Каблуки утопают в почве, острая шпилька прорезает землю как заточенная спица бисквитный пирог. Ветер бросает повлажневшие от легкой мороси пряди в лицо. И те противно цепляются за длинные выкрашенные ресницы, липнут к помаде, мажут по припудренным щекам. Хлестко и неприятно. Пара настырных капель попадает за шиворот и тонкое пальто прошивает насквозь. По ребрам бегут мурашки, опоясывая и спускаясь от копчика обильно вниз… по бедрам, чтобы после зачем-то прогрызть себе путь — легкой судорогой в обе икры.
Больно, некомфортно максимально и по-собачьи холодно. После неудобного кресла в вертолете спина начинает монотонно ныть, потому что на пасмурную погоду у меня абсолютная аллергия, когда состояние совершенно размазанное и беспричинно гудит голова. Но это мелочи, в сравнении с тем, сколько пар глаз сейчас смотрят на мои лодыжки, медленно поднимаясь от тех к ярко-красным губам. Давая сраную оценку.
Каждый, абсолютно каждый сейчас видит перед собой не специалиста, не ту, кто приехал помочь, кто может помочь, а приятной внешности потенциальную давалку. Которой стоит лишь найти чем заплатить. И не всегда плата подразумевает деньги. Не в наше время. Не в нашем мире. Не в этом явно месте. И здесь идет конфликт интересов с гребаного старта. Потому что видеть попытку поставленной цены на мое тело целиком или же частично — до тошноты мерзко, пусть и привычно. Потому что быть куском мяса, имеющим входные отверстия и пару выпуклостей — отвратительно. Потому что на ум женщин в нашем обществе всем плевать. Потому что мне не нужна чужая цена, и оценка как таковая — я не продаюсь. Потому что им все равно. А я доказывать ничего не стану. Никому.
Но каждый раз, оказываясь в новом месте, особенно в подобных… Где балом правит смерть, жестокость, кровь и деньги. Я чувствую, что для них просто расходный, пусть и полезный, но материал. И хочется рычать от безысходной злости. Ведь доказать ничего, никому и никогда не получится. А попытки лишь убьют самооценку и нервную систему окончательно.
И бьется в виске судорожная мысль, что я в очередной раз совершаю огромную ошибку, даже не попытавшись сопротивляться, и без возмущений принимаю чужое, принятое без моего озвученного согласия, решение… смиряясь с ближайшим будущим.
Или же малодушно сбегая, пристыженно, но пытаясь сохранить остатки все еще трепещущей в груди гордости.
Я знаю, что Джеймс мой поступок оценит крайне низко, почти обесценит и подчинение, и слепую болезненную преданность. Он давно к этому всему вместе взятому чертовски сильно и неправильно быстро привык. С моего молчаливого позволения. Из-за моей слишком неуправляемой привязанности. Излишней благодарности. Ведь он — чистокровный, абсолютный ублюдок, ставший подобием рыцаря в тошнотворно кипенно-белых доспехах, когда-то, в каком-то извращенном смысле спас. О чем его никто не просил, но впрочем, его никогда никто и не просит. Он почему-то в один из моментов своей жизни просто эгоистично решил, что имеет на это право.
Имеет право решать за других. Имеет право спасать их. Уничтожать их. Играть ими.
О, Джеймс любит играть.
И я, увы, его главная пешка. Обидно, правда, что нелюбимая.
Горчащим пульсирующим комком застревает в горле привычная правда. В которой приходилось убеждаться не раз, даже не два, отнюдь и не несколько. Подтверждение его, к счастью ли — неизвестно, но не шкурного интереса в мою сторону.
А мне бы хотелось.
Ощутить на себе силу страсти того, кто сводит с ума не один год, постоянно подогревая на медленном огне мою запретную, никому не нужную страсть, периодически давая будто тонкую, хрупкую кость оголодавшей, словно суке, каплю тепла. Подпуская чуточку ближе, призрачно давая дотянуться, захлебнувшись полюбившимся запахом и после — не отталкивает, но и не проявляет участливости, отчего все выглядит лишь унизительнее.
Как, например, вчера…
Когда-то мне казалось, что к тридцати годам меня либо посадят, либо я буду гнить глубоко под землей. Изредка всплывал в воспаленном уставшем мозге образ идеального будущего — безбедного, рядом с людьми, с теми кто готов заботиться и любить. И неважно будь то родители, брат или сестра, а быть может и полностью сюрреалистичная вещь — ребенок и муж.
Когда-то мне казалось, что достаточно лишь вдохнуть полной грудью, чуть пощипывающий после в ноздрях, порошок или вогнать тонкую иглу в вену, и все станет немного, но ярче.
Мне казалось я смогу остановиться. Мне казалось, что таблетки скорее топливо, чем коварный убийца. Мне казалось, что Джеймс меня спас, когда сохранил лицензию, в тот момент, когда мои анализы показали не тот, что необходим результат, и тюремный срок был бы малой карой за то, что практикующий хирург под кайфом проводил операцию и не кому-то, а как оказалось — внуку министра.
Мне казалось.
Джеймс породил чудовище, а может просто вскормил и вырастил. А я изначально им и была.
Но при всем том, как филигранно он выдрессировал во мне добровольное подчинение, вчера все же сумел провести с силой, напористо провести и с нажимом против шерсти. А с животными, пусть ручными и домашними… так нельзя.
Нельзя давать мнимую, ненужную, травмирующую надежду. Нельзя допускать того, чтобы перед тобой сползали с дивана на колени, чтобы одержимо дышали запахом теплой кожи, утыкаясь после в ширинку лицом, желая ощутить такой необходимый отклик на собственные действия. А в итоге понимая… Что ему все равно.
И нет причин сомневаться в том, что он может. Когда хочет. Мне приходилось не просто слышать — видеть его во время сексуальных игр. Проблем там явно не возникало.
Но не со мной.
И это вчера неожиданно сломало. Будто меня били раскаленными длинными прутьями по оголенной спине, распарывая до кровоточащего мяса, а после обильно втирали жгучий перец в открытые раны. Втирали садистски. Ибо как объяснить то, насколько сильно… чертовой… твердой, словно из стали, рукой он прижал мой затылок к себе, вынудив задыхаться в собственный пах, пока я не начала рыдать?
И его чертова власть надо мной пусть и перестала пугать очень давно, ударила слишком сильно по дребезжащим натянутой струной чувствам.
Он просто слушал, как я рыдаю в голос, содрогаясь всем телом. Он просто слушал, черт возьми, а после поднял и усадил на собственные колени и держал в крепких объятиях несколько часов, пока меня не вырубило окончательно от силы эмоций.
А утром был завтрак и молчаливый вопрос на дне его глаз, пытливый, проницательный, вскрывающий меня взгляд, несколько роковых слов — и я не могла отказать.
Не захотела.
Сорвавшись в богом забытое место, только бы подальше от него. Только бы ухватиться онемевшими руками за выпавшую мне… к добру ли? Неизвестно, но передышку-соломинку. И плевать, что в очередной раз разыгрываю выстроенную и спланированную им самовлюбленным эгоистом партию.
Главное — не видеть знающих глаз. Главное — не вспоминать вчерашний вечер.
И инстинкты включаются внезапно и полностью. Примитивной дрожью вдоль напряженного позвоночника. Медленно понимание проникает в поры. Заполняет собой, никуда не деться.
От себя не сбежать. От себя бежать бесполезно. Но проблема теперь в другом — я не дома. И только от меня зависит, что будет дальше. Моя судьба — в моих руках. Хозяйка своего тела, раба собственных желаний. Вырвавшаяся из-под контроля…
Наконец-то?..
А блядски противный ветер все также лезет под узкую юбку, пусть подол ее и достает почти до колен, но облегающий ноги карандаш сейчас, в противовес моему желанию особо не привлекать к себе внимание… его как раз и привлекает. Сумочка камнем висит на сгибе локтя, мизинец на правой руке все еще подергивает неприятно и тикающе после удара, а скол на кончике ногтя нервирует. Потому что хуже неидеальности внутренней — не люблю неидеальность внешнюю.
А я сегодня неидеальна. Совсем.
Ветру же на мое недовольство плевать, тот десяток метров, что иду к огромному полуразваленному зданию, игнорируя прожигающие меня взгляды голодных диких псов этого места, он терзает мое тело откровенно издеваясь. Ерошит волосы, игольчатыми уколами прошивает по ребрам, царапает шею. И резким, злорадным порывом… тонкий шарф срывается с плеч, не помогает даже брошь, которая слишком легковесна, чтобы удержать. Полупрозрачная терракотовая, шелковая материя падает на влажную землю пугающе графитового цвета, цепляясь за сколотые острые камни. Скользит словно ржавое облако, взбитой ватой, измазанной кирпичной крошкой, в сторону пугающего вида бородатого мужлана.
А он вместо того, чтобы поймать шарф рукой, прижимает свой тяжелый армейский ботинок к невесомой ткани. Склонившись — брезгливо поднимает. И ровно в этот самый момент я понимаю, что не сделаю ни шагу в его сторону, пусть вещь и была немного, но все же любима. Потому что даже с расстояния этих метров он устрашающе, невозможно, отталкивающий всем своим видом. И глаза его кажутся раскаленной, черной, гладкой галькой под нахмуренными бровями.
Что совершенно не добавляет баллов этому чертову месту. Из которого хочется попросту малодушно сбежать. Снова сбежать. Теперь уже из этого незнакомого чистилища. Впервые сбежать ото всех, даже ослушавшись Джеймса, ведь все остальные разы какой бы ни была просьба — я ее выполняла.
Но утром он долго и довольно убедительно рассказывал мне о необходимости подобной меры. Поил сухим белым вином почти до изжоги и мягкой, но твердой лаской своего голоса вдалбливал, втирал по микрочастицам каждым сорвавшимся с его губ звуком, что здесь будет безопасно. Что это едва ли ни единственное место в нашем прогнившем мире, где меня не достанет ни один ублюдок. Потому что попросту не рискнет.
Здесь удивительный глава, здесь поблизости один из самых влиятельных центров, здесь огромный потенциал. Здесь нужна моя профессиональная помощь. Здесь я смогу расслабиться, сменить обстановку, взять передышку-паузу.
Здесь.
В месте, где за несколько минут мне становится понятным — отсутствуют цвета совершенно. Все невзрачно серо-черное. Темное, выгоревшее, выцветшее, омертвелое. И дело совсем не в том, что близится зима. Дело в том, что вокруг будто все вымерло. Как и в моей долбанной пустынной душе.
И после солнечной Калифорнии это бьет контрастами, после привычного Сан-Диего хочется побыстрее скрыться от глаз, спрятаться в комнате, укутаться в мягкий плед и выпить не менее литра горького как нефть кофе, чтобы убить эту тошнотворную горечь от ощущения собственной незначительности. Или набрать целую ванну обжигающе горячей воды и проварить себя до внутренностей, уйдя с головой на самое ее дно и терпя дискомфорт смотреть на ровную гладь. До нехватки воздуха. Почувствовать мнимую власть. Над собой. Хотя бы минимально.
Хочется сбежать. От него. От себя. Отсюда сбежать. Сбежать и от мыслей.
Но упрямо иду к зданию, игнорируя нервную дрожь, игнорируя холод, игнорируя взгляды и в спину, и с обеих сторон. Иду, глядя четко перед собой, с трудом сдерживаясь, чтобы не скривить губы, потому что мерзкая ледяная капля попадает на разгоряченную кожу шеи и стекает все ниже и ниже.
И желание передернуть плечами нестерпимо. Но я упрямо иду.
Знать бы во имя чего в очередной раз? Ведь так сильно желаемое мной душевное спокойствие тут явно не настигнет. Знать бы зачем занимаюсь мазохизмом из-за него? Помимо очевидного. И не пожалею ли в итоге?
Знать бы. Но я не знаю.
И истина такова — Джеймс попросил. А Джеймсу не отказывают. Даже не пытаются. По крайней мере, я.
*** Первые дни на базе однотипно странные. И как бы ни хотелось ощутить вдали от Джеймса облегчение… как раз оно и не приходит. Одиночество и без того слишком давно со мной бок о бок, потому недостатка общения не ощущаю. Зато с лихвой купаюсь в дискомфорте, потому что и комната меньше, чем мне бы хотелось, и вода имеет странный запах, много пыли, отвратительный медблок и отвратительный же напарник.
Привыкшая к определенной модели поведения людей вокруг себя, знающих о моем статусе, приближенности и даже привилегированности, стать совершенно пустым местом — мгновенно и без предупреждения — оказывается шокирующие.
Шокирующим оказывается и он. Весь.
Его зовут Док. Ему улыбаются дружелюбно, его слушают внимательно, его, несомненно, уважают. И у него страшные, проницательные глаза, цепкие, словно гладкие поблескивающие хитином жуки с маленькими дрожащими лапками. Темные будто две выпуклые, почти черные, глянцевые вишни. И от одного пристального взгляда на кончике языка ягодный привкус, почему-то отдающий терпким горьковатым дымом.
Его зовут Док. Но проблема в том, что в Калифорнии, где я уже не один год работала не покладая рук во благо империи Джеймса — Доком звали меня.
И потому, когда слышу подобное обращение, на автомате поворачиваю голову, при этом ровно каждый раз сталкиваясь взглядом с виновником. И желание стереть с его лица это выражение полное красноречивого, молчаливого превосходства всегда инфернально бьет по нервным окончаниям.
Потому что Доком звали меня. А этот неопрятный, почти незнакомый, обросший, словно первобытный пещерный человек, совершенно дикий внешне мужлан… отбирает со старта мое привычное имя. Вырывает ставший родным, и что уж скрывать — любимым за столько времени псевдо-руль из рук, дав понять и парочкой фраз и взглядом, кто здесь царь и бог в определенных блеклых стенах. Еще и намекает, что мои услуги тут не то чтобы очень нужны, когда слышит вполне резонные слова об отвратительной картотеке, точнее о ее полном отсутствии. Якобы у меня здесь цель одна — лечить Фюрера. Прооперировав, помогать реабилитироваться и восстановиться, попутно и с остальными больными работать. Мое дело лечить физические недуги, а не лечить его мозги. Мозги чертова Дока, словно они есть в его дикарской голове.
— Из-за плохой организации обязательной документации связанной с пациентами, я могла совершить непоправимую ошибку, уколов еще раз ударную дозу сильного антибиотика, что имело бы последствия, вероятно даже плачевные. — Очевидные, игнорируемые им вещи. Снова. Я заезженной пластинкой повторяю раз за разом, пусть и не каждый день, но все же о необходимости. Крайней, прошу заметить, необходимости, выполнить мою даже не просьбу, а требование, черт побери.
Только результата как не было, так и нет.
— Вероятно, — хмыкает, не поднимая глаз от собственного стола, где что-то там рассматривает, совершенно меня, стоящую в дверях его кабинета, игнорируя. И мне внимание, Дока внимание, откровенно говоря, совершенно без надобности. Но вопрос требует незамедлительного решения.
А ему все равно. Хотя возможно будет правильнее сказать — похуй. Очередному чертову мужику просто все равно, что озвучивает мой, по его мнению, явно бесполезный рот. И не будь у меня плачевного опыта с Джеймсом, игнорировать было бы проще. Но опыт был.
А внутри целостность утеряна слишком давно, чтобы пытаться в одночасье склеить каждый осколок, небрежно брошенный на самом дне души.
— Вам пора начать заводить дела на каждого бойца, подробно расписывая их анамнез. Хронические заболевания и далее по списку. Желательно еще и вести учет анализов, их регулярность и прививочный статус. Потому что я понимаю, что медицина в наше время не везде на уровне, но столбняку абсолютно на это плевать.
— Как и бешенству, — все тем же тоном добавляет и с тихим шипением что-то начинает плавиться перед его глазами, едва уловимый запах химикатов расползается невесомой дымкой. А я злорадно желаю его бороде окунуться, во что бы там ни было, и сгореть к чертям. Ему всему следом. Чтобы не делал такое сосредоточенно-безразличное, безучастное до моих требований и жалоб лицо. — Перчатки не подашь? — Сама непосредственность. Говори ему, не говори ему. Он не спорит, он коротко отвечает и всем своим видом показывает насколько заинтересован. Хотя точнее будет сказать как раз не.
— Тебе нужно — ты и возьми, — раздраженно выдыхаю и разворачиваюсь на каблуках.
— Аналогично, — прилетает мне в спину.
— О чем ты? — приподнимаю бровь и, наконец, сталкиваюсь с его невозможно странным взглядом. Глубоким и темным. Взглядом, под которым хочется сжаться пружиной и выстрелить ему четко в глаз, прошив самодовольную голову насквозь.
— О картотеке. Тебе нужно — ты и занимайся.
— И вот это кстати, — делаю круговое движение вокруг своего подбородка, — давно хотела сказать… — короткая пауза, — не гигиенично. Твоя дикая поросль может попасть в открытую рану и начнется загноение, помимо того, что это просто не стерильно, некрасиво и делает из тебя мерзкого варвара, который вообще ни разу не похож на практикующего медика. Живет в доисторической пещере и таскается временами прибить мамонта, чтобы прокормить ровно таких же, как сам, дикарей.
Унижать или оскорблять не мое. Не настолько открыто и враждебно. Не настолько в лоб, прокатываясь по внешности. Но именно его хочется вот таким нижайшим образом хотя бы немного приспустить с возведенного им же самим пьедестала, куда тот уселся и сверху вниз смотрит на меня. Сука.
А мне хочется рычать.
— Может и не похож, — усмешка издевкой прошивает тонкие губы, которые слабо видны из-за безобразия на лице, — но практикую.
А меня окатывает кипяточным бешенством в секунду, заставляя с силой вытолкать свое тело за пределы его кабинета и выдохнуть, как мне кажется, паром. Бесит. Господи, меня настолько сильно вот так со старта не бесил, наверное, никто. Вообще никто. Особенно если учесть что количество различных мужчин, окружающих меня, растет с каждым днем все больше. И джентльменов среди них, дай бог, всего парочка скудных процентов. И бывало всякое, начиная с неуместного похабного флирта, до откровенного противного хамства.
Но чтобы вот так, и с первой же минуты знакомства, окунуть в неконтролируемый прилив бешенства?
Впервые.
Все началось с терракотового куска шелка под его ногами. С прямого контакта глаз и хриплого голоса, когда он представился Францем, но убедительно попросил звать его — просто Док. С запаха сигарет от его длинных волос и кожаной куртки, которым от него перманентно несет, вместе с древесной горечью, перечной жгучестью и ненормальным теплом.
Все началось с разделенной на двоих операционной, с крови на белоснежных халатах, с взаимопомощи молчаливой и без просьб. С аномального понимания и четкой, мгновенной реакции. С умения оставлять за дверями все лишнее — гасить вражду, убивать любую из эмоций. С профессионализма, которого в наше время безумно мало. С опыта, который оказался обширнее. Который оказался увлекательнее.
Все началось с того, что темные вишневые глаза сумели заклеймить совершенно незаметно для меня самой.