Водитель ловко подкатил к самому подъезду и остановился, не глуша тихо работающий двигатель. Сразу, не дожидаясь команды, откидываю борт, придержав его, чтоб не лязгал, и начинаю подавать вещи отцу, уже стоящему на асфальте. Две минуты, и все наши пожитки неопрятной кучей громоздятся у подъезда, а отец, поблагодарив водителя, отпустил его.
— Ой, вы же Савеловы, да? — близоруко щурясь, поинтересовалась у нас полная немолодая женщина с болезненно толстыми, распухшими ногами, вышедшая из подъезда, и на ходу запахивающая на необъятной груди несколько выцветший халат китайского шёлка.
— Да, Антонина Львовна, — закивала мама, улыбаясь очень сладко, — переехали наконец!
— Ой, как хорошо-то! — заулыбалась в ответ женщина, — Ну давайте, что ли, я вещи посторожу! Помочь, уж извините, ничем пока больше не могу, не с моими ногами.
— Спасибо! — отозвалась мама, прижав руки к груди и немножко, на мой взгляд, переигрывая в сценке «Первое впечатление, произведённое на соседей», — Это очень кстати!
— Миша, познакомься! — представила она меня, — Это Антонина Львовна, наша соседка!
Раскланиваясь, сообщаю, что мне очень, ну просто невообразимо приятно…
— Антонина Львовна сейчас на пенсии, а раньше в музыкальном училище преподавала, — закончила представление мама, поглядев на меня не без толики гордости.
— Ого… — и это ого разом относится и к Антонине Львовне, и к маме, которая в этих безумных схемах размена смогла учесть не только квадратные метры и расстояние до школы, но и профессию, и кажется — национальность наших новых соседей.
Последнее — не то чтобы сплошной цимес, но именно сейчас, когда политика страны носит несколько антисемитский характер, в том числе и внутри самого государства, евреи, ощутив дух гонений, отреагировали привычным, выстраданным способом, сплотившись.
Это, в общем-то, достаточно интересный момент, поскольку, как по моим наблюдениям, так и по рассказам хоть родителей, хоть Горовицев, большая часть моих соплеменников, к этому моменту евреями оставалась скорее по паспорту, растворяясь в коллективной общности советского народа. Не без национальных особенностей, разумеется, но и не цепляясь за давно, казалось бы, устаревшие национальные традиции, становясь просто гражданами СССР.
Но волна антисемитизма, запущенная властями страны второй раз за два десятилетия, вынудила евреев вспомнить, что они, собственно, евреи…
… хотят они этого, или нет!
— Савеловы? — сухонькая старушка, с прищуром поглядев на нас в пенсне, и получив подтверждение, посторонилась, пропуская нас в квартиру. Высохшая, маленькая, она держится так уверенно, властно и с таким достоинством, что можно нисколько не сомневаться, что дама успела до Революции закончить как минимум гимназию, а вернее всего, и Бестужевские курсы. Да и биография у неё, полагаю, такая, по которой можно написать пару-тройку романов из тех, что увлекательно читать, но примерять на себя судьбы героев можно только с внутренней дрожью и мыслями «не дай Бог!»
В квартире всего три комнаты, в одной из которых в одиночестве проживает дама из «бывших», а в другой — Антонина Львовна с супругом, мизантропического вида толстым стариком, преисполненным отвращением ко всему миру разом, но впрочем, вполне вежливым, хотя и сквозь зубы. Ну а третью, соответственно, заняли мы!
Комната больше нашей прежней на одиннадцать метров, потолки заметно ниже, и, хотя ремонт безусловно требуется, запущенности, в том числе санитарной, не ощущается. На старых, выцветших обоях, не видно следов от клопов, а таракана я видел пока одного-единственного, и такого, знаете ли… робкого.
Обмен наш, по большому счёту, «шило на мыло», а быть может, и не в нашу пользу — так, по крайней мере, считает мама.
С одной стороны — метраж и приличные, интеллигентные соседи, притом всего трое. Это ценится, и при разменах, насколько я успел понять, учитываются не только метры, но и соседи, притом проживающие не только в соседних комнатах, но и даже в квартирах.
А с другой — коммунальный АдЪ из семи комнат, двадцати с гаком проживающих людей и принципиальное отсутствие горячей воды…
… но ведь и ГУМ, вот он! Вот!
В эпоху дефицита и необходимости доставать всё и вся, это — козырь, притом из старших. Жить рядом с ГУМом, и не обзавестись знакомствами, это ж кем надо быть⁈
Если бы не эта чёртова ситуация, то через годик, а скорее и меньше, мы смогли бы, не торопясь, разменять нашу комнату с большей выгодой, сохранив, в той или иной степени, наработанные за это время связи с торговой мафией.
А ведь есть ещё и сакральный, решительно мне непонятный, но учитываемый в раскладах момент, согласно которому дом в Ветошном переулке — самый близкий к Кремлю жилой дом! Что это даёт, и даёт ли вообще, я не понял, но очевидно, что-то в этом есть… по крайней мере, для части граждан.
Жилой фонд в СССР в страшном дефиците, если это мало-мальски приличный город, а не занюханный добывающий северный посёлок, состоящий исключительно из бараков, построенных ещё до войны. А уж в Москве, в самом центре Столицы, без внимания не останётся даже чердак, если есть возможность прописаться в нём.
Но это, как правило, длинные и сложные схемы с перекрёстными обменами, доплатами и осторожными проверками всего и вся. Народ интригует, пишёт письма Куда Следует, выбивает положенное, фиктивно вступает в браки и всячески дискредитирует светлый образ Советского Человека несоветским поведением.
Нам же пришлось выбирать из того, что есть здесь и сейчас, и я считаю, что это вполне достойный вариант, а с учётом срочности и подавно. Благо, мама начала подыскивать варианты для обмена едва ли не в первый день, как мы въехали в эту «Воронью слободку».
Мне, по крайней мере пока, здесь нравится намного больше, чем в прежней квартире, ну а сакральные возможности близости ГУМа и добычи всяких дефицитов, вроде мохера и колбасы я не могу понять и принять в должной мере в силу то ли возраста и пола, то ли (что вернее), в силу иного взгляда на жизнь.
— Всё, дальше без меня! — отец торопливо клюнул в щёку супругу, подмигнул мне, и, чуть помедлив, добавил:
— Приду, наверное, поздно. Ну всё!
Он ссыпался по лестнице, спеша вернуться на работу. По тому, как напряглась мама, как чуть заторможено кивнула ему, отпуская, я понял, что дело, наверное, не в работе и не в посиделках в пивной — после.
Собственно, не ново. Отец сейчас пытается выяснить — что же, собственно, это было такое⁈ С учётом его биографии, шансы у него есть, а если не получиться ничего узнать, это ведь тоже — информация…
Понятно, что очень вряд ли получится узнать какие-то подробности, но даже по косвенным данным, задавая вполне простые вопросы мужикам в пивной, можно понять как минимум, кто именно курирует дядю Сашу. А они, в ГУМе, все под кем-то! Без исключений.
Нельзя даже уверенно сказать, что главенствует именно КГБ, потому что оставить ГУМ без внимания милиция просто не может! По определению.
А партийные и околопартийные товарищи из всевозможных Комиссий и Комитетов, названия которых ничего не скажут рядовому гражданину, но обладающие притом вполне серьёзными полномочиями и возможностями? Имя им — Легион!
Но даже внутри одного, казалось бы, ведомства, имеются свои отделы, разногласия и противоборствующие команды, которые ведут игры, малопонятные посторонним. Вербовки, шантаж, подставы… и по итогам кто-то из людей в погонах получает повышение или выговор, а кто-то, из числа гражданских, сломанную жизнь.
Всё это — в государственных интересах, разумеется! А точнее — в интересах лиц, считающих, что они представляют интересы государства, что они и есть — Государство.
… но я старательно делаю вид, что ничего не понимаю. Родители у меня и без того на нервах, и если они считают нужным «не впутывать» меня в эти игры (что, по моему мнению, поздно), если им так проще — пусть. По крайней мере — пока.
— Приличные люди жили, — переводя тему, несколько нервно констатировала мама, обозревая доставшуюся нам комнату, и я не смог не согласиться с ней. Переезжая, оставить после себя не натоптанные полы и залежи тараканов, годами мумифицировавшихся за комодом, а чистую комнату, это дорогого стоит!
— Всё-таки надо полы вымыть, — пробормотала мама, и я, хмыкнув, не стал спорить. Я бы, собственно, поступил точно так же…
Это и первое впечатление на соседей произвести, и, наверное, некий сакральный момент. Замыть следы соседей, обозначить себя хозяином жилища, и ну и так… Когда ползаешь с тряпкой, сразу видно, где нужно подкрасить, где подбить, а где — заменить половицу…
… ну и с учётом ситуации — просто успокоиться.
Сделав уборку и расставив все вещи, мама принялась наводить уют и хлопотать по хозяйству. Все эти женские мелочи, которые большинству мужчин не просто не понятны, но и, пожалуй, просто не придут в голову, но именно эти мелочи и делают жизнь уютней.
Мама этим женским искусством владеет в совершенстве. В посёлке я не вполне это осознавал, и лишь заходя к соседям и друзьям удивлялся — как же так, обстановка, в общем, мало чем отличается от нашей, но как-то всё неинтересно, серо, и иногда — помойно.
В условиях вечного дефицита, серой поселковой действительности, бараков и понимания, что ты здесь ненадолго, что ты временщик, перекати поле, приехавший на год-два, чтобы потом уехать куда-нибудь ещё, сознание деформируется.
У всех немного по-разному, но есть и общее, прежде всего — острый синдром отложенной жизни[i], что можно диагностировать у абсолютного большинства[ii]. Это там, на «материке», он будет жить нормально и интересно, а здесь — ватник, кирзовые сапоги и залежи грязи под кроватью, потому как даже она, кровать, всё равно не твоя, а потому не всё ли равно⁈
Пошатавшись по квартире вслед за мамой и заскучав, я засобирался на улицу.
— Купить чего надо? — интересуюсь, положив в карман авоську.
— Сама! — отмахнулась мама, — Мне по магазинам самой пробежаться надо, с продавцами поговорить, посмотреть.
— Ла-адно… — протянул я, уже собираясь выходить, но тут из комнаты Брониславы Георгиевны вышла, мявкнув, шикарная трёхцветная кошка, и я, растаяв, тут же присел на корточки, начав подманивать её.
— Киса-а… кс-кс-кс… иди сюда… а кто это у нас такая хорошая? — наглаживаю её, — Красавица, да? Красавица…
— Панна, — любезно сообщила мне Бронислава Георгиевна, вышедшая из комнаты и наблюдающая за мной, держа чуть на отлёте тлеющую папиросу, вставленную в длинный мундштук, — её Панна зовут.
— Панна, да? — осторожно наглаживаю кошку, бодающую меня головой, — Прекрасная панёнка, да? Красавица…
Кошка, боднув меня напоследок головой, величаво удалилась в сторону кухни, ну а я, улыбнувшись её владелице, вышел-таки на улицу, не зная, чем себя занять. Гулять одному как-то не особо… да и вообще, настроения нет.
Да и откуда бы ему, настроению, взяться? Так, выдохнули… ничего ещё не закончилось, и ничего, собственно, непонятно. Можно сделать какие-то предварительные выводы, но всё это пока зыбко и неверно.
— Миша⁈ — издали обрадовалась мне Таня, возвращающаяся, наверное, из школы, — Вы сюда переехали? Здорово! Соседями будем! В этом доме, да? А мы в соседнем! Во-он в том подъезде!
От неё полыхает такой искренней радостью и приязнью, что я невольно заулыбался, и хмурое настроение моё начало расползаться, как паутина под веником.
— Да вот… — пожимаю плечами, невольно смущаясь чему-то и не в силах подобрать слова, — на втором этаже, справа. Соседи, кажется, хорошие — Антонина Львовна с мужем и Бронислава Георгиевна с кошкой.
Таня, услышав такое, засмеялась, весело и искренне — так, что я не могу не засмеяться в ответ.
— А давай я тебе всё покажу? — предложила она, — Портфель дома оставлю, и погуляем! Давай?
— Давай! — с радостью согласился я, тут же, впрочем, спохватившись, — Только может, пообедаешь сперва? Я подожду!
— Ну… — она окинула меня оценивающим весёлым взглядом, — жди!
… и как-то так получилось, что в это слово мы, кажется, вложили чуть больше, чем подразумевалось.
— П-фу… — отец, разуваясь в прихожей, отдувается пивными парами, — и не хотел, да вот…
Пошатнувшись, он ухватился за дверной косяк так, что ещё чуть, и вырвал бы его с мясом.
— Новый коллектив, — пояснил он любопытствующей Антонине Львовне, вышедшей из своей комнаты, — проверка… п-фу…
— Постоянно в новом коллективе так, — вздохнув, пояснила мама зрителям, — Непременно им нужно знать, сколько новичок может выпить, да как он при этом держится. А если начальство, так и вообще!
— Угум… — отец, расшнуровав ботинки, снял их и выпрямился, став очень-очень прямым и слегка деревянным, — Потом — да… потом хочешь — пей, не хочешь — не пей… А я не хочу! Не совсем трезвенник, но и не этот…
— Я мыться, — сообщил он всем присутствующим после короткой, но очень внушительной паузы, заполненной покачиванием, — и зубы чистить! А то воняет от меня, наверное…
Взяв чистую одежду, он ушёл в ванную, где долго и шумно плескался, отфыркивался и отхаркивался, а потом, судя по звукам возни, протирал пролившуюся на пол воду.
— Сделай, пожалуйста, чаю, — негромко попросил отец супругу, выйдя из ванной очень чистым, очень свежим, и кажется даже, несколько протрезвевшим, — крепкого! Надо, хм… по свежим впечатлениям пройтись, пока помню.
Мама умчалась на кухню, а отец, повернувшись ко мне, виновато развёл руками.
— Вот как-то так!
Он не то чтобы ярый трезвенник, но именно напиваться, терять контроль над собой или быть в шаге от этого состояния, терпеть не может! Подробностей не знаю, но в прошлом именно на этом он пару раз крепко влетал, и в общем, я его вполне понимаю — сам такой же…
Вернувшаяся с кухни мама поставила большой, дореволюционный ещё медный чайник на подстеленную на подоконник газету, и принялась колдовать с заваркой и травами. Хоть сколько-нибудь приличного чая в Союзе раздобыть непросто, поэтому почти все добавляют туда травы, и мы не исключение, так что вскоре по комнате поползли восхитительные ароматы, и я, поколебавшись и глянув на часы, стрелки которых подбираются к одиннадцати вечера, решил, что от одной чашки большого вреда не будет!
Отец, собравшись, то и дело кусает губу или потирает костяшки кулака. Рассказывает он очень ёмко, лаконично, самую суть. Несколько раз мама, перебивая его, уточняет что-то конкретное, и снова продолжается рассказ.
Если вкратце, то отец провёл расследование по горячим следам. Он, разумеется, не ползал с лупой и не ходил в плаще с таинственным видом, задавая вопросы и играя в частного детектива.
Но если взрослый мужик с очень непростой биографией, умеющий работать в коллективе и с коллективом, приходит в этот самый коллектив и задаёт вопросы «… а какого, собственно, хера», при этом ни сном, ни духом не показывая, что он хоть что-нибудь знает о долларах, и интересующийся лишь тем, почему его сына погнали с работы, с ним будут разговаривать.
Отпуская междометия и предположения, что «Сашка сорвался на ма́лом и тот обиделся», чего-то конкретного сказано было мало. Но! Направления, в которых можно и нужно копать, мужики озвучили очень чётко, не всегда даже понимая, что делятся ценной информацией. А потом информацию добавили тётки, злоязыкие и видящие мир несколько иначе, с другой плоскости.
—… его милиция курирует, — морщась от подступившего к горлу спазма, сообщает отец, — Собственно, они там все под кем-то… и чаще всего, не под одним.
Бурная (и не вполне здоровая) подростковая фантазия подкинула мне сценку, в которой покряхтывающего дядю Сашу имеют с двух сторон люди в погонах. Благо, сценку эту я увидел как карандашный набросок, злую карикатуру.
—… пришлось в пивную, с людьми разговаривать, — продолжает отец, и я машинально киваю, прекрасно понимая суть. Завсегдатаи пивных, это, можно сказать, законная добыча участковых, и вербуются они, что называется, «на раз», потому как грешков за каждым много, а психика и характер у алкоголиков не то чтобы железные.
Но информация, пусть даже значительно более тонким ручейком, течёт и от участковых к осведомителям. Картину в целом алкоголики редко видят, да и вряд ли бы они поняли, если бы даже видели. Но если умеешь слушать и задавать вопросы, и понимаешь при этом, в какую стороны эти самые вопросы задавать, можно выяснить много интересного.
—… вряд ли сам, — делает выводы отец, — хотя мог! Этот, Сашка… живчик такой, и не всегда, когда надо. Но всё-таки… п-фу… вряд ли!
Снова машинально киваю, это я уже спел уяснить. Бывший мой бригадир из тех мужиков, что, будучи вполне неглупыми, думать притом не умеют. Не «Семь раз отмерь, один раз отрежь», а ровно наоборот.
Приняв какое-то решение даже в условиях недостатка информации и времени, они потом не пытаются заново проанализировать ситуацию, а слепо следуют ему, раз за разом танцуя на граблях. Вот посмотришь на такого, поговоришь — так неглупый вроде бы мужик! Нередко — начитанный, эрудированный, рассуждает интересно.
А потом оп-па… и понимаешь, что «Умный, но дурак», родилось не на пустом месте. Собственно, вот он… дурак, хотя и, казалось бы, умный!
А за дядей «Сукой» Сашей мелькало несколько раз такое — самоуверенность где не надо, не по чину, отсылка на заведомо сомнительные данные, как на нечто безусловное, и прочее в том же духе.
— Но скорее всего, — продолжает отец, подлив себе ещё чаю, — его куратор проводил операцию против нас, а Сашка, от большого ума и самоуверенности, «подправить» решил. Вербовка там, или что иное…
Он снова закусил губу, задумавшись. И я тоже… мы, как ни крути, достаточно уязвимы для разного рода махинаций, будь-то махинации людей в погонах или совсем даже наоборот. Биографии, национальность… очень удобно, как ни крути. Болевых точек много, включая мой диагноз, который при мало-мальски приличной проверке вскроется, а это ведь, при нынешних советских реалиях, прямая дорога к постановке на учёт…
— Если бы не доллары, — сказал отец и замолк надолго.
— Ну точно! — воскликнул он после длительного молчания, — Запах! Не тот запах, совсем не тот…
— Фальшивые? — спросила мама, уже зная ответ.
— Ну… — отец склонил голову набок, обдумывая, — один-два наверняка настоящих, чтоб если что — статья с гарантией легла. А так… да, тогда всё прорисовывается!
— Частная инициатива? — спрашиваю, уже зная ответ и ставя в уме галочку о необычных знания отца. Доллары в условиях СССР, это тяжёлая статья, а он на запах? Оч-чень интересно… и не факт, что я это когда-нибудь узнаю.
— Похоже на то, — кивнул отец, — Опера часто такие схемы крутят, а если мент центровой, то у него и доллары фальшивые могут найтись, и что угодно ещё. Москва!
— Да уж… — поёжилась мама, — страшненькая ситуация!
— А когда иначе-то было? — спросил отец, — Хоть Филиппа Петровича[iii] взять, хоть…
Он замолк, не договаривая, да и что тут говорить? Всё и так ясно… Для вербовки наша семья — идеальный вариант! А зачем-то конкретным или «про запас», не суть важно.
— Да, похоже, частная! — решил отец, — Сашка, говорят, ходит злой и такой весь… прижуханный, аж серый. Если бы операция велась официально, то… хм, доллары, пусть даже и фальшивые? Да ещё и вмешательство в операцию? Сидел бы уже, без вариантов!
Положим, я варианты вижу… но не суть, да и отец, вернее всего, прав. Он, в конце концов, эту ситуацию понимает много лучше меня.
Немного поговорив о том, что же, нам собственно, делать, к какому-то определённому выводу так и не пришли. А что тут, собственно, сделаешь?
Ворочаясь без сна, хотя время уже сильно заполночь, всё думаю, думаю… Но в голове слишком много мыслей, и при этом слишком мало данных.
… а ещё, черт подери, досадно! Я тут накрутил себя об играх спецслужб и прочем, а тут — сука подментованная свои дела крутит!
Грузчик, м-мать… грузчик и курирующий его мент, который, вернее всего, использовал бы меня и нас для своих мелких маклей, обтяпывая делишки в ГУМе и обслуживая свою машину вне очереди на отцовской автобазе! Это как… унизительно, что ли… и мелко.
Хотя говоря по правде, оно ведь и к лучшему, потому что если бы за нас взялись всерьёз, соскочить мы бы не смогли. Но… логика, это одно, а самолюбие — совсем другое. Понимать, что нам, по факту, просто повезло, что дядя «Сука» Саша оказался из тех, что один раз меряют, и семь раз режут, это одно… но вот принять, как данность, тот факт, что нам просто повезло, и что в другой раз может не повезти… неприятно.
Вставая ночью в туалет, я, по образовавшейся уже привычке начал было нащупывать ногами лесенку вниз. Не обнаружив её, аж вспотел от волнения и окончательно проснулся. Поняв наконец, что мы переехали, и я снова ночую просто на расстеленном на полу матрасе, а наша мебель осталась там, став доплатой за квадратные метры и срочность, успокоился, и, сделав все дела, снова лёг.
Снилась мне наша квартира и батоно Тамази, студент из Тбилиси, выглядящий, как это часто бывает у южан, значительно старше своих лет. Сон, на удивление яркий, многосерийный и детективный,оборвался в самый неподходящий момент, и я так и не узнал, где же в моём сне батоно Тамази сделал тайник для денег, и нашёл ли представитель одного из грузинских криминальных кланов контакты с представителями ГУМа.
Проснувшись, долгое время лежал, не в силах разобрать, где сон, а где явь, продолжая выстраивать логические цепочки из сна, где фигурировали грузины, Товарищ Майор тётя Тоня и комиссар Катани по линии Интерпола. Но всё это, хотя и безусловно ярко, но ещё и нервно, напряжённо и очень тревожно.
Настроение с самого утра — сильно так себе… не задалось. Всё разом как-то — и сон этот дурацкий, и мебель, в которую я вложил без малого душу, и неприятный, фальшиво-дружелюбный батоно Тамази, который спит сейчас или на моей кровати, или на родительском раскладном диване.
Глянув на часы и поняв, что всё равно скоро вставать, и досыпать эти сорок минут, когда сна уже ни в одном глаза, смысла нет.
— Рано ещё, — шепчу заворочавшейся матери, — спи!
Пробурчав что-то, она затихла, и через несколько секунд я услышал мерное посапывание.
Рассудив, что нет никакого смысла валяться, раз уж не спится, я посетил ванную комнату, и не только почистил зубы, но и ополоснулся с утра. Возможность помыться без проблем, горячая вода и качественный ремонт несколько исправили моё настроение.
А уже на кухне — просторной, отменно чистой, без каких-либо тараканов и замков где бы то ни было, зато с обилием посуды, которой можно пользоваться вот так запросто, по-соседски, я окончательно пришёл в себя, успокоился и занялся готовкой.
Прежняя квартира, ГУМ и батоно Тамази остались там, и мне нет никакого дела до возраста студента из Тбилиси, и действительно ли он приехал учиться, или это обычное прикрытие для того, чтобы не упекли за тунеядство, мне нет никакого дела! Пусть уважаемый кем-то Тамази учится хоть до сорока лет, переходя из одного института в другой и ничего не оканчивая, если ему так удобней! Кто я такой, чтобы критиковать человека, решившего взломать серую советскую действительность⁈
— Доброе утро, Бронислава Георгиевна, — негромко приветствую соседку, вышедшую на кухню при полном параде, — Доброе утро, Панна!
— Мрав! — ответила красотка, боднув меня головой, и, вспрыгнув на табуретку, уставилась разноглазо, наблюдая, как я готовлю.
— Омлет будете, Бронисла Георгиевна? — предложил я по-соседски, — С овощами!
— А что же мать? — чуть помедлив, спросила она.
— Да не спалось! — объясняю я, — Так-то она готовит, но раз уж встал, то почему бы и не да?
Чиниться соседка не стала, и, понаблюдав, как я вполне уверенно крошу овощи и колдую с приправами и температурным режимом, вышла к себе. Панна, как привязанная, последовала за ней, перед выходом из кухни повернувшись ко мне и мяукнув что-то дружелюбное.
Завтракали впятером — я с родителями, и Бронислава Георгиевна с Панной, неспешно беседуя о разном. Дама с прошлым и мама с прошлым прощупывают друг друга, оценивая уровень образования и воспитания, впрочем, вполне приязненно.
— Я в школу пораньше, — сообщаю родителям, переодеваясь в ненавистную школьную форму и с отвращением глядя в зеркало.
Серая гимнастёрка с воротником-стойкой, пятью пуговицами и двумя прорезными карманами с клапанами на груди, удивительным образом мне не идёт. Как уж так получается, я не вполне понимаю, но физиономия моя, вполне благообразная и даже симпатичная, оттеняясь этим серым цветом, становится какой-то нездоровой.
А головной убор, будь-то хоть недавно принятый берет, хоть фуражка, которую некоторые ещё донашивают по старой памяти, делает из меня что-то милитаристское, и я бы даже сказал — карикатурно милитаристское, с какими-то крысиными ассоциациями, всплывающими в моей голове.
— Красавец, — одобрила мать, и я покосился на ней, не издевается ли она случаем? А то она может… чувство юмора у неё вполне, местами с перебором. Но нет… ей, привычной к форме всякого рода, нормально! СССР и сейчас предельно милитаризованная страна, а ещё лет десять назад форма была, кажется, даже у почтальонов.
— Зачем так рано-то? — поинтересовался отец, хрустящий сушками без отрыва от газеты. Ему сегодня, напротив, позже на работу, или вернее, сперва даже не работу, а в контору, открывающуюся часом позже — что-то там подписывать, инструктироваться и просвещаться.
— В школьный комитет комсомола зайти просили, — морщусь я.
Отец, кивнув, комментировать ничего не стал. Он считает, что это — мой и только мой выбор! Какой ни есть.
Остановившись на берете, вышел во двор, и глянув на часы, неторопливо двинулся к школе, поглядывая иногда на хмурящееся небо. В этом году, по словам москвичей, засентябрило достаточно рано, и хотя синоптики позже обещают бабье лето, пока погода стоит самая что ни есть грибная.
Несмотря на раннее время, к школе уже тянутся ниточки мышиного цвета. Кто-то нехотя, в виде необходимости сдуть домашнее задание, не сделанное вчера по безусловно важным причинам, кто-то по пионерским или комсомольским делам, ну а большинство — просто из желания погонять перед уроками в футбол или в казаки-разбойники.
Ещё раз глянув на часы, решаю сделать вокруг школы круг почёта. Ещё очень рано, а подпирать стенку возле кабинета желания особого нет.
— Да тьфу ты… не пугай так больше! — попросил меня знакомый парень из параллельного класса, поднимая с земли брошенную было папироску, — Здорово, Мишаня!
— Здоров, Серый! — крепко жму протянутую руку, а потом и руки всех остальных балбесов из этой компании.
— Покуришь? — предлагает мне школьный хулиган, гроза района и окрестностей, а заодно и внук кандидата в Члены Политбюро, циник и антисоветчик, бравирующий этим, но не стесняющийся пользоваться всеми благами, которые он получает от Системы в силу происхождения.
— Нет, благодарю, — отказываюсь я, приваливаясь спиной к стене и прикрывая глаза, — я так… в хорошей компании подкоптиться.
Компания, на самом деле, так себе — не лучше, но и не хуже других, но, чего не отнять, социально активны. Ну и так… меру знают. Повышенная задиристость и шило в жопе есть у каждого из них, но заведомо слабых они не гнобят, мелочь не отжимают и откровенными гнусностями не занимаются. А все эти разборки с мальчишками из других школ и районов… ну, хочется им, так и пусть! Повзрослеют.
—… а я ему — н-на! — лихо сплёвывает Саня, — Шикарный бланш был! А то ишь… девочек наших обижать!
' — Идейные, — мысленно ставлю галочку, — за справедливость! Как бы…'
Постояв с ними и отметившись, что я свой парень, социально активный и адаптабельный, нарезал ещё один круг вокруг школы в ожидании комсорга. Словечко там, рукопожатие здесь…
Я, по памяти прежней жизни, держусь настороженно, но то ли школа сейчас другая, то ли время. «На зуб» меня в первые несколько дней попробовали, но можно сказать — деликатно.
Убедившись, что я адекватный, умею ладить с коллективом, не растворяясь в его коллективных интересах, хорошо учусь и могу постоять за себя, выдерживая прессинг, не начиная сразу же размахивать кулаками, меня приняли. Не сразу и не безоговорочно, процесс принятия и инициации ещё идёт и ко мне ещё приглядываются, но в целом — ок, и это странно…
Вот умом понимаю, что как раз это — нормально, но прошлый опыт, очень и очень жёсткий и токсичный, мешает.
— Та-ак… — глянув ещё раз на часы, иду на второй этаж, здороваясь с техничкой тетёй Машей, склочницей и хамкой, защищённой своим пролетарским статусом так, что лучше не придумаешь.
— Ишь… — вместо приветствия пробурчала она, смерив меня нехорошим взглядом, и, подхватив швабру наперевес, двинулась в другую сторону, на ходу разогревая себя боевым кличем о том, как она сейчас кого-то тряпкой…
Кабинет уже открыт, и полная девушка, лицом и фигурой похожая на английского бульдога, высмотрев меня ещё в коридоре, приветливо замахала рукой.
— А-а, Савелов! — комсорг, молодой плотный парень с фигурой тяжелоатлета, привстал за столом, протягивая мне руку и энергично пожимая её, — Садись!
— Так-так-так… — он начал перебирать бумаги, всячески демонстрируя свою занятость, — где же ты у меня?
С трудом сдерживаю улыбку от столь примитивного приёма. Понятно, что для школьников сойдёт, да и сам комсорг — тоже школьник, хотя и нацеленный на карьеру в партийных органах.
— А, вот! — нашёл он искомое, — Савелов Михаил Иванович, год рождения…
Кивая в такт, хотя ах как хочется сказать, что и не Михаил, и не Иванович, и даже, по сути, не Савелов…
—… третий взрослый разряд по шахматам, — зачитывает комсорг, время от времени поднимая голову и как бы сверяясь.
— Второй, — поправляю его, — на днях нормативы на разряд сдал.
— Даже так? — приятно удивляется Павел, — А документы…
— Завтра занесу, — понятливо киваю я.
— Замечательно! — расцветает комсорг, хлопая меня по плечу, — Чертяка! Ах как замечательно! Нам бы побольше таких, побольше!
Понимаю, что он кого-то отыгрывает, и вернее всего, своего покровителя, очень уж это звучит и выглядит нафталинно. Вернее всего, Павел и сам понимает, что эти его замашки несколько старомодны и неуместны, но ему важнее повилять хвостиком, показать наблюдателям, что он понимает и принимает правила игры, считает себя членом какой-то конкретной команды.
— Побольше таких комсомольцев в школу, и мы по району на первое место выйдем! — радуется комсорг.
— Ну⁉ — он подсовывает мне заявление на приём, с уже оформленной красивой шапкой, и ручку с чернильницей.
— Не считаю себя достойным, — решительно отодвигаю бумагу.
— Что⁈ — комсорг аж из-за стола привстаёт, нависая надо мной, — Тебя комитет комсомола достойным считает!
Но я, пусть и не играл в комсомольские игры, про психологическое давление знаю побольше школьника…
… а ещё прекрасно понимаю, какие могут быть последствия как в одном, так и в другом случае.
Вступить я могу хоть в комсомол, хоть в говно, но, с моей национальностью и биографией моей семьи, в комсомоле мне придётся быть святее Папы Римского, послушно поддерживая и осуждая.
Иначе… нет, отбиться-то я могу! Технически. Дескать, как смеете вы вспоминать прошлое моей семьи, когда отца реабилитировали по решению суда… с еврейством аналогично.
Но это — именно что технически, а так — сорваться боюсь. Начнут меня прорабатывать, так ведь не факт, что сдержусь! Я ж местные правила игры хотя и понимаю (не все и не всегда!), но придерживаться их постоянно просто не могу!
А уж вешать на себя дополнительные обязательства, в смутной надежде, что моё участие в комсомоле при поступлении в ВУЗ перебьёт мою национальность, смешно и глупо. Для это надо не просто… вступить, но и, скажем так, показать активную гражданскую позицию! А на это, боюсь, меня не хватит…
— Савелов, — вступает бульдожка вторым голосом, — мы чего-то не понимаем⁈
— Да… — моему выдоху может позавидовать телящаяся корова, и следующие несколько минут я делюсь со старшими товарищами своими сомнениями о еврействе, происхождении семьи…
—… а особенно сейчас, понимаешь? — расстроено шмыгая носом, рассказываю Павлу, — Ну, с этими событиями…
— Я, конечно, в первую очередь советский человек! — перебиваю сам себя, — Но ведь и национальность, она ж никуда…
— А если кто-то начнёт говорить… — начала было бульдожка, не уловившая, в отличие от молчащего шефа, моего настроения.
— Так будут! — вопию я, — Будут же! А я же это…
Потирая кулаки с набитыми костяшками.
—… с рабочего посёлка, — добавляю чуть смущённо, — могу и того… резко отреагировать! Мне здесь так пока…
Смущаюсь немного напоказ, и, потирая кулак, добавляю, потупившись и бубня в пол:
— Слишком интеллигентно! Такие все… вежливые! А я хоть и этот… но попроще привык, и если что не так — в морду! Привычка!
— В морду, пожалуй, не надо! — засмеялся Павел.
— Вот и я так думаю, — хмыкаю смущённо, — а так-то конечно… но давайте позже поговорим, ладно?
— Ну, давай, — согласился комсомольский вожак, снова привставая из-за стола и пожимая руку, — позже поговорим.
— Но шахматы… — не верящее произносит бульдожка, — ансамбль Локтева…
Прикрыв за собой дверь, приваливаюсь спиной к стене, переводя дух.
— Привет!
Вяло вскидываю руку, приветствуя Льва, с которым мы после того случая не то чтобы сдружились, но всё ж таки общаемся, раз уж не только в одну школу, но и в один шахматный кружок ходим.
— Здравствуй, Моше, — со значением говорит он, подойдя поближе и пожимая руку. Несколько озадаченный, жму руку и не опровергаю того факта, что да, я не только Миша, но и Моше…
— Мы вот с ребятами, — он многозначительно кивает в сторону парочки сверстников, один из которых угрюмо светит свежим фонарём, а второй держит смоченный чем-то платок на ухе, — поговорить с тобой хотим!
Не отпуская мою руку, он вываливает проблемы с гопниками, мнимые и действительные обиды на ребят из школы и весь тот хлам, что хранится в голове у всякого подростка, вступающего в эпоху полового созревания. Гормоны давят на мозги, критичность мышления обнуляется, а сверстники, и так-то не слишком умные просто в силу возраста, начинают, пусть даже отчасти, показывать реакции, более характерные для стаи бабуинов.
Этот период, по себе помню, вообще сложно пережить, а уж когда ты действительно отличаешься от сверстников, обладая притом отнюдь не сахарным характером впридачу к раздутому самомнению, то и подавно! У Льва всё это, по сравнению с обычным мальчишкой его возраста — в кубе…
—… и я считаю, — выпаливает он, непроизвольно повышая голос, — что нам, евреям, нужно объединяться!
— Предлагаешь организовать филиал Бейтар[iv] в школе? — иронии в моём голосе — хоть отбавляй! — Или Хагана[v]?
— Скорее — Гехалуц[vi]! — быстро ответил Лев, то ли не понимая, то ли не желая понимать иронии.
— Савелов… — услышал я, и повернулся, глядя на приоткрытую дверь в кабинете и комсомольскую бульдожку, выглядывающую из неё.
— Да?
' — Интересно… много ли она слышала?'
Бульдожка, не ответив, поджала губы и хлопнула дверью так, что я понял — достаточно!
[i]Синдром отложенной жизни (СОЖ) — группа жизненных сценариев, заключающихся в том, что живущий в таком сценарии человек искренне и часто неосознанно считает, что пока он не живет настоящей жизнью, а лишь готовится к ней. Сегодняшняя жизнь воспринимается как не вполне значимая, как черновик перед чем-то большим.
[ii] СОЖ (ИМХО) неотъемлемая часть советской идеологии, согласно которой (наступление коммунизма) всё лучшее впереди, и нужно ещё немного потерпеть, не обращая внимания на мелкие жизненные трудности.
[iii] Филипп Петрович — участковый из посёлка, где «появился» ГГ.
[iv] «Бейтар» или «Бетар»(ивр. בית"ר — аббревиатура от בְּרִית יוֹסֵף תרוּמְפֶּלְדוֹר, Брит Иосеф Трумпельдор — «Союз имени Иосифа Трумпельдора») — молодёжная сионистская организация, создана в Риге в 1923 году.
[v] Хагана́(ивр. הֲגָנָה — оборона, защита)[1] — еврейская сионистская военная[2]подпольная[3] организация в Палестине, существовала с 1920 по 1948 год во время британского мандата в Палестине. Британские власти наложили на деятельность Хаганы запрет, однако это не помешало ей организовать эффективную защиту еврейских поселений[2]. С образованием еврейского государства стала основой Армии обороны Израиля
[vi] Гехалу́ц(ивр. הֶחָלוּץ, Хехалуц, Гехолуц, Хехолуц — первопроходец, пионер) — сионистская международная организация, целью которой была подготовка еврейской молодёжи к поселению в Палестине