубы о какие-то корешки и улеглась спать.
Так и стали они жить вдвоем. Много спали, много ели, и скоро мышь научилась видеть длинные приятные сны — про ту хорошую жизнь, которая была у нее далеко наверху. Вместе они дразнили паука, грелись на солнце, когда оно стояло прямо над ямой. Раз даже проявили храбрость: задавили шмеля. С перебитым крылом (побывал в клюве какой-то птицы) шмель свалился к ним и начал скверно ругаться, грозить своим жалом. Особенно мышь отличилась — ударила его лапой, а Чока утопил шмеля в лужице. За это Чока научил мышь видеть сны о людях. Ей понравилось (она знала людей с детства, жила в подполе дома на краю деревни), и сны у нее были еще более приятные, чем у Чоки.
Мышь заготовила много семян, корешков и орехов, а когда начались холода, простилась с Чокой и спряталась в норку зимовать. Немножко выждав, и Чока зарылся в ил.
Засыпало, занесло снегом яму.
Весной Чока всплыл сквозь воду на свет. Поискал мышь и не нашел ее. Понял: она утонула.
Минуло еще два лета. Чока стал пожилой неуклюжей лягушкой: маленькая голова, пухлый жирный живот, маленькие ножки. Он почти не двигался (что проку в суете!). лишь изредка скандалил с падающими в яму жуками: трещат, шумят — никакого покоя. Сожалел, что жуки слишком жесткие, их нельзя упрятать в живот.
Чока решил для себя: нет ничего более приятного в жизни, чем сладко есть и бесконечно спать. Даже интересные сны о страшноватых и непонятных людях теперь виделись ему редко и как-то неясно, точно сквозь мутную воду. Большой паук с желтым крестом на спине похихикивал в своем углу, глядя на Чоку: радовался, что тот давно уже не может прыгнуть к его паутине. «Несчастный, — говорил Чока, — так трудно добывает еду и еще веселится».
От верхнего, где-то очень далеко шумящего мира Чоке не надо было ничего. Любил он лишь солнце. В полдни, при чистом небе, Чока грел свою сырую, грубую кожу, нежился, замирая в полном беспамятстве, и как бы незаметно переставал существовать.
И в этот день светило хорошее солнце, грело мягко, сквозь легкий туман. Чока уже забылся в ленивой дрёме, когда сверху, из леса, донеслись людские голоса. Один звучный, хрипловатый, другой потише и тоненький. «Так кричат человечки»,— подумал Чока, вспомнив свои прежние сны. Голоса становились громче, а вот уже затрещали сухие ветки под ногами людей. Чока открыл глаза, глянул в слепящее солнцем небо и ожил от колыхнувшей кровь надежды: «Вдруг они увидят меня!..»
Люди подошли, огромные, заслонили от Чоки свет. Тот, что был поменьше, в пестрой рубашке, ойкнул и сказал:
— Папа, смотри, яма!
— Яма, — сказал большой человек. — Старый окоп...
Человечек наклонился. Чока увидел его круглые, чуть испуганные глаза, тихо квакнул (тоже от испуга), и человечек крикнул:
— Папа, там лягушка!
— Лягушка, — согласился большой.
— Вытащим. Она такая старая, бедная...
Большой человек промолчал, глядя куда-то поверх ямы, прикрыв ладонью глаза.
— Папа...
— Ну хорошо. Давай руку, лезь.
Человечек повис над ямой, начал медленно опускаться, все больше загораживая солнце, делаясь прямо-таки громоздким. Чока поджал под себя лапы, напрягся, чтобы отпрыгнуть в темный угол, но не двинулся с места. Человечек был близко, от него пахнуло жарой, запахом сухого леса. Вот он протянул руку, осторожно, дрожащими пальцами сжал спину Чоке (пальцы обожгли такие были горячие), поднял, быстро понес вверх.
И сразу Чока ослеп, съежился на резком ветру, почти оглох. Откуда-то издалека донесся тоненький голосок:
— Вот, спас ей жизнь...
— Молодец! — прозвучал хриплый голос. Замелькали огромные тени, послышался треск, шорох, и стало пусто, тихо.
Чока сидел, привыкая к воздуху, свету, движению травы.
Понемногу он начал различать деревья вдали, сумерки между ними. Уловил запахи цветов, зеленых листьев. А вот ветер донес влажный, густой дух близкого болота. «Мое болото!» — подумал Чока и почувствовал себя на свободе.
«Я сейчас, — решил Чока, — попрыгаю, попрыгаю — и домой».
Он вяло прыгнул, перевернулся в густой траве. Что-то колкое охватило, стиснуло его, он забарахтался, ударился о стебель цветка. Утонул в облаке желтой пыльцы. Совсем рядом, промелькнув черной тенью, каркнула ворона.
Чока отпрыгнул назад, на чистую сухую глину, и сбоку от себя увидел яму. Она зияла сумерками, прохладой, вечным покоем. Вниз уходили крепкие стены. И там, на дне, было все для приятной жизни: сытная еда, долгие сны, лужица для купания и зимовок.
«Там прекрасно!» — сказал Чока и прыгнул в темноту ямы.