Споры между матерью и дочерью продолжались несколько дней, с раннего утра и до поздней ночи. Между тем срок, когда мать Бригитта должна была объявить о своём решении, приближался. Гигантская восковая свеча для святого Христофора, которой не постыдился бы и король Ог из Васан [192], если бы она как свадебный факел светила во время его бракосочетания, была уже готова и разукрашена живыми цветами, являя собой прекрасный светильник. Но, видно, святой за всё это время ничего не сделал для своего клиента, ибо сердце Меты оставалось для Пивного Короля запертым на замок. Слёзы не просыхали у неё на глазах. Материнские уговоры так угнетали её, что она заметно похудела и поблекла, как цветок от удушливой солнечной жары. Тайная скорбь грызла её сердце. Мета наложила на себя строгий пост и в течение трёх дней у неё не было ни куска хлеба во рту, ни капли воды на сухих губах. Сон бежал из её глаз. Обессиленная, чувствуя приближение смерти, она пожелала принять последнее соборование.
Когда добрая мать увидела, как колеблется опора её надежд, угрожая лишить её сразу и капитала и процентов, то ещё раз тщательно всё обдумав, она решила, что, пожалуй, благоразумнее отказаться от голубой мечты и добровольно уступить дочери.
В назначенный день явился расторопный вдовец, в полной уверенности, что его небесный поверенный в делах всё как надо устроил и привёл в надлежащий порядок, но, вопреки ожиданию, он получил полный отказ, высказанный, правда, в очень мягком и подслащённом тоне, по вкусу, однако, напомнивший ему полынную водку с сахаром. Он легко примирился с судьбой и огорчился не больше, чем если бы расстроилась его пивная торговля. Собственно, у него не было никакой причины обижаться. Его родной город никогда не испытывал недостатка в любезных дочерях, подобных непревзойдённым красавицам на эскизах Соломона. Поэтому, несмотря на неудавшееся сватовство, пивовар целиком положился на своего постоянного небесного покровителя, который на этот раз так усердно ему служил, что не прошло и месяца, как обещанная свеча была торжественно воздвигнута перед алтарём святого Христофора.
Мать Бригитта извлекла из чулана выдворенные орудия производства, привела их в действие, и всё опять пошло своим чередом. Мета скоро вновь расцвела, много и охотно работала и не пропускала ни одной мессы. Мать, напротив, не могла скрыть глубокого сожаления о крушении своих жизненных планов и погибших надеждах. Она стала ворчлива, угрюма и подавлена. Особенно её мучило дурное настроение в день свадьбы Пивного Короля. Когда свадебный поезд под звуки городского оркестра из барабанщиков и флейтистов направлялся в церковь, она вздыхала и причитала, как в тот скорбный час, когда ей принесли роковую весть о гибели мужа в волнах вздыбившегося моря, поглотившего его вместе с кораблём и всем грузом.
Мета смотрела на шествующую мимо пышную свадебную процессию с величайшим равнодушием. Даже прекрасный наряд невесты, драгоценные камни в миртовом венке и девять рядов крупного жемчуга вокруг её шеи не произвели на неё никакого впечатления, что было весьма удивительно, если даже обычный чепчик из Парижа или блеск какой-нибудь модной мишуры очень часто нарушали довольство и покой всего прихода. Только сердечная печаль матери беспокоила нежную дочь, застилая туманом весёлый блеск её глаз. Тысячью ласк и маленьких услуг Мета старалась подольститься к ней, и это настолько ей удалось, что скоро добрая мать стала такой же разговорчивой, как и прежде. Вечером, в день свадебного торжества, она сказала дочери:
– Ах, дитя моё, в этом радостном свадебном шествии ты могла бы сейчас быть в первой паре. И это было бы лучшей наградой матери за все её труды и заботы. Но ты пренебрегла своим счастьем, и, видно, я не доживу до того дня, когда жених поведёт тебя к алтарю.
– Дорогая матушка, – отвечала Мета, – если мне Небом предназначено идти к алтарю, то вы ещё украсите мой венок. Я верю, ещё придёт настоящий жених, которому моё сердце скажет «Да».
– Дитя моё, кто же согласится взять в жёны девушку без приданого. В наши дни молодые люди очень привередливы и сватаются, чтобы стать счастливыми, но не осчастливить. К тому же, твоя звезда не сулит тебе ничего хорошего. Ты родилась в апреле. Посмотри, что сказано в календаре: девушки, родившиеся в этом месяце, красивы, стройны, влюбчивы, но с изменчивым характером; им следует опасаться за свадебный венок и, если явится хороший жених, не упускать своего счастья. Это точь-в-точь о тебе сказано! Жених был и не придёт опять, – ты упустила его.
– Ах, не думайте о том, что сказала звезда. Моё сердце укажет человека, который пожелает взять меня в жёны, будет уважать и любить меня; если же мы не найдём друг друга, я буду кормиться трудами своих рук рядом с моей доброй матушкой, помогать вам и, когда придёт время, ухаживать за вами в старости, как и подобает скромной дочери. Но коль скоро я встречу человека милого моему сердцу, благословите мой выбор, если хотите, чтобы ваша дочь была счастливой на этой земле, и не спрашивайте, богат ли он, знатен и достоин ли уважения, – был бы он только хорошим и честным, любил меня и был бы любим мною.
– Ах, доченька, что даст тебе эта любовь? Кусок хлеба да немного соли.
– Дружба и согласие приправят хлеб с солью радостным наслаждением жизнью.
Содержательный разговор о хлебе с солью продолжался до поздней ночи, пока были ещё слышны скрипки на свадебном пиру. Необычайная умеренность в желаниях скромной Меты, готовой, несмотря на её красоту и молодость, довольствоваться лишь малой толикой счастья, навела мать на мысль: уж не вздумала ли и впрямь её дочь ограничить себя в будущем хлебом и солью, и не компаньон ли по торговле льном, – сосед из узкого переулка, всему виной. Никогда раньше она не думала, что этот бездельник может стать тем деревом, что пустит корни в сердце достойной любви Меты и смотрела на него, как на дикое вьющееся растение, обвивающее каждый ближайший кустик.
Сделанное открытие доставило ей мало радости, но она не подавала виду, что догадывается о тайном увлечении дочери. Придерживаясь строгой морали, мать Бригитта сравнивала девушку, позволившую любви свить гнездо в своём сердце, не дожидаясь торжественного благословения, с источенным червями яблоком, которое может обмануть глаз, но не доставит наслаждения, и поэтому место ему только где-нибудь на полке в шкафу, где на него мало кто обратит внимание. Она совсем потеряла надежду когда-нибудь снова выбраться из нужды в родном городе и, покорившись судьбе, молча переносила то, что, как ей казалось, нельзя уже изменить.
Между тем слух, что гордая Мета отказала Пивному Королю, прошёл по городу и достиг узкого переулка. Франц, убедившись в справедливости людской молвы, был вне себя от радости и больше не опасался, что богатый соперник может вытеснить его из сердца любимой девушки. Он стал чувствовать себя увереннее и легко разгадал загадку, оставшуюся неразрешимой для всего города. Хотя любовь и преобразила его, обнаружив в беспутном прожигателе жизни дар виртуоза-музыканта, однако в те грубые времена этот талант считался для жениха слишком скромным достоянием, от которого ни славы, ни выгоды, – не то, что в наш роскошный век. Изобилие тогда не баловало прекрасное искусство, – лишь нужда сопутствовала ему. В те времена вряд ли можно было встретить хоть одного странствующего музыканта, который пользовался бы заметным успехом у почтенной публики, – разве что какой-нибудь заезжий пражский студент иногда за жалкие гроши извлекал из своего инструмента печальные симфонии перед дверьми богачей. Самопожертвование милой девушки было слишком высокой наградой Францу за его серенады. Безрассудство молодости стало для него колючкой в сердце. Сколько монодрам с этими «О!» и «Ах!» в своих бессмысленных вздохах пережил он.
« Милая Мета, почему я раньше не знал тебя?! Ты была бы моим ангелом-хранителем и спасла бы меня от зла. Если бы я смог вернуть потерянные годы, мир для меня стал бы Элизиумом, который я превратил бы в Эдем, чтобы ввести тебя туда. Чудная девушка, ты жертвуешь собой ради бедняка, нищего, не имеющего ничего, кроме сердца, полного любви и отчаяния, от того что не может предложить тебе счастья, которого ты достойна. О глупец! О безумец! Слишком поздно ты поумнел!» – так снова и снова терзал себя влюблённый юноша в припадке раскаяния.
Любовь не останавливается на полпути. Она вызвала у Франца целительное волнение, пробудила желание выбраться из бедственного положения и заставила предпринять попытку выполнить это благое намерение. Из всех акций, задуманных им, чтобы поправить расстроенные финансы, одна, наиболее разумная, казалось, обещала успех. Франц решил просмотреть торговые книги отца и отметить в них претензии по неоплаченным долгам с тем, чтобы объехать страну и попытаться из потерянных колосьев собрать ещё одну меру пшеницы. Полученный доход он думал употребить в небольшой торговле, которую, в своём воображении, собирался потом распространить во всех частях света. Ему уже мерещились в море корабли, гружёные его товаром.
Франц быстро приступил к делу: превратил в деньги последнюю оставшуюся от отцовского наследства вещь, – часы яйцевидной формы, и купил на них лошадёнку, чтобы, как бременский купец, ездить на ней по белу свету. Вот только предстоящая разлука с прекрасной Метой не давала ему покоя.
«Что она подумает о моём внезапном исчезновении, когда, возвращаясь из церкви, не увидит меня? Не сочтёт ли неверным и не изгонит ли из своего сердца?» – эта мысль терзала его. Франц долго не мог придумать, как известить девушку о своём решении, но изобретательная любовь подсказала ему счастливый выход. Он вспомнил о церковной кафедре и решил воспользоваться её услугами. За щедрую плату Франц заказал в церкви, до сих пор покровительствующей влюблённым, молитву за молодого путешественника и за его благополучное возвращение. Эта молитва должна была звучать с церковной кафедры каждый день до тех пор, пока не истечёт указанный им срок.
В последний перед отъездом день Франц был одет в дорожное платье. Проходя совсем близко мимо любимой девушки, он многозначительно и на этот раз с меньшей, чем обычно, предосторожностью приветствовал её, отчего она покраснела, а мать Бригитта получила повод выразить своё неудовольствие назойливостью беспутного дуралея, из-за которого, чего доброго, могут пойти сплетни о её дочери. Весь день она только и говорила об этом.
Но вот бывший сосед по узкому переулку перестал появляться на улицах Бремена, и пара прекрасных глаз напрасно искала его среди встречных прохожих. Мета часто слышала молитву о путешественнике, но не обращала на неё никакого внимания. Она была очень опечалена исчезновением любимого. Это было необъяснимо, и бедняжка не знала, что и подумать.
По прошествии нескольких месяцев, когда время смягчило тайные переживания, и Мета стала спокойнее переносить отсутствие Франца, как-то раз, при воспоминании о сердечном друге, ей неожиданно пришло в голову, что странная молитва имеет к нему отношение. Вспомнив всё предшествующее его отъезду, она догадалась, в чём её смысл.
Потому ли, что церковные просьбы и молитвы не пользуются славой достаточно действенных средств и для благочестивых душ, полагающихся на них, служат лишь слабой подпоркой, обычно к концу проповеди благоговейный пыл у прихожан угасал, тогда как у кроткой Меты он только разгорался, и она никогда не забывала поручить молодого путешественника его ангелу-хранителю.
Охраняемый этим невидимым покровителем и добрыми пожеланиями любимой, Франц совершил путешествие в герцогство Брабант, рассчитывая в Антверпене взыскать с должников внушительную сумму. Путешествие из Бремена в Антверпен в те времена было сопряжено с большими трудностями и опасностями, чем в наше время из Бремена на Камчатку. На больших дорогах ещё царил разбой, и каждый владелец поместья считал себя в праве нападать на путешественника, не выкупившего охранной грамоты, грабить и бросать его в подземелья своих разбойничьих замков, ибо общественный порядок, провозглашённый императором Максимилианом, хотя и почитался в стране как закон, но во многих случаях ещё не соблюдался. Несмотря на это, одинокому путнику удалось достичь цели своего паломничества, испытав в пути только одно единственное приключение.
Знойным летним днём Франц заехал в глубь пустынной Вестфалии и до поздней ночи не встретил нигде пристанища. Под вечер на небе собрались тяжёлые грозовые тучи, и проливной дождь промочил его насквозь. Изнеженному парню, с детства привыкшему к домашнему уюту, пришлось туго. Он находился в большом затруднении, не зная, где ему провести ночь. Когда гроза прошла, Франц, к своему утешению, увидел вдали свет и скоро очутился перед бедной, обещавшей мало удобств, крестьянской лачугой. Хижина походила больше на стойло для скота, чем на человеческое жилище. Неприветливый хозяин грубо, будто перед ним объявленный вне закона изгнанник, отказал ему в ночлеге. Он как раз собирался ложиться спать на соломе, рядом с волами, и ему было лень из-за кого-то опять раздувать огонь в очаге. Франц недовольно затянул своё жалобное «Мизерере» [193], чередуя его с крепкими проклятиями вестфальским степям. Крестьянин, которого всё это мало тревожило, с абсолютным хладнокровием, не обращая никакого внимания на приезжего, ибо закон гостеприимства был ему совершенно незнаком, задул огонь. Но путник за дверью продолжал надоедать ему жалобами и не давал спать. Тогда, чтобы отделаться от него, хозяин сказал:
– Земляк, если вы хотите хорошо устроиться, да так, чтобы за вами ухаживали, то здесь, как ни старайтесь, вы этого не найдёте. Поезжайте дальше и по левую сторону, за кустарником, увидите замок достойного рыцаря Эберхарда Бронкхорста, – он даёт приют любому страннику, как хлебосольный хозяин пилигриму, идущему от гроба Господня. Только в голове у него поселился червь безумия, вызывая в нём приступы ярости, и ни один путник не уходит от него, не испытав на своей спине силу его кулаков. Если вы не боитесь синяков, то вам у него понравится.
Заплатить такой ценой за тарелку супа и кружку вина согласится, конечно, не каждый, хотя, ради лакомого куска, обжоры и чревоугодники позволяют себя дёргать, щипать и драть за волосы и готовы терпеть любые издевательства самодура, лишь бы им пощекотали нёбо вкусной едой. Франц, право, не знал что и делать, но, подумав, преодолел робость и решился всё же на это рискованное предприятие. «Какая разница, – подумал он, – намну ли я здесь спину о жёсткую солому, или мне намнёт её рыцарь Бронкхорст у себя в замке. Растирание очень хорошо помогает от лихорадки, а я чувствую, она скоро начнёт изрядно меня трясти, если я не просушу своё мокрое платье».
Франц дал лошадёнке шпоры и скоро достиг ворот замка, построенного в старинном готическом стиле. Он смело постучал в железную дверь.
– Кто там? – отозвался изнутри голос.
Церемония открывания ворот была так же тягостна для озябшего путника, как и для наших путешественников, справедливо проклинающих деспотизм стражников и таможенных чиновников. Так или иначе, Францу ничего не оставалось, как покориться обычаю этого дома и терпеливо ждать, настроен ли добрый человек в замке поколотить его, или соизволит предложить ночлег под открытым небом.
Владелец старого замка в юности был бравым воином и служил в королевских войсках под знамёнами храброго Георга Фрундсбергского. Командуя пехотинцами, он совершил поход в Венецию, потом вышел в отставку и жил в своём имении, искупая грехи, совершённые в военных походах. Он делал много добрых дел, – кормил голодных, поил жаждущих, давал приют странникам, которым приходилось, правда, терпеть от него побои, ибо это был грубый, дикий воин, за многие годы, проведенные им в тиши мирной жизни, так и не избавившийся от своих солдатских привычек. Продрогшему путнику, готовому за хорошее угощение подчиниться местным обычаям, ждать пришлось недолго. Изнутри заскрипели засовы, и ворота распахнулись со стоном, будто предостерегая жалобными звуками незнакомца, а, может быть, сочувствуя ему.
Холодная дрожь пробежала по спине испуганного путника, когда он въезжал в ворота замка. Но, вопреки ожиданиям, Франц был встречен с надлежащим гостеприимством. Несколько слуг поспешили помочь ему сойти с седла, отстегнули багаж, отвели вороную в стойло и провели гостя к господину в хорошо освещённую комнату. Воинственный вид атлетически сложенного человека, вышедшего ему навстречу и оказавшегося, между прочим, мужчиной в расцвете сил и полным энергии, крепкое рукопожатие, от которого Франц едва не вскрикнул, и громкий голос, будто перед ним глухой, привели робкого странника в трепет. Он никак не мог скрыть своё состояние и дрожал всем телом.
– Что с вами, молодой человек? – спросил рыцарь громовым голосом. – Что вы дрожите, как осиновый лист и бледны как смерть?
Франц немного успокоился, вспомнив, что его спине все равно ещё предстоит оплачивать счёт, и его малодушие вдруг сменилось храбростью.
– Господин, – ответил он непринуждённо, – вы видите, меня насквозь промочил дождь, будто я только что переплыл Везер. Прикажите слугам сменить мне платье, а моё высушить, и пусть подадут закуску да хорошего вина, чтобы прогнать лихорадку, – вот тогда и сердцу моему будет радость.
– Хорошо, – сказал рыцарь, – требуйте, что вам нужно и располагайтесь, как дома.
Осмелевший Франц заставлял прислуживать себе, как турецкому паше. Зная, что от побоев ему все равно никуда не уйти, он решил получить за них как можно больше удовольствия и всячески издевался над слугами, которые старались во всём ему угодить. «Чему быть – тому не миновать! – думал он про себя. – Семь бед – один ответ!»
– Эта жилетка для жирного брюха, – говорил он, – принесите другую, и чтобы она была мне впору. Эта туфля давит мне на мозоль и жжёт, как огонь, – посадите её на колодку. Эти брызжи жёсткие, как доска, и душат меня, как верёвка, – подайте сюда другие, помягче и не перекрахмаленные.
Хозяин дома не проявлял ни малейшего недовольства этим бременским простодушием. Напротив, он сам подгонял слуг, следил, чтобы они проворнее исполняли все приказания и то и дело ругал их, называя никуда не годными болванами, не умеющими услужить гостю. Наконец, накрыли стол.
– Не хотите ли что-нибудь на десерт? – спросил хозяин.
Гость ответил:
– Велите подать всё, что у вас есть, – я посмотрю, хороша ли ваша кухня.
Тотчас же явился повар и уставил стол прекрасными яствами, которыми не побрезговал бы ни один граф. Франц, не ожидая приглашения, усердно налёг на еду. Наевшись досыта, он сказал:
– Ваша кухня, я вижу, не дурна. Если у вас и погребок также хорош, то я мог бы, пожалуй, похвалить ваше хозяйство.
Рыцарь кивнул слуге, и тот мигом наполнив заздравный кубок обычным столовым вином, подал его своему господину, который тут же выпил его до дна за здоровье гостя. Франц ответил тем же.
– Что вы скажете, дорогой, об этом вине? – снова спросил хозяин.
– Я скажу, что оно плохое, если это лучшее, и хорошее, если это худшее из всего, что у вас есть в погребе.
– Вы знаток, – согласился рыцарь. – Ну-ка, – приказал он слуге, – налей нам из самой заветной бочки.
Лакей принёс кружку вина на пробу. Франц отведал его и сказал:
– Это старое, выдержанное вино, давайте остановимся на нём.
Хозяин велел наполнить большой кувшин и, когда его приказание было исполнено, принялся угощать гостя, не забывая при этом и себя. Захмелев, он с увлечением стал рассказывать о своих военных походах. О том, как воевал против венецианцев, как разгромил их обоз, а целый отряд итальянских солдат перерезал, словно овец. В воинственном пылу рыцарь размахивал ножом как пикой, перебил кружки и стаканы на столе и, временами, так близко орудовал им перед лицом гостя, что тот начал опасаться за свои уши и нос.
Было уже далеко за полночь, но сна у рассказчика не было ни в одном глазу. Воспоминания о походе в Венецию вернули его в родную стихию. Пылкость рассказа нарастала с каждым выпитым бокалом, и у Франца всё больше крепла уверенность, что это только пролог к генеральному сражению, в котором ему предстоит играть занятную роль.Желая наконец точно узнать, будет ли он ночевать в замке, или вне его, Франц потребовал на сон грядущий полный бокал вина. «Раз уж хозяин ещё не привёл в исполнение свой приговор, – думал он, – то моя последняя просьба станет для него предлогом, чтобы затеять пьяную ссору и выгнать меня с обычным для этого дома напутствием». Но, вопреки ожиданию, хозяин без колебаний исполнил просьбу и, прервав нить своего рассказа, сказал:
– Пора и честь знать, продолжим завтра.
– Извините, господин рыцарь, – возразил Франц, – завтра, когда взойдёт солнце, я буду уже далеко отсюда. Мне предстоит дальний путь в Брабант, поэтому разрешите сегодня проститься с вами, чтобы утром, чуть свет, не беспокоить вас.
– Как вам угодно, – заключил рыцарь, – но вы не должны уезжать, пока я не поднимусь с постели и не угощу вас куском хлеба и глотком данцигского вина на дорогу. Мой долг хозяина – проводить гостя до ворот и проститься с ним по обычаю этого дома.
Францу не надо было объяснять значение этих слов. Насколько охотно освободил бы он хозяина замка от этой последней церемонии, настолько тот мало был расположен отступать от заведённого ритуала.
Рыцарь приказал слугам раздеть гостя и уложить его в постель, на мягких пуховиках которой Франц с наслаждением растянулся и предался покою, успев, впрочем, прежде чем его одолел сон, признать, что небольшое испытание бастонадой за такой великолепный приём не слишком уж большая цена.
Скоро фантазия навеяла ему приятные сновидения. Он увидел прелестную Мету у ограды из роз, где она гуляла с матерью и срывала цветы. Чтобы не быть обнаруженным строгой настоятельницей, ему пришлось быстро скрыться за густой живой изгородью. Затем воображение перенесло его в узкий переулок, и там он увидел отражённую в зеркале белоснежную ручку любимой девушки поливающей цветы. Вот она рядом с ним на траве, и ему хочется сказать ей о своей горячей любви, но от робости он никак не может найти нужных слов.
Так грезил Франц до самого полудня, пока его не разбудил звон шпор и зычный голос хозяина. Тот с раннего утра уже сделал ревизию на кухне и в погребе и приказал приготовить хороший завтрак. Слуги были расставлены так, чтобы, не мешкая, одеть гостя, когда он проснётся, и быть всегда у него под рукой, если ему что-нибудь понадобится. Счастливому мечтателю стоило больших усилий расстаться с уютной постелью. Он нежился, поворачиваясь то на один, то на другой бок, но резкий голос сурового хозяина проникал в его сердце, напоминая, что ему ещё предстоит изведать вкус кислого яблока. Наконец, Франц поднялся с перины, и тотчас же дюжина услужливых рук протянулась ему навстречу, чтобы его одеть. Рыцарь провёл гостя в столовую и усадил за небольшой, прекрасно сервированный стол. Но гость был так угнетён, что не чувствовал никакого аппетита.
– Что же вы ни к чему не притрагиваетесь? Отведайте что-нибудь перед неведомым испытанием, – ободрил его хозяин дома.
– Господин рыцарь, – отвечал Франц, – мой желудок полон ещё со вчерашнего ужина, зато пусты карманы, и я хотел бы их наполнить про запас, чтобы потом было чем утолить подступивший голод, – и он смело набил себе полные карманы, собрав всё, что было лучшего на столе.
Оседланную и взнузданную лошадь уже подвели к воротам, и Франц, заметив это, выпил на прощание стаканчик данцигского, ожидая, что сейчас последует развязка, – хозяин схватит его за шиворот и выпроводит по заведённому в этом доме обычаю. Но, как и при встрече, рыцарь дружески пожал ему руку и пожелал счастливого пути. Распахнулись ворота, Франц тронул поводья и, не раздумывая, выехал на своей вороной из замка, так что ни один волос не упал с его головы. Будто тяжёлый камень свалился у него с сердца, когда он почувствовал полную свободу и убедился, что шкура его цела. Одно только оставалось ему непонятным, почему хозяин замка не взыскал с него по счёту, достигшему, по его мнению, значительной суммы.
Франц проникся тёплым чувством к гостеприимному человеку, кулаков и палочных ударов которого он так боялся. Однако им овладело непреодолимое желание всё же узнать из первых уст, насколько справедлива молва о странных обычаях этого дома. Не долго думая, он повернул вороную и рысью поскакал назад.
Рыцарь ещё стоял у ворот замка и рассказывал слугам о лошадях, к которым питал особую страсть. Увидев возвращающегося гостя, он подумал, что тот не досчитался какой-нибудь вещи из своего багажа и недовольно покосился на слуг, – не их ли небрежность тому виной.
– Что заставило вас вернуться, молодой человек? – крикнул он. – Ведь вы так торопились.
– Ещё одно слово, почтенный рыцарь, – отвечал Франц. – Ходит злая молва, бросающая тень на ваше доброе имя. Рассказывают, будто ни один путник, которого в этом доме всегда ожидает хороший приём, не уходит от вас, не испытав на себе силу и крепость ваших кулаков. Я поверил этим бредням и поэтому не стеснялся в своих просьбах, стараясь получить сполна за будущие синяки. «Хозяин, – рассуждал я, – ничего не сделает для меня даром, и мне ничего не остаётся, как отплатить ему тем же. Но, к моему удивлению, вы дали мне уехать мирно, без побоев. Скажите, дорогой, есть ли какие-нибудь основания для таких слухов, или я должен наказать дрянного болтуна за его лживый язык?»
– Слух этот, пожалуй, имеет под собой почву, – возразил рыцарь. – Во всём, что говорит народ, всегда есть хоть зёрнышко правды. Послушайте же, как в действительности обстоит дело. По воле божьей, каждый проходящий мимо путник находит здесь приют и кусок хлеба. Я простой человек, старых немецких нравов и обычаев. Обо всём, что у меня на душе, говорю без обиняков и требую от гостей, чтобы и они были правдивы и искренни, наслаждались со мной тем, что есть в моём доме и свободно высказывали свои просьбы и пожелания. Но есть порода людей, которые досаждают своим кривлянием и раздражают угодливым подобострастием и низкопоклонством: говорят много, но витиевато и без всякого смысла, льстят на каждом шагу, а за обедом ломаются, как бабы на крестинах. Скажу им: «Угощайтесь!»,– а они с реверансами берут из миски маленькую косточку, какую я не предложил бы и своей собаке. Говорю: «Ваше здоровье!», – а они, словно пренебрегая божьим даром, лишь смачивают губы, едва прикоснувшись к полному кубку. Что им не предложи, от всего отказываются, заставляя себя подолгу упрашивать. По нужде, если приспичит, и то без уговоров не сходят. Когда попадается такой невыносимый субъект, я не знаю, как себя с ним держать и в конце концов, потеряв терпение, хватаю его за шиворот и, как следует отколотив, выбрасываю за дверь. Это моё право хозяина, и так я поступаю со всяким, кто становится мне в тягость. Но люди вашего склада всегда желанные гости в моём доме. Вы, как настоящий бременец, прямо и откровенно говорите то, что думаете. Если на обратном пути будете проезжать мимо, милости прошу ко мне. А теперь – с богом!
В весёлом, радостном настроении Франц ехал в Антверпен. «Как было бы хорошо, – думал он, – если бы всюду меня принимали так же, как у рыцаря Эберхарда Бронкхорста»
При въезде в город, считавшийся королём фламандских городов, благоприятный ветер раздул паруса его надежд. На всех улицах царило богатство и изобилие. Казалось, нужда и бедность совсем изгнаны из этого известного деловой активностью города. «Судя по всему, – подумал он, – старые должники отца опять разбогатели, и им не составит труда рассчитаться со мной, как только я предъявлю им законные претензии».
Отдохнув после дороги, Франц собрал в гостинице, где он остановился, предварительные сведения о состоянии своих должников.
– Как поживает Петер Мартенс? – спросил он за обедом у соседей по столу. – Жив ли он, и продвигаются ли его дела?
– Петер Мартенс солидный человек, – ответил один из собеседников, – он ведёт экспедиционную торговлю и получает от неё большой доход.
– А Фабиан из Плюрса, всё также богат?
– О, этот заседает в Совете и не знает счёта своему богатству. Он получает солидную прибыль от своих шерстяных фабрик.
– А как дела у Джонатана Фришкера?
– Э, быть бы ему теперь богачом, если бы невеста императора Максимилиана [194] не ускользнула к французам. Джонатану были заказаны кружева для свадебных нарядов, но император отказался выкупить заказ, правда, после того как ему отказала невеста. Так что, если у вас есть возлюбленная, и вы хотели бы подарить ей кружева, то Джонатан уступит их вам за полцены.
– А торговый дом Бютеканта ещё держится, или пришёл в упадок?
– Несколько лет назад в его стропилах появились трещины, но испанские каравеллы [195] снова выправили и укрепили стены этого заведения.
Итак, у Франца появились сведения о некоторых купцах, к которым у него были претензии. Он узнал, что у большинства из них дела процветают, тогда как при жизни отца они находились на грани разорения, и для себя отметил: рассудительному банкроту нет цены там, где затевается новое дело.Франц не замедлил привести в порядок бумаги и официально предъявил должникам их старые долговые расписки. Но антверпенские купцы встречали молодого бременца точно так же, как купцы в немецких городах обычно встречают его земляков: они всюду оказывают им дружеский приём, однако, когда речь заходит о невыплаченных долгах, перед приезжими закрываются все двери и никто больше не изъявляет желания их у себя видеть. Антверпенцы ничего не хотели знать про старые долги. Одни утверждали, что кредитор, вовремя не предъявив к оплате счета, сам же и виноват; другие не могли вспомнить никакого Мельхиора из Бремена, – они подолгу рылись в своих расчётных книгах и не находили в долговой статье это незнакомое имя. Но были и те, кто предъявлял ему как наследнику встречный иск на большую сумму. Не прошло и трёх дней, как Франц угодил в долговую тюрьму, из которой не мог выйти, не выплатив всё до последнего геллера.
Перед молодым человеком, ещё недавно возлагавшим большие надежды на антверпенских покровителей своего счастья, открылась безрадостная перспектива. Прекрасные мыльные пузыри исчезли. Мучительная тоска овладела им, после того как у самого берега, посреди гавани, где он надеялся найти убежище от свирепого шторма, его судёнышко потерпело крушение. Любое воспоминание о Мете болью отзывалось в чувствительном сердце. Не было и тени надежды когда-либо снова всплыть на поверхность из пучины водоворота, куда погрузился Франц, пытаясь протянуть ей руку. Он сам нуждался в помощи, но, если бы даже ему и удалось высунуть из воды голову, то и Мета не смогла бы помочь терпящему бедствие и вытащить его на сушу. Его охватило немое отчаяние. Единственным желанием было умереть, чтобы разом покончить со всеми мучениями.
Франц и в самом деле попробовал было уморить себя голодом, но не всякий может, подобно Аттику Помпонию [196], подчинить органы пищеварения собственной воле. Здоровый, крепкий желудок не так легко мирится с решением головы и сердца. Не испытывая никаких других желаний, кроме одного, – смерти, он два дня воздерживался от еды. Но им вдруг овладел мучительный голод, полностью укротивший его волю и взявший на себя руководство всеми поступками, которыми обычно управляет душа. Он приказывал руке взять из миски еду, рту принять пищу, челюстям прожевать её, а обычные процессы пищеварения выполнялись без приказаний, сами собой.
Итак, решение умереть, питаясь одной чёрствой коркой хлеба, в котором на двадцать седьмом году жизни действительно есть что-то героическое, чего не скажешь, к примеру, о семидесятисемилетнем старце, потерпело крах. Впрочем, жестокосердные антверпенцы вовсе не собирались вымогать деньги у мнимого должника. Им самим не хотелось платить ему, и только. Достигла ли церковная молитва в Бремене преддверия Неба, или лжекредиторы не пожелали кормить нахлебника, – так или иначе, по прошествии трёх месяцев Франц был выпущен из тюрьмы с условием, что в течение двадцати четырёх часов навсегда покинет город. Из надёжных рук юстиции, завладевшей его лошадью и багажом, он получил пять гульденов на дорогу, – всё, что осталось от денег, вырученных при продаже его имущества, после того как из них были удержаны добросовестно подсчитанные расходы на содержание в тюрьме и судебные издержки.
С тяжелым сердцем и посохом в руке Франц безропотно покинул город, куда ещё так недавно въезжал, окрылённый честолюбивыми надеждами. Угнетённый и подавленный, не зная что предпринять, а, вернее, совсем ни о чём не думая, он вышел через ближайшие ворота из города и побрёл, не заботясь о том, куда приведёт выбранная волею случая дорога. Франц не приветствовал встречных, никого не просил о ночлеге, пока усталость и голод не вынуждали его поднимать глаза и, по церковной колокольне или по иному признаку, отыскивать жилище, если он нуждался в человеческом участии. Много дней, как безумный, брёл он без цели и смысла. Инстинкт незаметно направлял его здоровые ноги прямой дорогой к родному городу, но на одной из улиц он, словно проснувшись вдруг от тяжёлого сна, остановился в нерешительности, не зная, идти ли дальше, или повернуть назад. Стыд и смущение овладели им, когда он представил себя вернувшимся в родной город нищим, заклеймённым печатью презрения, вынужденным принимать благотворительную помощь сограждан, которым сам её оказывал в былые времена своего богатства. Как мог он осмелиться смутить прекрасную Мету, представ перед ней в таком виде?
Франц не дал воображению дорисовать эту печальную картину и пошёл прочь от города с такой поспешностью, будто от самого Бремена с язвительными насмешками за ним гналась толпа уличных мальчишек. Он принял твёрдое решение добраться до гавани в Нидерландах, наняться матросом на испанский корабль, отправляющийся в Новый Свет и не возвращаться на родину до тех пор, пока в золотоносном Перу не добудет богатство, которое когда-то имел, но так неосторожно растерял, прежде чем узнал цену деньгам.
В то время как устремлённый в будущее Франц обдумывал новый план, прекрасная Мета представлялась ему слабой, еле различимой вдалеке тенью, однако странствующий фантазёр утешал себя мыслью, что не далёк день, когда в его жизни любимая снова займёт подобающее место, и ускорял шаги, словно торопясь приблизить исполнение своей мечты.
Ещё до захода солнца он снова пересёк границу и очутился недалеко от Рейнберга, в маленьком местечке Руммельсбург, совершенно разрушенном в тридцатилетнюю войну. Возницы прибывшего каравана с ликёром уже заполнили весь постоялый двор, и хозяин, у которого не было больше ни одного свободного места, указал ему на ближайшую деревню, тем более, что вид смахивавшего на бродягу путника не внушал ему никакого доверия и наводил на подозрение, не присматривается ли этот воришка к товару его постояльцев.
Несмотря на сильную усталость, Францу пришлось снова забросить походный мешок за спину и продолжить путь. Уходя, он пробурчал сквозь зубы несколько горьких упрёков и проклятий в адрес жестокосердного хозяина, и тот, почувствовав видно сострадание к чужестранцу, крикнул ему вдогонку:
– Послушайте, молодой человек, что я вам скажу. Если вы хотите отдохнуть здесь и не боитесь одиночества, то я могу вас хорошо устроить. Наверху, вон в том замке, много пустых комнат. В этих комнатах никто не живёт, и у меня есть от них ключ.
Франц обрадовался предложению хозяина и поблагодарил его за заботу о нём. Ему было все равно, где ночевать, – в крестьянской ли хижине, или замке, – была бы крыша над головой да кусок хлеба на ужин. Но хозяин был большой плут. Он затаил злобу на чужестранца, обронившего вполголоса в его адрес несколько бранных слов, и решил отомстить ему. Поэтому и предложил для ночлега место в старом замке, где обитал призрак, давно уже разогнавший всех, кто когда-то там жил.
[192]. См. книгу Моисея 21, 33
[193]. Мизерере – начало одного из псалмов в католическом богослужении («Помилуй меня боже»).
[194]. Анна Бретанская
[195]. Испанские корабли, ходившие с товаром в Америку.
[196]. Аттик Тит Помпоний – друг Цицерона, пользовавшийся большим политическим влиянием.