Больше уроков не будет, можно идти домой. Но на пороге класса появляется Сима. На ней чёрная сатиновая юбка и синяя косоворотка с узором на вороте: золотистые колосья ржи переплелись с васильками. Правда, колосья и васильки давно поблекли, потому что косоворотка эта много раз стирана и перестирана. И чулки Симины, старые коричневые чулки, много раз штопаны-перештопаны. А какие на ней ботинки! Тяжёлые, неуклюжие мужские ботинки марки «Скороход». Но грубая одежда не портит гибкой фигуры девушки, поблекшая косоворотка ещё больше подчёркивает юную прелесть её лица.
Сима работает слесарем на заводе «Ленинская кузница», там же, где и Рэм. Она — руководитель отрядной живгазеты. Слово это непонятно современному читателю и требует объяснения.
Живая газета представляла собою нечто вроде театрализованной группы. В неё входили дети, умеющие петь, играть, танцевать, декламировать, занимающиеся пластикой и т. п. И так как каждый что-нибудь да умел, то в живой газете участвовал почти весь отряд. Газета эта была действительно живой, потому что откликалась буквально на все события текущей жизни: нота Советского правительства Чемберлену, месячник по борьбе с беспризорностью, выборы в Советы, — всё находило отражение в её программе. Выступали живгазетчики перед красноармейцами и крестьянами, в пионерских клубах и на рабочих окраинах, у своих шефов на заводе «Ленинская кузница» и у подшефных в детдоме имени Третьего Интернационала. Все в одинаковых синих блузах, под марш «Мы кузнецы, и дух наш молод» выходили дети на сцену и звонко выкрикивали рифмованные лозунги, пели частушки, ставили инсценировки и монтажи.
Сима стала у стола, откинула толстую каштановую косу на спину:
— Итак, товарищи живгазетчики, я пришла потолковать с вами об очень важном деле. Скоро великий праздник: десять лет Октября. Давайте обсудим, какую нам подготовить к празднику программу.
С последней парты поднялась Вера Рябчук и направилась к выходу.
— Подожди, Вера! — Сима обернулась, взяла Веру за руку, задержала её в своей: — Разве тебе не хочется участвовать в живгазете?
Вера пренебрежительно улыбнулась, пожала плечами. Но улыбка у неё вышла бледная и жалкая.
— Ты можешь станцевать что-нибудь или же спеть, — сказала Сима. — А может быть, ты декламируешь? Подумай…
— Она может «Отче наш» прочитать под музыку, — сострил Черепок.
Но смех тотчас же стих, потому что Сима даже не улыбнулась: не выпуская Вериной руки из своей, она продолжала ласково уговаривать:
— И ещё ты можешь в пирамиде участвовать. Соглашайся… Ну?
— В пирамиде? — переспросила Вера. — В шароварах и в спортсменке?
И вдруг старушечьим тоненьким голоском она произнесла:
— А-я-яй, вы же взрослая… Как вам не стыдно такое говорить!
И, вырвав свою руку из Симиной, Вера убежала.
— А ведь нехорошо получилось… Очень нехорошо, — с грустью проговорила Сима.
— Нехорошо… — подтвердила Инка. — Вера вообще какая-то странная.
Но тут встал Лёня Царенко.
— Чего её жалеть! — Он поправил очки и вытер нос. — Это же вредный тип.
— И мама её подозрительный элемент, — подал голос Черепок.
Оказалось, что Сима всё знает. И про маму — собеседницу бога, и про фламандскую цепь счастья, и про то, что Вера не состоит ни в одной ячейке.
— А почему вы не повлияли на неё? — спросила Сима.
— Ещё как влияли! — вскочил Черепок. — И на учком вызывали, и в стенгазете карикатуру на неё нарисовали.
Ох, это была карикатура, если бы Сима видела её! Вся школа собралась смотреть. Толя изобразил Веру в монашеской рясе, на коленях, перед иконой. А внизу была подпись:
«Господи, прости мне мои грехи».
— Ну и что же?
— Вера даже не подошла к стенгазете — только белая стала, как бумага…
— Плохо, значит, вы влияли… — задумчиво сказала Сима. — Не будем пока о Вере говорить. Поговорим о живгазете, о новой программе. Прежде всего, как наш шумовой оркестр?
Черепок обвёл группу взглядом победителя и доложил:
— Оркестр в порядке. У нас есть уже три новые трещотки и два рупора из бумажной кассовой ленты. Очень хорошо звучат. Мы подготовили программу классическую и революционную. Из классиков — Моцарта «Турецкий марш» и Шуберта «Музыкальный момент», а из революционных песен «Молодую гвардию» и «Смело, товарищи, в ногу».
— А как дела с учёбой. Черепок?
Меньше всего Вовка ожидал, что ему будет задан такой вопрос. Он сразу как-то сник, глупо заулыбался.
И тут поднялась Липа.
— Очень хорошо, Сима, что ты затронула этот вопрос. Я давно собиралась с тобой поговорить о том, чтобы Черепка освободили от дирижёрства…
— Кто тебя спрашивает? Твой номер восемь… — Черепок багрово покраснел и показал Липе кулак.
— Симочка! — продолжала, волнуясь, Липа. — Пусть все скажут. Может быть дирижёром оркестра человек, который ставит свои личные интересы выше общественных?
— Без громких слов, давай доказательства, — закричал Черепок.
— Доказательства? А кто получил «неуд» по физике? И по черчению? И по математике?
Однако Черепок нисколько не сконфужен.
— А она? — и он показал пальцем на Инку. — Подружка твоя, Инночка, тоже схватила «неуд» по математике.
Но тут вмешалась Сима.
— Я думаю, Вова, тебе всё ясно. Ты не маленький. Как руководитель живгазеты предупреждаю: если ещё раз подведёшь бригаду — дирижёром шумового оркестра тебе не быть. Ясно? Посмотри на меня.
Черепок исподлобья посмотрел на Симу и пробормотал:
— Ясно. — Помолчав, он добавил: — Подумаешь, мне «очень хорошо» получить — раз плюнуть. Я способный, не то, что она. — И снова кивнул головой в сторону Инки.
Он сел на место. Началось обсуждение программы живгазеты.
Постановили: подготовить коллективный монтаж, несколько пирамид и поставить пьесу «Красные дьяволята». Всей группой пошли провожать Симу. Дальше всех по одной дороге с ней — Инке. Она обрадовалась, когда все разошлись и они остались с Симой вдвоём.
— Ох, Инка, — устало проговорила Сима. — Через два дня у меня экзамен по диамату. Буду сидеть всю ночь напролёт, и завтра всю ночь, а потом уж отосплюсь.
Инка внимательно смотрит на девушку и только теперь замечает, как впали у неё щёки и усталость синевой залегла под глазами. Волна горячей любви к Симе охватывает девочку. Как она хочет быть похожей на Симу! Работать на заводе и учиться на рабфаке! Как хочет сидеть одну-другую ночь напролёт, учить диамат, а потом отоспаться…
…А вот и Ново-Жилянская улица, деревянный, покосившийся домик. Окна приходятся почти вровень с землёй. За домом течёт узкая мутная речонка Лыбедь.
— Знаешь что. Инка? — сказала Сима. — Я должна взять дома книжку и отнести её в библиотеку. Если хочешь — зайдём ко мне на минутку, а потом я тебя почти до дома провожу.
Вся Симина семья в сборе. Мама, старенькая бабушка и две сестрички сидят за столом и обедают.
— Симочка пришла! — в один голос восклицают девочки. Инка оглядывает комнату. Бедно, даже убого, но чистота необычайная, нигде ни пылинки, на окнах белоснежные марлевые занавески. И вдруг удивлённый взгляд девочки останавливается на иконе, висящей в углу, над кроватью.
— Это мамина половина комнаты, — перехватив её взгляд, объяснила Сима, — а вот мой кабинет.
В Симином «кабинете» стоит кухонный столик, покрытый чистой газетой, на нём аккуратной стопкой лежат книги, а на стенке висит портрет Карла Маркса. Карл Маркс смотрит на Николая-чудотворца, а Николай-чудотворец на Карла Маркса.
Однажды, — это было несколько лет тому назад, вскоре после того, как Сима поступила на завод и её избрали в бюро цехячейки, — она пришла домой. Поставила в угол табуретку, сняла икону и хотела было отнести её на чердак. Но в это время вошла Матрёна Ивановна — Симина мать. Она ничего не сказала дочери, но в глазах матери девушка прочитала такое страдание, что у неё не хватило решимости довести дело до конца. Она снова стала на табуретку и повесила икону на место.
— Я не могла маме такое горе причинить. Понимаешь, Инка, — тихо сказала Сима, когда они вышли из дому.
— И вот косы… Косы мне мама тоже не разрешает снять… не хочу её огорчать…
Помолчав, Сима спросила:
— А ты почему «неуд» получила?
— Я всё знала, — вспыхнула Инка, — и пример был лёгкий. Но, понимаешь, я думала совсем о другом. Рассказать?
И девочка подробно, не упуская ни одной мелочи, рассказала о встрече с беспризорником.
Сима внимательно слушала.
— Ты ещё с ним встретишься, вот увидишь! Только смотри, держи портфель покрепче, — сказала она Инке на прощанье.
Инка пошла по Жилянской к своему дому. На всех углах горели костры из опавших листьев. Голубой, горьковатый дым окутывал улицы, дома, людей. Девочка прищурила глаза, и люди казались ей необыкновенно красивыми — у них голубые глаза, голубые лица, голубые волосы. Инка думала обо всём сразу: о «неуде» по математике, о Симе и о хлопце в рваной матросской тельняшке. И вдруг Инка вспомнила, что не рассказала Симе о том, что глаза у беспризорника синие-синие, хорошие глаза.