Но пока что лебедята плыли по озеру, и Пашка вдруг ясно представил себе, что случится с ними, если он не поймает их. Ударят морозы, легкий пух и перышки не защитят их от холода, воду скует лед. Их слабые клювы не пробьют его, и в одно морозное утро эти светло-серые, подвижные, как мышата, птенцы превратятся в ледышки.
Вот они, забыв о недавнем шуме в тростниках, приблизились к самой границе осоки и камыша. Протяни, казалось, руку — и коснешься их крохотных и ладных телец, спинок, аккуратно прикрытых крылышками, упруго изогнутых шеек. Но так лишь казалось…
Только Пашка пригнулся и вытянул руку, как выводок стремительно метнулся на глубину, к круглым листьям кувшинок.
— Чего ж не поймал! — хохотнул Васей. — Пошли назад, а то папка ругаться будет.
— Ну еще немного, — попросил Пашка.
— Худое дело — теперь не поймаешь, раз спугнули, — сказал Васей и оказался прав: больше лебеди и близко не подплывали к берегу. — Была бы винтовочка — всех бы достали.
Пашка промолчал.
— Васейко, — ласково проговорил он, — подождем еще немного. Дам трешку. Вот увидишь, дам. В городе купишь батарейки для фонарика.
— А не пожалеешь? — усомнился Васей.
— Нет, — сказал Пашка, — я сей год тысячу оводов убил, по пятаку штука колхоз заплатит, считай сам…
— А если только пообещает, а не заплатит? Знаем мы…
— Тогда у отца возьму, — запальчиво сказал Пашка, — достану!
Васей криво усмехнулся и, как человек, совершавший выгодную торговую сделку, почесал затылок.
— Подождем, — милостиво проговорил он.
Кроме красивой голубой самописки, Пашка лишился в этот день и трех рублей. Их ожидание ни к чему не привело, и скоро выводок уплыл в дальний затон, куда можно было добраться только на лодке.
— Ну, теперь все. Пошли в стойбище, — сказал Васей.
Ему, видно, хотелось задеть Пашку обидным словцом, посмеяться, но он боялся, что не получит тогда ни самописки, ни денег.
— Ну что ж, пошли, — Пашка вздохнул и, тяжело вытаскивая из грязи увязнувшие тобоки, сгорбясь, двинулся за приятелем.
В стойбище они пришли поздно. Их, как всегда, встретили дружным лаем собаки. Пашка знал, что отец после суточного дежурства два дня будет отдыхать в стойбище до нового дежурства, и встреча с ним не сулит ничего хорошего: опять пристанет, где пропадал да что делал, почему по хозяйству мало помогал…
Проходя возле крайнего чума, в котором жил бригадир дядя Никифор, отец Иванко, тонкий, подвижной человек с нервным лицом и лихорадочно-жаркими глазами, Пашка вдруг совершенно отчетливо услышал голос своего отца:
— А я тут ни при чем… Когда сменялся, олени все были. Все до единого.
— Все? — глухо спросил Никифор. — Может, лишние были? — В его голосе звучала насмешка.
— Я не говорю, что лишние. Все были.
— Все? — спросил Никифор.
— Все.
— Врешь, — отрезал бригадир, — как только ты, кончив дежурство, уехал из стада, Игнат заметил, что не хватает по крайней мере тридцать голов.
— Надо было сразу проверять, на месте, как принимал дежурство. А то вон когда хватился.
— Спал, поди, ночью? — в упор спросил Никифор. — Не углядел. Ушли. А теперь трусишь признаться?
Пашка так и застыл на месте.
Ноги налились тяжестью, в сердце вошел холодок. Он сразу позабыл и о лебедях, и о промокших тобоках, в которых липко чавкала вода. Его отец боится признаться…
Пашка вспомнил, как во время ночных дежурств, когда он обходил стадо, отец любил поспать. Спал он непробудно, тяжело. А на этот раз отец не взял его и, по привычке, наверное, незаметно уснул. Олени тем временем разбрелись по сторонам в поисках свежего ягеля или своего любимейшего лакомства — грибов. И, возможно, на одну из отколовшихся кучек и напали волки или забрели олени далеко-далеко и прибились к чужому стаду… И попробуй собери, отыщи их…
Не дыша, до боли стиснув кулаки, ждал Пашка, что ответит отец. Внутри него что-то затаилось, напряглось, свернулось, каждую минуту готовое распрямиться.
— Да не спал я, Никифор, — серьезно сказал отец, — я ночью продал их проезжим геологам и пропил всех до одного.
Бригадир начал сердиться:
— Ну что ты за человек, Ефим. Все шуточки да прибауточки. Среди пропавших и важенки были. Добрые важенки. Знаешь, сколько они стоят?
— Волки не скушают — сами придут, — хохотнул отец. — Волк — он тоже живой, мяса хочет.
В голосе отца звучал непонятный вызов и даже издевка.
— Кончим, — каким-то чужим, осипшим голосом сказал Никифор. — Не найдешь — своими оленями заплатишь. И больше никто тебе верить не будет. Никто.
— Ах, и что за жизнь пошла! — с нарочитым сожалением воскликнул отец. — Не могу же я каждого быка за хвост к себе привязывать. И утраты бывают.
— Иди из чума! — со скрытой яростью произнес Никифор. — Я слов на ветер не бросаю. Иди.
Поняв, что разговор подходит к концу, Пашка тенью метнулся к своему чуму. Почти тотчас за ним вошел отец, оживленный, улыбающийся, точно вернулся с приятной беседы. Он напевал про себя песенку и в такт ритму притоптывал по деревянным латам.
Пашка сидел на скамеечке у оконца и, нахмурившись, исподлобья следил за ним.
— Аля-ля, аля-ля, — пропел отец, повалил на половицы-латы лайку Стрелку и принялся щекотать ее живот.
Собака повизгивала от радости, жмурилась, перебирала лапами и делала вид, что кусает отцовскую руку. Потом отец принялся возиться со Степкой, он подкидывал его на широкой ладони к мокодану — дымоходному отверстию — и отброшенный назад капюшон малицы хлопал его по спине.
Степка визжал, захлебываясь от страха и восторга: отец подкидывал его все выше и на лету ловил.
Мать тем временем сунула в дверцу железной печки охапку сухого хвороста, и желтый огонек деловито захрустел ветками.
— Не урони, — буркнула она, — не игрушка.
— Крепче будет. — Отец показал зубы, хватая падающего вниз Степку за руку и ногу. — Пастуху — ему отчаянность нужна и ловкость, а не мозоли на заду, как у других. — Отец покосился на Пашку.
Потом молодцевато прошелся по латам, и на них, звякая дужками, запрыгали пустые ведра и скамеечки.