Ксения Леонидовна вошла в комнату, торопливо разделась и сразу же увидела записку, лежащую на рояле.
«Мамуля! Я задержусь», — щуря глаза, читала она неровные строчки. «Приду поздно вечером. У нас репетиция живгазеты, а потом мы идём в детдом, к своим подшефным. Ты не беспокойся, я съела два бутерброда и два пончика. Целую. Инка».
У Ксении Леонидовны устало опустились руки. Машинально сложив записку, она медленно подошла к шкафу, достала потрёпанный саквояжик и задумалась. Что делать? До отхода поезда час. Неужели она уедет, не повидав Инку? Не обнимет её на прощанье, не утешит? Ведь девочке придётся целый месяц жить одной, и в праздники она будет без матери. Как обидно, неудачно всё сложилось! О предстоящей командировке Ксения Леонидовна узнала только сегодня и поэтому не успела ни предупредить дочку, ни подготовиться к поездке. Нужно было накупить продуктов на месяц, чтоб Инке не бегать по магазинам, купить ей ботинки (старые совсем износились), починить примус и сделать ещё множество мелких, но важных дел. И всего этого она сделать не успела. А часовая стрелка между тем незаметно подвигается.
Ксения Леонидовна присела на диван. Прежде всего нужно собраться с мыслями. «Вот так. Сложу вещи, потом напишу Инке записку, оставлю ей деньги и попрошу тётю Мотю…» Стук в двери прерывает нить её мыслей. Тётя Мотя стоит на пороге комнаты. Она сразу же замечает раскрытый саквояж, разбросанные на стульях платья, ноты.
— Уезжаете; верно, Ксения Леонидовна?
— Уезжаю, тётечка Мотя. С бригадой, на район. Концерты будем давать… Через полчаса должна выйти.
Тётя Мотя вытирает пыль с саквояжика и замечает, что на пальто Ксении Леонидовны нет вешалки, а пуговица вот-вот оторвётся. Когда вешалка и пуговицы прочно пришиты, тётя Мотя под диктовку Ксении Леонидовны записывает, что нужно из продуктов купить.
Живут они одной дружной семьёй: Инка, мама, тётя Мотя да ещё Коля-квартирант. Вся семья бывает в сборе довольно редко. Если Инкина мама дома — тётя Мотя на работе, а Коля на занятиях или же на заводе. Если тётя Мотя и Коля дома — Ксения Леонидовна где-нибудь на шефском концерте. Но иногда выпадают такие хорошие вечера, когда все дома. В такие вечера Ксения Леонидовна садится на круглый вертящийся стульчик у рояля, откидывает назад голову с тяжёлым узлом волос на затылке. Несколько минут в комнате стоит тишина. Потом Ксения Леонидовна ударяет по клавишам. Она играет Баха, Шопена, Сен-Санса, Грига… В маленькой комнате звучит то торжественно-победная медь оркестра, то льются полные грусти и очарования мелодии, то звенят чистые, лесные ручейки, щёлкают дрозды, заливаются трелями соловьи. Тётя Мотя сидит на диване, положив руки на колени и слушает музыку, боясь пошевельнуться. В добрых глазах её стоят слёзы. Вспоминается ей детство. Вспоминается, как, не разгибая спины, от зари до зари работала она на панском поле, как была всегда голодной, обиженной, разутой…
Иногда на цыпочках бесшумно входит Коля с конспектом или же с книжкой в руках. Он становится за портьерой так, что его не слышно и не видно, и оттуда смотрит на Ксению Леонидовну, на её маленькие руки, порхающие по клавишам, как белые мотыльки, на склонённую голову. Потом он так же незаметно уходит.
Когда Ксения Леонидовна кончает играть, тётя Мотя вздыхает и, глядя влажными глазами на её порозовевшее лицо, говорит:
— Красивая вы… и хорошая… Новую судьбу вам нужно строить.
Ксения Леонидовна печально улыбается.
— Судьба…
Это короткое слово сказала она себе тогда, когда подруга по гимназии познакомила её со своим братом — молодым прапорщиком — Володей Ивицким. Ксения посмотрела в голубые, очень серьёзные глаза прапорщика и мысленно сказала сама себе:
— Моя судьба.
И не ошиблась. У них оказалось много общего. Оба горячо любили музыку, поэзию, любили бродить в тихих, убранных сухим золотом киевских парках. Володя читал Ксении напамять Блока, волнуясь, говорил о революции и о том, что он будет с теми, кто пойдёт против старого мира.
Володя и Ксения полюбили друг друга и вскоре поженились. Через год у них родилась девочка — Инна.
А ещё через год, после февральской революции, прапорщик Ивицкий вступил в большевистскую партию и был избран председателем полкового комитета. По поручению революционного штаба он возглавил отряд красногвардейцев, который громил немцев, петлюровцев, деникинцев, калединцев, и с честью прошёл путь от Харькова до Царицына. Он погиб в двадцатом году от рук колчаковцев.
Семь лет пролетело с тех пор — семь очень быстрых и очень медленных лет. Незаметно подросла и дочка.
— Нет уж, тётя Мотя, — говорит Ксения Леонидовна, — одна была у меня судьба, другой не будет.
Иногда после музыки Ксения Леонидовна читает напамять стихи, чаше всего Лермонтова. Голос у неё низкий, грудной и, когда она нараспев, чуть задумчиво читает, у Инки начинает щекотать в носу, а сердце сладко замирает. Забравшись с ногами на диван, она слушает клятву Демона и страстную исповедь Мцыри и нескончаемый спор двух гор — Казбека и Шат-горы. Но больше всего её волнует одно стихотворение:
Разве это не правда? «Всегда, везде с тобой душа моя».
Когда мама читает эти строки. Инке хочется прижать голову к её груди и сказать матери какие-то ласковые, важные слова. Но слов таких девочка найти не может. Да они и не нужны. Ксения Леонидовна и так знает, о чём думает дочка. Вот и сейчас она поднялась, взяла в руки чемоданчик и с грустью посмотрела на тётю Мотю.
— Ох, и огорчится Инка. В первый раз праздники без меня!
И она обняла тётю Мотю.
— А может быть, постараетесь приехать?
— Вряд ли, — покачала головой Ксения Леонидовна, — зачем же я еду? Людям в праздники особенно хочется хорошую музыку послушать…
Кто-то звонит. Это, оказывается, Коля.
— Уезжаете?
И, не расслышав ответа, Коля выхватывает у Ксении Леонидовны из рук саквояжик и растерянно оглядывается.
— Я вас пойду провожу. Можно? А где ваш багаж?
— Да это всё…
Коля разочарован. Если бы ему сказали, что для соседки нужно поднять дом, он с радостью взялся бы за это…
Вечером приходит Инка — весёлая, возбуждённая.
— Ой, как хорошо у нас получается пьеса «Красные дьяволята». Если б вы только видели, тётя Мотя! — тараторит она в передней, сбрасывая пальто и калоши.
— А мама пришла? — С этим вопросом девочка входит в комнату и, ещё не переступив порога, понимает.
Мама уехала. Не будет её и на праздник! Как Инка не подумала, что такое может случиться! Девочка подходит к роялю, ударяет по клавише и, опустив голову, думает невесёлую думу. Как надеялась она на праздник, как мечтала его провести с мамой вместе! Все, все дети будут праздновать с мамами и с папами. Димка и Толя, и Юра Павлик, и Черепок. У Липы, как и у Инки — нет отца — погиб под Перекопом, но мама у неё такая домовитая, весёлая. Она обязательно спечёт пирог, поставит в вазочки бумажные красные розы и сама наденет праздничное платье. Только одна она… Инка вот-вот начнёт всхлипывать. Но тут входит тётя Мотя и ставит на стол горячие, очень вкусные ватрушки и чай. А вслед за тётей Мотей является Коля. Они усаживаются за столом, и Инка в лицах рассказывает им пьесу «Красные дьяволята». И так увлеклись они её рассказом, даже забыли о том, что пора спать.
— Если ты боишься, я могу у тебя переночевать, — осторожно заметила тётя Мотя, когда Инка закончила рассказывать.
— Что вы, что вы! Я ни капельки не боюсь! — замахала руками Инка.
Пожелав девочке спокойной ночи, Коля и тётя Мотя ушли. И вот теперь-то Инке делается страшно.
И не то, чтобы страшно, а как-то не по себе. Как ни удивительно, но это так. Девочка, которая участвовала ночью в облаве на беспризорников, лазала по трущобам и кладбищам, боится быть в комнате одна.
— Да разве ты одна, Инка?
Кто это сказал? Никто.
Девочка подходит к окну. За окном шумят жёлтые тополя, в небе горят далёкие звёзды.
— Нет, Инка, ты не одна.
С портрета в чёрной раме смотрит на девочку молодой красный командир. На нём френч, а на плечи накинута бурка, на голове папаха с красной звездой. Это Инкин отец. У него такой же нос, как у дочки, короткий, слегка вздёрнутый и такие же ясные, упрямые глаза. Вероятно именно в этой бурке и в папахе стоял он перед шеренгой белобандитов. Они пришли в госпиталь, где на больничной койке лежал он, разметавшись в тифозном бреду. Колчаковцы хотели его прикончить тут же. Но он, сам не понимая, что делает, через силу поднялся с кровати, набросил на плечи бурку и встал.
— Идёмте, — сказал он.
И они повели его, босого, по снегу на площадь, к месту казни, где уже стояли со связанными руками его боевые товарищи-красногвардейцы. Он шёл, и в голове у него мутилось, а в глазах плясали зелёные, красные, лиловые огни. Он ничего не видел и обо всём забыл. О жене, и о маленькой дочурке, и о том, что его ведут на расстрел. В затуманенном сознании вспыхивали, сбивались в клубок слова, фразы, и он никак не мог отыскать то, что хотел. И только став рядом с товарищами, он внезапно спас, вытащил из горячечного бреда эти единственно важные, нужные слова.
— Да здравствует Советская власть! — крикнул он слабым, срывающимся голосом.
— Смирна-а! — скомандовал колчаковец в английской форме. — По совдепии пли!
Инка не помнит отца. Ей было всего четыре года, когда он погиб. Но очень часто она к нему мысленно обращается. И он тоже очень часто беседует с ней. Вот и сейчас он сказал:
— Неужели моя дочка, дочка красного командира, такая трусиха?
— Ничего подобного! — громко проговорила Инка и рассмеялась, услыхав свой голос.
Потом она быстро постелила себе, нырнула с головой под одеяло и, по привычке подогнув коленки, задумалась.
— А что хорошее будет завтра?
Инка верит в то, что каждый день случается что-нибудь хорошее. И она права. Каждый день бывает хорошее, но люди не всегда это замечают.