Елена Дмитриевна, чуть покачивая бёдрами, ходит по классу, вслушиваясь и поправляя, по необходимости, наше произношение.
— Язычок к зубам, — говорит она, остановившись рядом со мной, — вот так…
Язычок её, розовый и совершенно бесстыжий, прижат к жемчужно-белым зубам.
— Э-э… — выдавливаю я из себя.
— Нет, Савелов, нет! — расстроившись, она качает головой, из которой выбивается медный локон. Одним движением поправив его, она расстёгивает верхнюю пуговицу на блузке, и, приставив свой палец к моим губам, помогает правильно поставить язык.
— Ну же… — склонившись над партой, произносит она, и я, чувствуя губами её палец, проговариваю вслух раз за разом, стараясь не коситься на вырез в блузке.
— Молодец, — улыбается Елена Дмитриевна, — но надо ещё немножко поработать над произношением. Словарный запас у тебя хороший, но произношение — это ж просто ужас какой-то! Жуткий американский акцент!
— Я… — доверительно наклонившись, она расстёгивает ещё одну пуговицу на блузке и кладёт руку мне на колено, медленно сдвигая её ближе к паху, — на олимпиаду хочу тебя выдвинуть, Савелов. Поработаем вместе?
Тонкие её пальцы ловко расстёгивают пуговицы на ширинке, и я, объятый сладким ужасом, кошусь по сторонам, но одноклассники заняты, проговаривая слова и уткнувшись в учебники. Киваю…
… и её рука начинает двигаться…
А я только теперь понимаю, что это сон… но чёрт подери, очень реалистичный, и я хочу досмотреть его до конца!
… досмотрел.
— Подбелить чуть надо, — сказал отец, кинув взгляд на потолок.
— Угу, — киваю я, — сегодня и займусь. Сейчас на работу, а приду, и сделаю, там-то делов на двадцать минут — больше наводить, да убирать потом.
— Спроси у Тони мохера, если есть, — попросила мама, — девочки на работе схему интересную принесли, хочу вам шарфы к зиме связать.
— Да оно и старые ещё ничего, — засомневался отец, намазывая масло на тёплый тост.
— Вот именно, что ничего! — парировала мама, поджав губы. Кусаю бутерброд, тая улыбку, и, слушая их пикировку вполуха, то и дело поглядываю по сторонам.
В груди тёплое чувство, и её аж распирает от сложной смеси гордости, и, совсем чуть-чуть, ощущения дома. Всё сами, своими руками… и получилось, чёрт возьми, очень даже здорово! Даже по моим понятиям — здорово, а сейчас… не знаю даже, наверное, только на Западе что-то такое есть, да и то и не уверен.
Я не о качестве, понятное дело. Но сам стиль и дизайн… Впрочем, плевать! Главное, получилось очень красиво, удобно, и что совсем немаловажно — бюджетно.
Вся эта красота, скопом, обошлась нам рублей в сто, да и то лишь потому, что те же метизы отец не выносил, а выписывал на работе, совершенно официально. Я, кстати, полностью это одобряю.
Рефрен «Тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость» ни мне, ни моим родителям, ни разу не близок и не понятен.
Одно дело — в ситуации, когда ты поставлен в такое положение, когда и выхода другого у тебя, собственно, и нет. В колхозе, к примеру, где вместо денег одни трудодни[i], без разного рода махинаций человек будет поставлен на грань физического выживания.
Это, если вдуматься, очень выгодно начальству, у которого на любого диссидента всегда найдётся компромат, и загнобить, а то и посадить, можно любого колхозника, и притом — строго по закону! Ну что сама система выстроена так, что без нарушения закона, и притом систематического, не проживёшь… вы не понимаете, это другое!
На производстве, где люди получают какую ни есть, но зарплату, тащить продолжают как из-за въевшейся привычки, так и из-за дефицита всего и вся. На это, если в меру, закрываются начальственные глаза, но…
… компромат в папочке накапливается! И когда нужно надавить на человека, чтобы он вышел в выходной, взял отпуск в октябре или поработал «за себя и за того парня», достаётся.
В общем, как по моему мнению, так и по мнению родителей, эта игра не стоит свеч. По крайней мере — для нас, с учётом биографии и национальности.
После завтрака помог родителям разобрать стол, и одна из досок столешницы легла на кронштейны, став полкой для посуды, вторая снова стала частью гладильной доски, ну а сам стол, сложившись книжкой, встал у подоконника. Собственно, он нам и не особо нужен — такой большой, тем более за завтраком, для семьи из трёх человек. Но мама никак наиграться не может, и я её прекрасно понимаю!
Продолжая пикироваться с отцом, она уселась на диванчик, который ещё полчаса назад был кроватью, и, тая невольную улыбку, погладила подлокотники. Отец, глядя на неё, засмеялся и шагнул вперёд, опускаясь на одно колено…
— Я на работу! — опережаю события и выскакиваю за дверь. Время ещё раннее, перед туалетом только начала образовываться очередь, так что у родителей, если вдруг им захочется понежничать, время есть!
Я, к слову, приспособился ходить в общественный — благо, расположен он напротив дома, и иногда, в часы пик, удобнее сбегать туда. Он, к слову, будет как бы не почище нашего, потому как гадят всей квартирой, а убирает, до сих пор, одна только мама, ну и я иногда. Уж и не знаю, это у них коммунальные контры продолжаются, с вялотекущей шизофренической войной всех против всех, или дорогих соседей эта ситуация более чем устраивает.
— Не рано? — вяло поинтересовалась знакомая продавщица, курящая позади магазина. Вид у неё заспанный, помятый, а немолодое лицо с тонкой сеточкой шрамов слева у шеи, совсем не украшает наличие косметики. Её, косметику, надо бы освежить… хотя не факт, что поможет — советское, в данном случае, совсем не значит отличное!
— А чего высиживать? — отвечаю вопросом на вопрос.
— И то верно, — одобрила женщина, потушив папиросу и зевая в ладонь, — Ну, пошли! Сейчас покажу тебе фронт работ. Ничего, в общем, сложного, но внимательным надо быть. Здесь…
Кивая, слушаю её вполуха, начав работу, а женщина, всё ночь занимавшаяся инвентаризацией, зевая, проговорила всё нужное и лениво, только чтобы не заснуть, начала помогать мне. Я на эту ленцу не в обиде — это, собственно, моя и только моя работа, и если человек хоть как-то помогает, то спасибо ему большое!
Попутно она рассказывает разное, и ничего так… интересно бывает. Я с ней не в первый раз попадаю, так что наслушался. Рассказчица, правда, так себе, излишне всё сухо, и с темы на тему перескакивает, бывает и невпопад. Но тем не менее…
Биография та ещё! И санитаркой в войну успела, и отсидеть — после. Но сейчас таких, ушибленных Судьбой, пол страны.
Странно бывает — так вот. Общаешься, и знаешь, что фронтовик, под пулями человек бывал, и тут же — мелкое воровство, доносы на соседа, бытовое насилие в семье, алкоголизм.
В общем, понятно, что люди в массе своей не святые, а фронтовики с ПТСР, тем более. Психика у этого поколения напрочь изломанная, и многим, по-хорошему, не к психологу даже, а к психиатру не помешало бы наведаться.
Но это в голове понятно, а сердцем никак не могу принять, что эти люди, выстоявшие в войну и восстанавливавшие потом страну, могут — вот так…
Хотя они — просто живые, а не памятники сами себе. Плоть от плоти, как говорится… эпоха такая вот, сложная.
Вернувшись домой, быстро поел, притащил из коридора общую лестницу и подмазал побелку, чуть осыпавшуюся там, где гимнастические кольца прикреплены к высокому потолку. Наскоро, но очень тщательно, убрав за собой, и ощущая грызущий желудок голод, всё ж таки не удержался и опробовал кольца, придя в полный восторг.
Потом, перекусив ещё раз, убежал играть в футбол с ребятами из школы, и назад пришёл чуть ли затемно, голодный, как волк, и грязный, как свинья после дождя!
— Ма-ам! — начал я с порога, стягивая с себя футболку, и тут только заметив гостью, натянул её назад.
— Это тётя Марина, — представила меня мама, — моя коллега с работы.
Тётя Марина, по виду мамина ровесница, в молодости, очевидно, была очень миловидной, если не сказать — красивой. Рыжеватые кудрявые волосы, лицо сердечком, кожа, и поныне свежая и тугая.
Но с возрастом дама располнела, и если несколько рыхловатая корма и расплывшаяся талия, явления, в общем-то, неудивительные, то вот личико, оставшееся по-прежнему миловидным, обзавелось изрядными щёчками. Опять же, бывает… вот только щёки эти отросли так интересно, что воспринимаются как-то отдельно от всё ещё миловидного треугольного личика, и кажется, будто она вылезает из жопы!
Я не знаю, откуда у меня появились такие ассоциации, но они, чёрт подери, появились! Да и лицо… в самом деле, никогда такого не встречал, даже близко.
Выдержав представление, выслушал, что я очень умный мальчик, и вся наша семья, это замечательные люди, и что ей всё равно, что мы евреи, потому мы, то бишь евреи, бываем разные, а она, вот такая замечательная, интернационалистка…
… и пошёл наконец мыться. А потом был чай — с тортиком и потоком сознания, заглядывающие в гости ахающие соседи и мучительное, болезненно понимание, что это — надолго!
— Да-да, конечно, Мариночка! — обещала мама, счастливая и раскрасневшаяся, — Непременно!
' — Чёрт… — запиваю досаду чаем, кивая не всегда впопад на расспросы, и, м-мать, рефлексируя… — это ж теперь — на ближайшие недели, как в зоопарке! А в качестве отдыха — помощь с ремонтом, дизайном, и просто — помощь! Я уже не уверен, что это того стоило…'
— Леночка зайдёт, — щебечет мама, протирая сервиз, — и девочки с работы! А потом Евгения Петровна… ну та, из «Стройдетали»! Ваня, я ж сто раз говорила, ты меня никогда не слушаешь! Я к ней заходила, когда работу искала. Такая милая дама! Чаем угостила…
Отец кивает, стараясь не кривиться. После жизни в крохотных рабочих посёлках, где круг общения не то чтобы велик, и, скажем так, местами специфичен, мама сейчас наслаждается открывшимися возможностями.
Для неё, как мне кажется, главное не колбаса и мохер, а именно общение. Даже не десятки, а сотни контактов, возможность причаститься каких-то тайн, сплетничать, быть допущенной к десяткам и сотням интриг и интрижек, а главное — самой выбирать круг общения!
Она необыкновенно социальна, и сейчас расцвела, и кажется даже, помолодела. Поэтому…
—… да, мама, — киваю я, — к двенадцати как штык!
… и ссыпаюсь по лестнице, переводя дух. Всё должно пройти и-де-аль-но! Ну, по мнению мамы! Первое впечатление и прочее…
В общем, заинструктировала она нас — по самое не могу! Рефреном — мы семья русских интеллигентов хорошего еврейского происхождения, и это нельзя ни выпячивать, ни скрывать. Что, как… я лично, без шуток, зубрил и репетировал!
Сунув руки в карманы брюк, побрёл куда глаза глядят.
— Выньте руки из карманов, молодой человек! — возмущённо потребовала у меня немолодая встреченная дама, по виду жена большого начальника, — И застегните верхнюю пуговицу! А то выглядите, простите, как босяк!
Не удовольствовавшись этим, дама, не обращая внимания непроизвольный горловой рык, застегнула мне пуговицу.
— Вот лучше будет!
Улыбнувшись улыбкой надзирательницы концлагеря, она поправила мне ворот и пошла своей дорогой.
Я же, проводив её взглядом, хотело было сплюнуть, но знаете, передумал. Советские реалии, они такие… можно и по губам получить от проходящего взрослого! От греха и от подобных дам, передислоцировался во дворы.
— О! Здоров! — начались ручканья с подошедшими приятелями и знакомыми, добрую половину которых я смогу опознать только в декорациях этого двора, — Мы в футбол…
— Пас! — резко отказался я, сожалеюще глядя на изрядно отбуцканный мяч, покрытый сеточками морщин и шрамов, и имеющий вид заслуженного футбольного ветерана, — К двенадцати дома как штык, и…
С отвращением оттягиваю ворот рубахи, расстёгивая-таки верхнюю пуговицу.
—… заинструктирован — вот!
Пришлёпываю себя по макушке, показывая степень, и лица приятелей становятся понимающе-сочувственными.
— Гости? — безнадёжным тоном осведомляется один из ребят.
— Они самые… — моему вздоху позавидует любой театральный актёр старой школы, — целая череда! И матушка…
Вздыхаю прерывисто, и опять хочу — закурить… Давлю в себе это желание, потому как одно дело за компанию под настроение, и другое — вот так вот, при каждом стрессе курить или выпивать. Неправильный рефлекс выработается, я так думаю.
— О-о… ну так хоть посиди, — с сочувствием предлагают мне парни, — А может, хоть судить будешь?
— Да ну! — отмахиваюсь безнадёжно, — Я ж быстро в азарт войду, бегать стану по полю, орать… Нет!
Усевшись рядом с девчонками, которые, в виду возраста и неинтересности, не особо отвлекают, получил порцию семечек, и стал, щёлкая их пальцами, закидывать по одной в рот, расплачиваясь за них киванием и редкими «ага», «да ну?» и «а она?», глядя на игру. Девочкам этого хватает, так что слыву я чутким и учтивым кавалером, понимающим женщин, как никто другой.
—… вне игры! — разворачивается тем временем на поле, — Да я говорю — вне игры было!
— Руки! Руки убрал! Взял моду — чуть что не так, за грудки! — летит над двором ломающийся басок, срывающийся чуть ли не фальцет. И (куда ж без этого!) пиханье, толканье, хватанье за грудки, шум, крики… Здесь, без шуток (!), иногда проще забить гол, чем доказать, что он — был!
Вздыхаю… никогда не был фанатом футбола, предпочитая играть, а не смотреть. А здесь, за неимением особых развлечений, погрузился в этот мир заметно больше, чем раньше. Ну и эмоции, да… когда сам играешь, или хотя бы за игрой знакомых наблюдаешь, это азарт!
— А может… — остановившись рядом, начал было встрепанный парнишка с наливающимся под глазом свежим фингалом.
— Нет! И не проси! — отказываюсь резко, — С мамой ссориться не хочу и не буду!
— Чёрт! У нас сейчас не вратарь, а дырка! — с досадой сказал он, глядя на меня щенячьими глазами. Видя, что это не подействовало, он в сердцах пнул подвернувшийся камушек и убежал.
Я тоже вздохнул… мне тоже хочется — туда. Как футболист я вполне универсален, и к слову, неплох! Но ценят меня не за мастерство нападающего или полузащитника, а прежде всего за то, что я соглашаюсь встать на ворота.
Побуцкать по мячу, побегать, это все хотят! А стоять на воротах, и не потому, что самый толстый или вовсе не годен на другие позиции, но и качественно, могут, а тем более хотят, немногие!
Я, собственно, тоже предпочёл бы побегать… и бегаю иногда, и вполне результативно! Другое дело, что ценят меня именно как вратаря, и именно это помогает вливаться в дворовые компании «На раз», без лишних конфликтов, сразу обзаводясь десятками приятелей, готовых, если вдруг что, вступиться и помочь.
— Ладно, пойду, — сообщаю девочкам, чувствуя, как футбольный азарт начинает овладевать мной, — пройдусь!
Лучше я, в самом деле, просто по городу пошатаюсь, или вон… в метро прокачусь! Там прохладно, не вспотею…
—… как интересно! — качает пергидролевой головой одна из «девочек», заняв массивной жопой всё пространство кресла, — И что, вот так… сами?
Полные её руки в складочках лежат на подлокотниках, оставляя жирные пятна. Лицо полное, тоже складчатое. Но самоуверенности и неотразимости в собственной красоте — не занимать!
Вон как отцу улыбается… то причёску без нужды поправит, то отворот блузки. А сама-то… не то престарелый шарпей, не то, из-за переизбытка макияжа, клоун в деменции!
— Да, да… — мама, старательно не замечая заигрывания «подруги» с супругом, кивает, как заведённая, — сын предложил! А потом они вдвоём с Ваней долго что-то с чертежами мудрили, спорили. А сколько вариантов придумали!
Отец, сидя рядом с ней, еле заметно улыбается и чуть пожимает плечами — он тоже заинструктирован.
— Да вы кушайте, кушайте! — спохватывается мама, подвигая гостьям тарелочку с закусками, — Я сейчас ещё чаю поставлю!
— Как интересно… — подаёт голос вторая, не столь монументальная, но заметно более пергидролевая Евдокия Николаевна, говоря уже о закусках.
— Понравилось? — радуется мама признанию кулинарных талантов, — Я вам запишу рецепт!
— Да, и мне! — решительно говорит третья, «просто Таня», пытающаяся этим «просто» подчеркнуть, что она самая молодая в этой компании, — Знаешь, Людочка, ты лучше нам листочки и карандаши дай, и продиктуй!
—… двести граммов сыра потереть, — записывается рецепт, и никто не спрашивает даже, какой, и так всем ясно — какой в магазине есть!
— А это, значит, вот так? — стол разбирается и снова собирается, и так несколько раз.
—… как интересно!
— Ой, — вздыхает монументальная Евгения Петровна, поджимая губы, — а мой-то — ни ума, ни фантазии… только выпить всегда рад! Нет бы придумать чего дельного!
— Нация такая, — роняет Евдокия Николаевна с таким видом, что я и не понимаю — обижаться или гордиться? Что это вообще такое? Пример положительной дискриминации⁈
—… а это, значит, шкаф? — озвучивает «просто Таня», ну или в моём случае «тётя Таня», очевидное, заходя под мою кровать и без нужды пригибая голову. Не спрашивая, весьма бесцеремонно, она пробует отрывать дверцы шкафа и полки, а затем, сев за письменный стол, делает то же самое.
—… нет, ну это голову надо иметь! — слышу монументальную Евгению Петровну, — Ну и руки, понятно!
Кошусь туда, замечая, как дама, взяв отца за руку, гладит его ладонь. Ну это уже вообще, ни в какие ворота…
—… да, конечно! Мишенька придёт, всё замеряет, посмотрит своими глазами…
Мама очень ловко оттеснила даму от супруга, переведя разговор на меня, и, не то чтобы внезапно…
… но оказалось, что я — рад (очень рад!) буду придти к ним, и замерить, прикинуть… чтобы потом, сперва вместе с отцом, а потом и все вместе, придумать, а может быть, и сделать мебель для такой замечательной Евгении Петровны!
Ушли они только затемно, и, закрыв за ними наконец дверь, я выдохнул облегчённо.
— Это было… — я замолк, подбирая слова, но так и не смог — без мата…
Начали наводить порядок после гостей, приводя жильё из состояния парадного в жилое. Достав спецовку и вешая её на крючок, чтобы не забыть завтра, наткнулся в кармане на пачку, как мне показалось сперва — папирос.
Даже испугаться успел, по старой памяти! А достав, понял, что лучше бы, действительно, это папиросы были…
— Это что, Миша… — схватилась за сердце мама, — доллары⁈
Она медленно опустилась в кресло, и в глазах у неё заплескалась паника, отсветы фар «Воронка» и тяжёлая, расстрельная статья за спекуляцию валютой.
— Они… — сдавленно сказал отец, быстро развернув тугой свёрток, стянутый обычной резинкой из-под бигуди, и пересчитывая, — двести пятьдесят пять долларов.
Сдавленно, но очень эмоционально выругавшись на идише, он замер, сжимая в побелевшем кулаке доллары, которые в реалиях СССР не деньги, а статья! Мне, несовершеннолетнему, не привлекавшемуся подростку, вряд ли дадут реальный срок[ii], но…
… неприятностей будет много.
Поступление в университет, и без того очень проблемное для меня, с учётом национальности и государственного жидоедства, с таким бэкграундом не светит в принципе. Наверное, не только в ВУЗ, но и в более-менее приличный техникум не возьмут.
Понятно, что ВУЗы Москвы, Ленинграда или скажем, Киева, мне и раньше, в общем-то, не светили. Нет, шансы-то были, совсем уж преувеличивать степень жидоедства не стоит!
Напротив, многие, вполне себе русские или не русские люди, государственный антисемитизм восприняли с возмущением, и чем выше у людей уровень образования, тем выше, как правило, уровень терпимости. Но так… шатко всё, а учётом пристрастности экзаменаторов, еврейской квоте на ВУЗы, моей инаковости и всеобщей воинской повинности, шансы на поступление в ТОПовый университет у меня не слишком велики, а вот шансы вылететь если не с первого, так со второго или третьего курса, заоблачно высоки. Не потому даже, что я еврей, а, скажем так, при прочих равных.
Очень уж я выделяюсь своей реакцией на некоторые вещи, совершенно обыденные для граждан СССР. Пока это отчасти нивелируется былой жизнью в маленьких посёлках, так что некий запас снисхождения я имею. Но надолго ли? И сумею ли адаптироваться, вопрос остаётся открытым…
Да и захочу ли? На некоторые вещи у меня такое отторжение, что чуть ли не отёк Квинке начинается, острая, едва ли аллергическая реакция. Ощущение, что если поддамся, мимикрирую слишком уж сильно, то заработаю стойкую шизофрению, да не «диссидентскую» вялотекущую, а вполне себе настоящую.
А в ВУЗах СССР важнее не будущую специальность знать, а Марксизм-Ленинизм, Историю Партии и прочие вещи, столь необходимые в будущей профессиональной деятельности. Судя по отзывам студентов и негласной, но всё-таки ведущейся статистике, вылететь, и притом с неприятностями, проще всего при конфликте с преподавателями коммунистических дисциплин.
Эти самые преподаватели, в большинстве своём, понимая собственную никчемность и полную бесполезность преподаваемого предмета, очень болезненно реагируют на малейшее ущемление их достоинства. А тут я, выделяющийся… и соответственно — вылетающий.
Причём, если верить статистике, вылетающий не просто в армию, что уже неприятно, а в максимально отдалённые части. С учётом моего диагноза — стройбат на Чукотке, или что-то подобное, не менее интересное…
… а с учётом моего характера и личности, формировавшейся в другое время и в других условиях, стройбат может перерасти в дисбат, и, в общем, в армию я очень не хочу.
Поэтому, хоть я и нацелен на получение московского образования, присматриваюсь к провинциальным ВУЗам, прежде всего республиканским. Аттестат московской школы, притом очень хорошей, в провинции закрывает многие проблемы «пятой графы».
Если, конечно, не выйдет теми или иными путями покинуть самую свободную страну мира до того, как я окончу школу!
— Доллары, — глухо повторил отец, и бросил — негромко, но с мощным посылом:
— Вспоминай!
— Та-ак… — медленно тяну я, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, а думается, чёрт подери, неважно… В голове всё больше картинки моего ареста, грядущей службы в стройбате или, как вариант — постановка на учёт в психоневрологический диспансер.
— Гости одни оставались? — бросаю наугад, и выясняется, что таки да!
— Оставались, — нервно кивает мама, переглянувшись с супругом.
— Не совсем, — поправил отец, сев рядом с ней и взял за руку, в другой сжимая эти чёртовы деньги… или вернее — статью, — Гостьи оставались одни, но не по одной.
— Уже легче, — бормочу я, — хотя… нет, ни черта!
— Не чертыхайся! — сдвинула брови мама, и, честное слово, я даже обрадовался её нотации! А то очень уж она… обмякла.
— Не буду, — легко соглашаюсь, — точнее — постараюсь!
— Миша! — ещё чуть больше отживела мама.
— Ну ма-ам… я ж не железный! Специально не буду, но если вырвется… — развожу руками, и мама разрешает мне ругаться — если вырвется! Всё, она снова с нами…
— Я почему чертыхнулся, — поясняю родителям, — что в общем, нет никакой разницы, оставались они одни, или нет! Они ж тут всё перетрогали и перещупали!
— Логично, — кивнул мрачный отец, успокаивающе поглаживая руку супруги, — Но вообще я эту версию считаю сомнительной, хотя нам нужно перебрать все, в том числе и не очень вероятные. Зачем им подбрасывать нам доллары, а вернее даже — тебе?
— Хм… — стало неловко, — Евгения Петровна, как мне кажется, очень уж на тебя запала.
Он поморщился и ответил не сразу.
— Да ну… — а потом задумался, морща лоб.
— Ещё как, — безжалостно добиваю я.
— Да это… — отмахнулся отец, — ты меня совсем уж за деревянного не считай! Понял… и не сказать, что мне это понравилось.
— Да уж! — вырвалось у меня.
— Просто не думаю, что это заигрывание дурацкое так далеко зайти могло, — уточнил отец.
— Я тоже не думаю, — соглашаюсь с ним, — но крышу, как мне кажется, ей сорвало напрочь, поэтому и считаю, что эта версия имеет право на существование. Дама она со связями, кручёная столичная барыга, живущая явно не на зарплату, так что, чисто технически, доллары у неё могут быть.
Мама фыркнула, но отмолчалась, только глаза сузились нехорошо, и я понял, что у Евгении Петровны неприятности будут в любом случае! А она хоть и столичная штучка со связями, но и мама непроста!
Если твой отец раввин, знакомый не только с Талмудом, но и с трудами по психологии, у тебя самой в анамнезе подневольная работа в Германии, а после — ссылка, когда вокруг и политические, и уголовники, и пособники нацистов, где само выживание становится задачей нетривиальной, волей-неволей научишься читать людей и…
… да, манипулировать ими.
Думаю, она прекрасно видела реакцию Евгении Петровны на супруга, но скажем так, заигралась…
— Не, ну это чересчур! — замотал головой отец, — Доллары, ну надо же!
— А вдруг? — пожимаю плечами, — Перемкнуло, допустим… только допустим! Я и сам считаю, что вряд ли. Но… меня ведь, если что, не посадят, так? Возраст и всё такое…
— Ну… вряд ли, — не слишком уверенно согласился отец, а мать вцепилась в подлокотники так, что будь на их месте горло Евгении Петровны, вырвала бы, наверное, к чёрту!
— Во-от… — тяну я, — а потом меня, скажем, задерживают, а к вам подходят и просят, к примеру, разойтись в обмен на…
Продолжать я не стал, очень уж неловко обсуждать с родителями ТАКОЕ, но меня поняли.
— Но это просто как вариант! — быстро дополняю я, стараясь не глядеть на них.
— Да поняли уже, — глухо сказал отец, на лице у которого всё ещё застыло такое выражение, будто он только что вынужден был поцеловать монументальную прелестницу из «Стройдетали».
— Но вернее всего — магазин, — продолжил отец после короткой паузы, — и вот здесь…
— Шантаж, — заканчиваю за него, — Схем, где может потребоваться несовершеннолетний для всяких афер, я навскидку с полдюжины могу придумать.
— Я побольше, — задумчиво добавила мама и усмехнулась как-то очень жёстко и незнакомо…
… и я подумал внезапно, что как же много я не знаю о родителях!
А они тем временем, переглядываясь и дополняя друг друга, без лишних слов начали классический допрос, мягко, но настойчиво выспрашивая меня о ГУМе, как два следователя. Я и раньше вроде бы не скрывал ничего, не считая, быть может, каких-то отчасти интимных, а отчасти неловких вещей, вроде шуточек «с подтекстом» от молоденьких продавщиц, или наблюдений, кто, с кем и когда уединяется в подсобке.
Несколько минут спустя я понял, что в памяти моей всплывают подробности, давно и напрочь, казалось бы, забытые, и которые я считал совершенно несущественными.
— Что значит, опыт, — пробормотал я после очередного выворачивания наизнанку моего сознания, — пусть даже и с другой стороны!
Снова переглянувшись, они как-то одинаково усмехнулись, и расспрос, он же допрос, продолжился. На свет божий всё лезла и лезла новая информация, и я сам диву давался — как же много я, оказывается, знаю…
… кто с кем спит… и к кому приходит за своим «пайком» участковый.
Кто из продавцов «в деле» как полноценный соучастник, а кто, вернее всего, просто закрывает глаза в обмен на жирный приварок к зарплате.
… крутящиеся вокруг КГБшники со своими играми, менты помимо участкового и прочая, ещё не опознанная братия, ведущая свои игры в этом гадючнике.
' — А ведь недавно, — мелькнула мысль, — работой мечты казалось! С-сука…'
Запах горелой бумаги почти не заметен, доллары жгли по одной бумажке, пуская дым в окно и растирая вонючий пепел, развеивая потом на ветру. Несколько минут всего, а натерпелись такого! Всё казалось, что вот-вот, прямо сейчас, вломятся в комнату… но обошлось. Пока.
Голова идёт кругом, а ноги ватные, слабые… и кто бы знал, как мне хочется напиться до потери сознания, или уехать, куда глаза глядят, сунув рубль проводнице в плацкартном вагоне. Будто нашёптывает кто-то — давай! Спустись этажом ниже, зайди в квартиру, где всех уже знаешь, и, наговорив какой-нибудь ерунды, просто выйди в окно, а там — куда глаза глядят!
В голове, в такт биению сердца, колокольным пасхальным перезвоном пульсируют сосуды, и кажется, что или они вот-вот разорвутся, или я прямо сейчас потеряю сознание. Страшно… а подростковая эмоциональность и без того непростую ситуацию разгоняет кратно, если не на порядок. Думается с трудом, через силу… и исключительно в одну сторону.
Игры с валютой в СССР, это почти всегда спецслужбы. Даже если даже взять за аксиому, что это самодеятельность кого-то в руководстве ГУМа, не санкционированная кураторами из КГБ даже негласно, то позже всё равно всплывёт кто-то, с красными корочками и немигающими, змеиными глазами рептилоида.
А если санкционировано? Вдруг⁈ Официально советские органы не работают с несовершеннолетними…
… и я в этом почти уверен. Во всяком случае, о защите детства в СССР кричат на всех углах и из каждого утюга! Но декларируемое и действительное в СССР далеко не всегда тождественно…
… и всегда есть внутренние распоряжения, служебная необходимость и самое банальное, что только может быть — в разработке, официально, мои родители. Собственно, эта версия более чем вероятна, ведь бабушкин архив, существует он или нет, интересен очень серьёзным людям, кто бы они ни были.
Полагаю, не так уж важно, существует ли этот архив и существовал ли когда-то. Он МОЖЕТ существовать, и тогда… ах, какой там может быть компромат!
Опять же, неважно на кого и какой, важно то, что он, компромат, может быть, и он МОЖЕТ изменить существующий баланс.
Если предположить, что всё происходящее только часть какой-то Игры, в которой наша семья всего лишь пешки, легче от этого почему-то не становится. Пешками, при необходимости, легко жертвуют.
Вряд ли за нами следит сейчас наружка, вооружённая лучшей на это время шпионской техникой, и даже если всё очень серьёзно, птицы мы не того полёта, чтобы тратить на нас такие ресурсы. Не вижу в этом ни малейшей необходимости, по крайней мере — сейчас. Вернее всего, кому-то из грузчиков просто велено подойти к кому-то из непосредственных руководителей и сказать, что Савелов вышел…
… но всё может быть, и может, черт подери, действительно — всё!
Мама бледно улыбается, стараясь не показывать волнения, но мелкий тремор руки, вцепившейся в подлокотник дивана, выдаёт её с головой. Отец внешне невозмутим, как индейский воин, или вернее даже, как кирпич, но — перебарщивает, забывая не только мигать, но и иногда — дышать.
Если бы у нас было время, и мы были бы уверены, что оно, это самое время, есть, наверное, мы придумали бы что-нибудь получше. А пока, в условиях надвигающегося апокалипсиса — вот так!
Зашнуровав кеды, улыбаюсь родителям, и, чувствуя, что получился какой-то жалкий оскал, выскакиваю в коридор, и через несколько секунд, хлопнув дверью, ссыпаюсь по лестнице, перепрыгивая через потёк свежей мочи. В голове — Пасхальная Неделя, и мозг, кажется, перегрет до предела.
Перебегаю дорогу, мельком глядя по сторонам, и всё увиденное отпечатывается в памяти с фотографической точностью, и быть может — навсегда. Номер проезжающего автомобиля, взлетевший голубь, подозрительный стеклянный блеск в полусотне метров, сстулившийся прохожий с костылём, перекосившийся на правый бок…
… и мои, мать их коллеги, среди которых наверняка есть та самая сука!
' — Хорошо, что не нужно изображать спокойствие', — мелькает мысль, пока я здороваюсь с мужиками, спешной скороговоркой вываливая на них всё, что я думаю о гостях, рубашечках, и необходимости изображать пай-мальчика, развлекая скучающих тёток, до которых лично мне нет никакого дела!
—… за целый день — вот так вот! — бью себя ребром ладони по горлу, и тут же, без перехода:
— Дай папироску, дядь Паш!
— Да мне-то не жалко, племянничек! — весело хмыкает толстопузый водила, доставая из кармана чуть смятую пачку,- но родители не заругают?
— А-а, чёрт… — суетливо оглядываюсь на окно комнаты, выходящей как раз на задворки магазина, но тут же нахожу выход, — за машину спрячусь!
Получив папиросу и коробок спичек, трясущимися руками ломаю несколько штук, прежде чем удалось прикурить. Затянувшись неглубоко, пережидаю лёгкое головокружение, знакомое каждому, кто давно не курил, и, уже не столь нервно, рассказываю о, мать их, гостях!
— Конвейер… — сплёвываю на асфальт тягучую слюну, — одних выпроводили, другие уже в дверях.
— Эт у тебя праздник колхозной лошади был сегодня! — хохотнул добродушный пожилой грузчик Василич, поглаживая лысину, — Голова в цветах, а жопа в мыле!
— Ну да… похоже, — соглашаюсь с ним и делаю затяжку, привалившись спиной к фургону.
— А с чего эт? — интересуется водила, — День рождения у родительницы?
— Да нет… — отмахиваюсь с досадой, — другое! Комнатушка у нас маленькая, а мебели хорошей днём с огнём не найдёшь, да и куда её ставить⁈
Разговор на некоторое время сместился в сторону мебельной промышленности, уничтоженных Хрущёвым артелей и почему-то — денежной реформе, чтоб её авторам, сукам, до самой смерти икалось!
— Так что с мебелью-то? — вернулись к теме мужики, наругавшись всласть.
— А… да придумали с отцом, как из говна и палок эрзац нормальной мебели сделать, вот и понабежали курицы! Повод!
— Бабы, — понимающе поддакнул один из товароведов, принимающий товар, — известное дело!
— А что там… — начал было угостивший меня папироской водитель, и сердце у меня забухало…
Это одно из уязвимых мест нашего плана, и не дай бог, они сейчас напросятся в квартиру! В теории, нашествие стада грузчиков, водителей и продавцов — в плюс, поскольку может надёжно похерить вопросы с долларами…
… но это в теории!
Но если пустить всё это стадо… то как потом не пустить продавщиц из ГУМа? А им же интересно… и главное, рядом ведь! В обеденный перерыв сбегать можно, и не откажешь! Не принято здесь такое.
А запусти их… и всё по новой! Даже если не будут больше ничего подбрасывать (что не факт!), это ж несколько недель паломничества, и не знаю, как столь длительный стресс способны перенести родители, но лично у меня, кажется, будет новый припадок!
— Сейчас бы коньячку грамм пятьдесят, — произношу мечтательно, будто не услышав вопроса, — нервы подлечить…
Послышались хохотки и рассуждения о том, чем лучше лечить нервы.
—… в морду кому-нибудь сунуть на танцах, вот и все нервы проходят! — хохочет один из мужиков, — Сперва ты, потом тебе…
— А потом просыпаешься в милиции, — язвительно добавил другой, — и пятнадцать суток метёшь улицы!
— А давай сразу, малой! — захохотал Василич, — В морду сувать, эт не дело, а за работой у нас дело не станет! Хорошо нервы лечит! Так, мужики?
— А-га-га! — неожиданно басовито захохотал тщедушный, можно даже сказать, плюгавый мужичок из слесарей, обслуживающих ГУМ, — Метлу не обещаю, а работы у нас валом, и могу даже… га-га-га… не наливать! По малолетству!
— А и в самом деле, Мишаня! — подмигнул мне продавец, — Давай, а? Там на складу прибрать надо, а? И нам хорошо, и тебе, а то в самом деле, пойдёшь сперва морды искать, а потом — родители тебя в милиции!
Сделав вид, что думаю, кусаю губы, и наконец, решительно киваю, тут же срываясь с места.
— Сейчас! — кричу уже от подъезда, — Переоденусь и прибегу!
Заскочив домой, закрываю за собой дверь и медленно сползаю.
— Ну? — не выдерживает мама.
— Угу… — нахожу в себе силы ответить, и, быстро переодевшись, на подгибающихся ногах беру спецовку, перехлёстывая её через плечо так, чтобы выглядело как можно естественнее.
— Давай… — едва заметно шепчет мама, подталкивая меня к двери, и я иду, и кажется почему-то, что на плече у меня не куртка, а тикающая бомба, отсчитывающая немногие оставшиеся минуты.
Вот сейчас, сейчас… но никто не спешит меня арестовывать и останавливать. Не подъезжают к переулку милицейские машины, включив сирены и проблесковые маячки. Шаг, ещё шаг… и пройдя на дебаркадер, сбрасываю куртку в коридоре, едва пройдя несколько метров.
Сердце ломает рёбра в груди, но никто не спешит подходить ко мне или окликать, требуя убрать куртку со стоящих штабелем винных ящиков. Она свисает низко, криво, касаясь рукавом грязного пола, и мимо, как ты ни крути, не пройдёшь!
Один из грузчиков, скользнув мимо, зашарил в ящиках.
— Наш про́цент, — подмигнув мне, сообщил мужичок, достав бутылку с треснувшим горлышком, — видал? Законно всё!
Хмыканьем подтверждаю законность притязаний, не задавая глупых вопросов про распитие спиртных напитков на рабочем месте. Ну в самом деле, как это, быть при вине, и не пить⁈ Смешно же, правда⁈
— Да, — вспомнил мужик, оторвавшись от горла, — там тебя Василич спрашивал.
— Ага! — сорвавшись с места, бегу в указанном направлении, оставив куртку, краем глаза замечая, как к вину подтянулся очередной страждущий.
В работу я впрягся, как никогда, пытаясь взятым темпом заглушить страх.
— Эка шустрый парень! — хвалил меня толстая тётка, работающая по соседству, перебирающая что-то на полках. Она, в отличие от меня, не торопится, больше чеша язык с товарками и всеми, кто только проходит мимо.
— Хорошего помощника ты взял, Саня! — сообщает она спустившемуся в подвал дяде Саше, — Работяга!
— Мишка! Какого хера! — не слушая её, возмущается старшо́й, заводясь так, что багровеет лицо, — С утра был уже, так какого хера на ночь глядя припёрся? А завтра как? Варёный ходить будешь? Ты это мне прекращай!
— Да гости, дядь Саш! — останавливаюсь я, и снова, уже отработано по горлу, — Вот так вот! Зае…
Кошусь на тёток и не договариваю, хотя они, в общем-то, не будут шокированы русским обсценным от подростка.
— Забодали, — уже спокойней говорю я, — С полудня одна за другой… и всё-то им интересно, всё-то им пощупать надо, с места на место переложить!
— Переложить, блять⁈ — вспыхнул он, сжав кулаки и делая шаг вперёд с таким напором, что попятился невольно. С яростью посмотрев на меня, он замолчал, тяжело дыша.
— Гости у них, блять… — клокочущее сказал и тут же заорал:
— Почему без спецодежды⁉ Я сколько раз говорил: пришёл на работу, одень спецовку! Здесь, блять, ГУМ, и если комиссия…
— Саня, да ты…. — начала было тётка, ошарашенная таким напором не меньше моего.
— Где, блять, спецовка⁈ — не слушает её бригадир.
— Я… это, на дебаркадере, кажется… — пячусь от него, — сейчас принесу!
Опалив меня взглядом, в котором читались вечные муки, он пошёл, почти побежал, к выходу, а я поспешил за ним.
— Ну, где⁈ — дойдя до дебаркадера, спросил он, резко повернувшись ко мне.
— Здесь… должна быть, — мямлю я, отступая на несколько шагов, — оставлял…
Я уже всё понял, но никак не могу поверить, что этот весёлый и жёсткий мужик, такой классный и справедливый, и есть та самая сука…
— Где⁉
— А… вон, — нахожу наконец спецовку, — мужики, наверное, переложили!
Схватив её, он смотрит на меня бешеным взглядом, замерев, а потом начинает орать что-то про малолетних пиздюков, которые не ценят…
—… и по карманам ещё надо проверить! — с этими словами он и в самом деле начинает шарить по моим карманам, и, не найдя искомого, приходит в бешенство, швыряя куртку мне в лицо.
— Вон!
[i] Деньги за трудодни в колхозах начали выдавать с 1959 года, а сами трудодни отменили только в 1966 г. Но поначалу это всё было скорее на бумаге, и деньги даже если выдавали на руки, то очень небольшие, можно сказать — символические. В основном давали «натурой», то есть комбикормом для поросят и так далее.
[ii] ГГ ошибается — статья о валютных спекуляциях была одной из тех, за которую в СССР давали реальные сроки несовершеннолетним. Да и сумма, по тем временам, считалась достаточно крупной, чтобы спускать дело на тормозах.
ПЫ. СЫ. Если я ошибаюсь, поправьте меня.