Алексей Кузнецов был молод. Но не только числом лет определялась эта его молодость. Невелик был и его жизненный опыт, рождающий зрелость ума и сердца. Простой и ясной для всех знавших Кузнецова представлялась его короткая жизнь.
И все же именно на него пал выбор сотен людей, когда решали они вопрос, кто же должен быть их судьей, кому вверят они высокое право стоять на страже их интересов, обусловленных законами нашей жизни.
Как случилось, что вместе со старым коммунистом Игнатьевым к бывшим фронтовиком, инвалидом Отечественной войны Смирновым, много повидавшими и пережившими на своем веку, был избран в судьи совсем молодой еще человек, лишь два года назад окончивший юридическую школу, а ныне учившийся на третьем курсе заочного отделения Юридического института? Не ошиблись ли избиратели, отдав свои голоса за Кузнецова, чья жизнь представлялась такой простой и короткой для тех, кто его знал?
А знали Алексея многие. Сперва знали по школе, по работе в школьном комитете комсомола. Учителя любили его за прямой и открытый нрав, за упорство в учебе, за проявившуюся в нем сызмальства тягу к книгам. Ребята дружили с ним, ценя его верность слову, уважая за мальчишеское бесстрашие и ловкость в спортивных играх.
Круг людей, знавших Кузнецова, значительно расширился, когда он стал работать инструктором райкома комсомола. Теперь уже не только школа, где он недавно учился, со всеми ее преподавателями и ребятами, не только тихая улица, на которой он родился и вырос, но и весь район — строители новых зданий и партийные работники, школьники и домашние хозяйки, молодые артисты прославленного на всю страну театра, что находился в районе, и девушки — мастерицы из ателье мод, — всё новые и новые люди знакомились с невысоким юношей с открытым лицом, то мимолетно, а то и всерьез приглядываясь к нему, оценивая его и по словам и по делам.
А потом по путевке райкома Алексей поступил в юридическую школу и, когда окончил ее, был направлен на стажировку в народный суд своего района.
День за днем, год за годом проходила жизнь Кузнецова на глазах у людей.
Но, может быть, именно за эту ясность и простоту его жизни, за то, что проходила она у всех на глазах, и не побоялись люди доверить совсем еще молодому человеку высокое право быть их судьей?
Сам Алексей вряд ли мог ответить на этот не раз возникавший у него вопрос: «Почему избрали меня судьей?»
Раздумывать над этим попросту не хватало времени. Всякое новое дело, которое слушалось в суде под его председательством, требовало от него напряжения всех сил. Работать было трудно. Что ни день — то новые люди, со своими нуждами, горестями, требованиями; что ни дело — то целый мир человеческих отношений, где далеко не все можно сразу распознать, где истина постигается в единоборстве, с часто преступной волей подсудимого, стремящегося обмануть суд, избежать заслуженного наказания.
Судить без ошибок, судить так, чтобы виновный понес наказание, как бы хитер и изворотлив он ни был, а невиновный был оправдан, как бы ни были, на первый взгляд, велики выставленные против него улики, — вот что составляло теперь главную цель жизни Алексея Кузнецова.
— Должен ты накрепко запомнить, Алексей, — сказал как-то Кузнецову Игнатьев, старый, опытный судья, советы которого Алексей принимал с благодарностью: — нет в работе судьи маленьких дел, как нет в работе врача маленьких болезней. От пустячного ушиба может развиться тяжелая болезнь. В пустячном судебном деле иной раз заключено крупное преступление. Вовремя залечил ушиб — вот человек и спасен. Вник в пустячное дело, задумался над ним, разобрался — глядишь, уберег человека, спас его от серьезного преступления.
Эти слова Игнатьева и недавний разговор с прокурором Гурьевой пришли на память Кузнецову, когда он, собираясь идти из дома в клуб, где ему предстояло выступать с беседой о детях, делал последние пометки на разложенных перед ним листках.
— А случай с Колей Быстровым? — вслух спросил себя Алексей. — Не такое ли это маленькое дело, в котором следует серьезно разобраться?..
Неожиданно память принесла далекое воспоминание. Он — мальчишка — стоит у распахнутой двери, а перед глазами замусоренная лестница, краешек синего неба в лестничном окне и дряхлый старик с большой почтовой сумкой на плече.
Это было в войну, в день, когда Алексей узнал о гибели отца.
Обычно по утрам мать первая встречала старика почтальона, и уже от нее узнавал Алексей, есть или нет письма от отца.
Отец писал часто, писал подробно, всеми помыслами оставаясь дома, в мирной жизни, с женой и сыном, с мечтами о мирной своей профессии строителя. О войне же он писал скупо. Алексей, помнится, сердился на отца за эту краткость в описаниях походов и сражений, в которых тот участвовал. Мать же радовалась каждому слову, уводившему ее от мыслей о войне, каждому напоминанию о прошлом, где не было этой неуемной тревоги за мужа, сына, за все, что слагалось для нее тогда в единый образ Родины.
Сын не понимал матери. Он мечтал о подвигах, сетовал на то, что еще мал для службы в армии, завидовал своим на два — три года старше, чем он, товарищам.
В тот день, заслышав на лестнице знакомые шаркающие шаги почтальона, Алексей успел раньше матери выбежать ему навстречу.
«Есть? Нам есть?» — спросил он нетерпеливым шепотом. Он боялся говорить громко, чтобы не разбудить мать.
«Вам?.. — Почтальон остановился и в задумчивости посмотрел на застывшего в ожидании ответа Алексея. — Вот, брат ты мой, какие дела…»
Алексея удивило, что старик тоже говорит шепотом, но он тут же решил, что это неспроста и что письмо есть.
«Давайте!» — протянул он руку. — Ведь есть же! Вижу, что есть!»
«А вот и нет, нету! — внезапно рассердился старик. — Какие такие письма с войны! Там…»
«Что-нибудь случилось, да?..» — услышал Алексей голос матери.
Он обернулся. Он никогда прежде не видел мать такой встревоженной, такой бледной.
«Вот, брат ты мой, товарищ Кузнецова… — тихо и каким-то виноватым голосом сказал старик. — С недоброй вестью я к вам…»
Словно кто открыл сейчас перед Алексеем давным-давно читанную им книгу и заставил прочесть ее заново — повзрослевшими глазами, когда знакомое становится новым, а не примеченное раньше слово зажигает сердце. Так заново увидел он себя мальчишкой и первым на улице озорником и задирой. Так заново пережил он свое горе из-за того, что не был взят в армию, когда, узнав о гибели отца, кинулся в военкомат.
Одна за другой вставали в его памяти картины прошлого: трудная жизнь на небольшое жалованье матери, свои попытки что-нибудь заработать, чтобы помочь ей, частые споры из-за того, кончать ли ему десятилетку или поступать на работу. Мать хотела, чтобы Алексей кончил школу, институт, хотя и нелегко ей было одной растить сына.
Вспомнив все это, взглянув на прошлое повзрослевшими глазами, Алексей проникся глубоким уважением к матери. Он понял ее. Понял, ощутил ее горе, увидел такой, какой она была тогда, — еще молодой, красивой, мужественно встретившей свою тяжкую утрату.
Увидел он и себя, точно всю жизнь перелистал, машинально сжимая в руках вот эти свернутые в трубочку листочки, по которым собирался выступить сегодня в клубе. Догадался: с того самого дня, когда узнал о гибели отца, кончилось его детство.
Задумавшись, Алексей вышел из комнаты в коридор.
— Куда это ты? — встретила его мать. — Неужто в клуб? Ведь рано еще.
— Пройдусь немного, — сказал Алексей. — Все в голове перепуталось, не знаю, что и говорить стану. — Он показал матери свернутые в трубочку листки: — Вон сколько понаписал!
— Ох, Алексей, — озабоченно сказала мать, — шутка ли — такая беседа! О детях… Да ведь ты и сам еще дитя…
— Это только для тебя, мама, — улыбнулся Алексей. — А для других я, пожалуй, из детского возраста вышел.
— Велик, велик, чего там! — насмешливо сказала мать. — А все же, о чем говорить будешь? Не худо бы тебе наперед с матерью обсудить. Ты судья, а я, как-никак, учительница. Дети — это уж по моей части.
— А по моей? — спросил сын.
— Ты судья… — с сомнением в голосе повторила мать. — Ну ладно, иди. Мы с Евгенией Викторовной уговорились прийти тебя послушать. Из нашей школы и директор будет и еще кое-кто из учителей.
— Ничего, пусть приходят, — недовольно сказал Алексей. — А вот ты-то зачем? Я не артист и не в театре выступаю, чтобы ходить смотреть на меня.
— Был бы артистом, так, может, и не пошла бы, — сухо заметила мать. — Приду, не отговаривай.
— Тебя отговоришь! — усмехнулся Алексей. — И в кого это у тебя, мама, такой характер строгий?
— Да уж не в сына, — рассмеялась мать. — А вот ты в кого уродился такой самоуверенный, что с матерью и посоветоваться не желаешь? Ну-ка, ответь! — Ласково подтолкнув сына к дверям, она отвернулась, чтобы Алексей не заметил проступивших у нее на глазах слез.
— Мама, — останавливаясь в дверях, сказал внезапно дрогнувшим голосом Алексей, — спасибо тебе за всё…
Мать быстро оглянулась, удивленная, тронутая, но сына уже не было в комнате.
В клуб идти было еще рано, и Алексей решил побродить по арбатским переулкам, которые так хитро переплелись между собой, что, взятые вместе, образовали как бы городской лабиринт, давно, впрочем, изученный и распутанный Алексеем. Ему всегда было интересно бродить по этим живописным улочкам и переулочкам, где московская старина жила даже в их названиях: Плотников, Скатертный, Хлебный, где чуть ли не каждый дом был по-своему знаменит, имел свою историю.
Алексей и не заметил, как вышел к набережной. Знакомая путаная тропа переулков сама вела его за собой.
Вступив на широкое полотно Бородинского моста, Алексей в изумлении остановился. Мост невозможно было узнать — так раздался он в ширину. Раздалась и улица, исчезли ветхие домишки на набережной.
Широко и нежданно открылся перед Алексеем его родной город. Открылся по-новому, но сразу стал близким и понятным смелостью своих линий, горделивым взлетом своих зданий и той дерзновенной простотой, с которой возникал он кирпич за кирпичом на глазах у изумленных людей.
Казалось, самая заветная твоя мечта, не обедненная, не укороченная, рождалась вокруг, но только не ты, а другие сумели воплотить ее в жизнь. Это случилось потому, что совсем разные люди и совсем разными путями шли к одной цели.
Да, именно такой хотел видеть свою Москву отец Алексея, инженер-строитель Николай Кузнецов. Но разве не такой же представлялась она и сыну, когда думал он о новой Москве?
И в этом единстве осуществляемой советскими людьми мечты заключалось самое удивительное и, пожалуй, самое прекрасное, что увидел сейчас Алексей, стоя на мосту.
Большая порожняя баржа, медленно продвигаясь по реке, подошла к устоям моста, и доски, которыми была устлана ее палуба, замелькали под ногами Алексея. Но ему показалось, что вовсе не баржа, а мост тронулся с места и поплыл над рекой, над городом. Ощущение полета было настолько велико, что не один Алексей, а все, кто находился на мосту и следил за проплывающей баржей, испытали это чувство. Взрослые притихли и удивленно переглянулись, а дети с радостными криками забегали вдоль перил.
На мгновение все вокруг сместилось в глазах Алексея. Придвинулся и стал почти вровень с мостом высотный дом на Смоленской площади, а далекий, подернутый закатной дымкой университет на Ленинских горах точно выплыл из-за облака и встал на горе, поблескивая крохотными, как светляки, стеклами бесчисленных окон.
Но вот баржа прошла, и ощущение полета, которым были захвачены все, кто стоял на мосту, исчезло. Взрослые и дети двинулись дальше — каждый по своим делам. Пошел вместе со всеми и Алексей — время было идти в клуб.