Профессор. Одним словом, он однажды объяснил, почему долго не решался приступить к переводу «Алисы в Стране Чудес». Друзья все время приставали к нему: «Неужели тебе не хочется перевести «Алису»?» А он отвечал: «Очень хочется, только, по-моему, уж легче перевеЗти к нам Англию!» Настолько, значит, книги Льюиса Кэрролла вросли в английский быт, и в английскую историю, и в английский язык... Да что там «Алиса»! Книг, до такой степени не поддающихся переводу, в общем, не столь уж много. Однако и в других случаях... (Но тут, резко оборвав, как это может показаться Гене, собственную мысль, профессор неожиданно спрашивает его.) Скажи, ты «Гамлета» читал?
Гена. Конечно! И недавно совсем!
Профессор. В чьем переводе?.. Ах да, ты ведь их не запоминаешь... Попробую установить сам! (Начинает декламировать.)
Ну? Знакомо? Этот перевод читал?
Гена(виновато). Прямо не знаю, Архип Архипыч. Похоже, но...
Профессор. Ясно. Тогда послушай вот это!
Гена(радостно). Узнал! Этот самый!
Профессор. Ну, вот видишь! Все прояснилось. Значит, ты читал трагедию Шекспира «Гамлет», переведенную Борисом Пастернаком. А в первый раз я цитировал не менее знаменитый перевод Михаила Лозинского, и, думаю, ты не случайно не признал того принца Гамлета, так сказать, за своего?
Гена. Ясно, не случайно! Я ж говорю: вроде и то, а вроде... и не то.
Профессор. Красноречиво, ничего не скажешь. А может быть, все-таки попробуешь внятно объяснить: чем же именно различаются эти два Гамлета или, по крайней мере, два монолога?.. Смелее!
Гена(не очень-то смело). Ну... Гамлет из того перевода, который я читал, он... Понимаете, он как будто где-то близко находится. Почти что рядом. У него все как-то очень живо получается. Понятнее, что ли. Вот он говорит, и я все очень хорошо понимаю, как будто он ко мне обращается. А тот... Тот тоже, наверное, очень интересный, только...
Профессор(одобрительно). Ну? Ну?
Гена. Только он, наоборот, какой-то далекий. Какой-то, я не знаю, старинный, что ли.
Профессор. Старинный? Но, полагаю, все же не настолько, как вот этот, третий Гамлет?
Возможности Архипа Архиповича нам известны, и поэтому мы уже не удивимся появлению этого «третьего». Удивиться скорее надо тому, каков он: величав, торжествен и даже напыщен.
Гамлет.
Гена. А это кто еще?
Профессор. Как кто? Я же сказал: тоже принц Гамлет. И притом произносящий все тот же монолог... Да, да, тот самый, который по-английски начинается словами: «Tо bе or not tо bе», – по-русски: «Быть или не быть», а в этом переводе – совсем иначе: «Что делать мне теперь?»
Гена. И кто ж это себе такое позволил? Да это же...
Профессор. Не взбалтывайся. Не уподобляйся Шалтаю-Болтаю. Это самый первый русский перевод «Гамлета», сделанный еще в восемнадцатом веке и не каким-нибудь там неумелым стихоплетом, а знаменитым Сумароковым! Настоящим, как теперь выражаются, мастером!
Гена. Уж не знаю, куда его мастерство подевалось, а только...
Профессор(подливая масла в огонь). Да что этот монолог! То ли еще услышишь? Знаешь, как изменилось под рукой Сумарокова само действие трагедии? Уж я не говорю, что в его переводе нет ни Фортинбраса, ни Розенкранца с Гильденстерном, ни могильщиков, ни актеров, которых у Шекспира так радостно встречает принц Гамлет, – но вообрази! Король Клавдий у Сумарокова хочет убить не одного принца, но всех своих бывших друзей и к тому же жениться на Офелии. Ее отец Полоний собирает отряд убийц с тем, чтобы уничтожить Гамлета, а в придачу и его мать Гертруду. Но Гамлет возглавляет народ, убивает Клавдия, сажает в тюрьму Полония, женится на Офелии и становится королем. Словом, все кончается так, что лучше и не надо!
Гена. И это, по-вашему, называется «перевод»?!
Профессор. Почему – по-моему? Не обо мне речь. Так не я, а Сумароков смотрел на переводческое дело. Причем в полном согласии с правилами своего времени. Ведь в идеальной трагедии той эпохи считалась совершенно обязательной поучительная победа долга над личными интересами – и вот, пожалуйста, Гамлет, любя Офелию, все же примерно наказывает ее отца. В ту пору добродетель непременно должна была одержать верх над пороком – и вот...
Гамлет(ему, как видно, надоело молчать, а кроме того, он не может со всей решительностью не указать на правоту своего строгого века).
С достоинством удаляется.
Гена. И все-таки так переводить нельзя!
Профессор. А я что же, утверждаю обратное? Ну, конечно, от Шекспира тут остались рожки да ножки. В каждой строке восторжествовал Сумароков, и никто иной, как Сумароков; не случайно, между прочим, этот Лжегамлет изрекал здесь не только строки из его переделки Шекспира, но и кое-что из собственных сумароковских трагедий. Потом-то научились переводить совсем иначе, куда ближе к оригиналу; но все же, повторяю, каждый, самый бережный переводчик вносил в перевод что-то свое. Ведь, как ты проницательно заметил, даже в классических переводах Лозинского и Пастернака, где о решительных, глубоких различиях уже и речи быть не может, принц Гамлет предстает все-таки несколько иным. Разным. И это прекрасно! Значит, попытки как можно вернее выразить по-русски характер того же Гамлета или иного героя мировой литературы, – эти попытки необходимы и нескончаемы. Всякий новый переводчик будет стремиться обогатить наше представление о великом произведении, все равно – английском, французском или немецком. Будет вольно или невольно искать в нем то, что волнует нас, может быть, в особенности именно сегодня. Откроет в иноязычном классике, жившем бог знает когда, себя сегодняшнего. То есть и нас тоже. Наши живые чувства и мысли. И если переводчик победил, разве его вклад в нашу жизнь ниже того, который делает писатель, сочиняющий на русском языке? Разве с меньшей благодарностью мы должны назвать и запомнить имя того, кто подарил нам Гете, Шекспира, Рабле, Бальзака, Диккенса? Кто сделал их как бы частью и нашей, русской, родной литературы?..
Свой последний монолог профессор произнес с таким пафосом, так выразительно проговорил слова «родная литература», что стало ясно: наступила пора незамедлительно вернуться от Шекспира и Кэрролла к Гоголю и Чехову. Тем более что отыскался подходящий повод. Гена пришел к Архипу Архиповичу, переполненный свежими впечатлениями: перечитал чеховские рассказы.
Профессор. Ну и молодец. Только почему ты восторгаешься с таким видом, словно собираешься извиниться?
Гена. Так это же только так говорится: Чехов! Я ж не какого-нибудь «Дядю Ваню» читал, а просто рассказы. Ранние. Юмористические. (Словно бы в самом деле извиняясь за столь легкомысленное занятие.) Иногда ведь и отдохнуть хочется.
Профессор. Ах, вот в чем дело?.. (Сдержавшись, хотя и видно, как ему хочется сказать Гене, что он о нем думает.) И что же такого юмористического ты прочел? Докладывай. Кайся.
Гена. Перечитал, вернее. Много! «Смерть чиновника»... «Жалобную книгу»... «Толстого и тонкого»... (Оживляясь и загораясь). Ну и умора! Ведь, кажется, еще с первого раза помнишь, а все равно: читаешь и хохочешь. (Спохватившись.) Нет, я, конечно, понимаю, все это не так уж глубоко, не «Три сестры» или там «Скучная история», зато здорово смешно. Правда?
Профессор. Погоди. Ты, я вижу, опять за свое. Дескать, чем писатель смешнее пишет, тем он, так сказать, менее серьезен? Тем дальше от истинной глубины? Так, что ли?
Гена. Ну, может, не всегда. Но вообще-то...
Профессор. Ясно. И, стало быть, все это относится, ну, хоть к рассказу «Толстый и тонкий»?
Гена. А что, разве не так?.. А-а, я понимаю, что вы сейчас скажете: мол, это же Чехов! Классик! Как же ты, Геноч-ка, осмелился? Ай-яй-яй – и все такое. Но, по правде-то, разве тут есть какой-то уж очень серьезный смысл? Признайтесь,, Архип Архипыч! Ну, встретились два старых приятеля. Ну, один толстый, другой тонкий. Один...
Профессор. Нет, уж пожалуйста, не пересказывай своими словами. Возьми с полки второй том Чехова... Не там, левее, левее... И прочти начало рассказа в полном соответствии с текстом.
Гена. Как хотите... (Делает, как ему велели.) «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем...». Кстати Архип Архипыч, а что такое флер-д'оранж?
Профессор. В данном случае – дорогие духи. Не отвлекайся!
Гена. «Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком, его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом – его сын...».
Профессор. Стоп! Спасибо. А теперь поспешим на место непосредственного происшествия. Идет?
Вокзал. Шум торопящейся толпы, гудки паровозов, выкрики: «Посторонись!.. Носильщик, сюда!.. Куда прешь, ворона? В первый класс захотелось?.. Господа, третий звонок!..»
Толстый. Порфирий! Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!
Тонкий. Батюшки! Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Троекратно и смачно целуются, оба плача от умиления.
Тонкий(растроганно сморкаясь в платок). Милый мой! Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это мой сын Нафанаил, ученик третьего класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились! (Снова хлюпает.) Да-с! В гимназии! Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка...
Толстый(сердечно). Ну, как живешь, друг? Служишь где? Дослужился?
Тонкий. Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен по тому же ведомству... Здесь буду служить.