Профессор. А все потому, что ты слишком примитивно представил себе Павла Ивановича Чичикова, слишком неверное задание дал машине, – вот она добросовестно и выполнила его: заменила неподдающегося Чичикова обыкновенным, хоть и знаменитым шулером... Ладно, теперь моя очередь. Твоих свидетелей мы выслушали, послушаем и моего. Включаю! «Мертвые души». Том второй!.. (Обращается к кому-то с большим почтением.) Добро пожаловать, уважаемый Афанасий Васильевич! Простите великодушно, что мы вас побеспокоили!
Старческий голос. Полноте! Ежели я вам понадобился для благородного дела, то я весь к вашим услугам!
Гена(шепчет). Архип Архипыч, это кто ж такой? Что-то я его даже и не запомнил.
Профессор (тоже вполголоса). Это как раз неудивительно. Афанасий Васильевич Муразов вышел у Гоголя далеко не так живописно, как твои Собакевич или Манилов, зато уж от него-то мы можем услышать нечто весьма существенное. Однако хватит шептаться, это неприлично!.. Итак, вот наша просьба, Афанасий Васильевич! Скажите, пожалуйста, что вы думаете о Чичикове?
Муразов. Бедный, бедный молодой человек!
Гена. Кто бедный? Чичиков? Да ведь он же мошенник!
Муразов. Увы! Он, точно, не без греха. Как ослепила его эта страсть к богатству! Из-за нее он и души своей не слышит. Но ведь есть же у него душа! Ах, господа, Павел Иванович для меня, признаюсь, презагадочен.
Гена. Что это в нем, интересно, такого загадочного?
Муразов. Как что? А сила его? А ум? А воля? Да если бы с такой-то волею и настойчивостию да на доброе дело! Какой бы из него был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизался он на добрый труд и для лучшей цели! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как Павел Иванович для добыванья своей копейки!
Гена. Вот в том-то и дело, что он ради одной копейки и живет!
Муразов. Да, к несчастию... Однако ведь в том не только вина его, но и беда! Ибо прискорбно видеть столь могучие душевные силы, кои тратятся столь неразумно, дабы...
Гена(перебивая). А! Это все слова!
Профессор. Гена! Имей уважение к возрасту!.. Не обижайтесь на него, любезнейший Афанасий Васильевич: как говорится, молодо-зелено. А я весьма признателен вам. Вы мне очень помогли. Спасибо!..
Архип Архипович и Гена остаются одни.
Гена. Вот трепач высокопарный! И вы всерьез думали, что он меня убедит?
Профессор. Нет, на это я не очень надеялся. Говорю же тебе, что сам Муразов вышел у Гоголя не слишком убедительным, а говоря по правде, и совсем неубедительным. Безжизненным, плоским. Этаким добродетельным манекеном. Видишь, я тоже не боюсь признавать, что у великого писателя не все может получиться. Но мысли-то, которые он высказывал – в самом деле, довольно-таки ходульно, – они ведь не чьи-нибудь, а гоголевские! Неужели ты, читая и перечитывая «Мертвые души», хохоча и заливаясь, не заметил, что кого бы Гоголь ни выводил, он всегда не только смеется над ним, не только сердится, но и сожалеет, скорбит?
Гена. Скажете тоже: всегда! Что ж, он и о Собакевиче тоже скорбит?
Профессор. А как же? Может быть, кто-нибудь из самых сердитых сатириков, допустим, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин или Александр Васильевич Сухово-Кобылин, над ним только зло рассмеялись бы, но Гоголь совсем другое! Глядя на Собакевича – даже на Собакевича! – он не перестает думать: как человек дошел до жизни такой? И мог ли стать иным, сложись его жизнь совсем иначе? Понимаешь ли, человек, которым Собакевич, эта мертвая душа, был когда-то рожден матерью на свет... И на дубинноголовую Коробочку Гоголь глядит с тоской и печалью, хотя честно и беспощадно показывает, как она смешна. И в Ноздреве, уж на что озорник и враль, видит что-то доброе – пусть оно едва-едва, почти незаметно в нем проглядывает. И даже в Плюшкине замечает безнадежно погубленную, трагически умершую душу... Хотя почему «даже»? Ты и сам, наверное, помнишь, какие печальные, прямо-таки рвущие сердце страницы Николай Васильевич посвящает далекому прошлому Плюшкина, когда тот был добрым мужем, отцом, товарищем – словом, был человеком...
Гена. А в Чичикове Гоголь тоже погибшую душу видит?
Профессор. Разумеется. Ты же сам только что слышал Муразова.
Гена. Так то Муразов! Тоже расчувствовался: Чичиков у него, видите ли, бедный! Нашел бедняжку!
Профессор. Но ведь и сам Гоголь именно так называет Чичикова, угодившего в беду: «бедным Чичиковым»!.. Да разве только это? Вот послушай-ка, я тебе прочту из второго тома «Мертвых душ» – я даже нарочно сделал закладку... «Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему необъяснимые, пришли к нему; как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зимней вьюгой окно». (Он перестал читать и выжидательно молчит.)
Гена. Вообще-то, да... как-то трогает.
Профессор. И не может не трогать. Разве не видно, сколько бед свалилось на Чичикова, сколько зол пришлось ему испытать? Сколько было у него причин стать таким, каким он стал?
Гена(в нем пробудился боевой дух). Это что ж, по-вашему, из-за этого ему все прощать надо? Да если на такую точку зрения стать, то вообще...
Профессор. Успокойся и обойдись без ненужных обобщений. Тем более, кто тебе сказал, что Гоголь прощает? Но он проницательно видит в Чичикове не только мошенника, которым тот, бесспорно, стал, но и человека, которым он мог, которым должен был стать. Понимаешь? Того человека, который не сумел найти иного, лучшего применения своим недюжинным силам. И, глядя на него, думает с болью... Помнишь слова Муразова, показавшиеся тебе сентиментальной болтовней?
Гена. Это какие? Что, мол, как бы хорошо, если бы Чичиков не за копейкой гнался, а за добром для людей!
Профессор. Вот-вот! Видишь, хоть ты и заворчал на них, а все-таки именно они тебе вспомнились. Гоголь как раз и думает с болью о том же: сколько человеческих сил тратится понапрасну, тех сил, которые могли бы осчастливить и родную страну и все человечество! И мечтает о тех временах, когда этого, к счастью, уже не будет... Скажи, кстати: ты когда-нибудь задумывался всерьез, с чего бы это Гоголю пришло в голову окрестить свои «Мертвые души» не романом, не повестью, а... Как именно, помнишь?
Гена(снисходительно). Ну, этого-то кто ж не помнит? Поэмой... Только, по правде говоря, всерьез, нет, не задумывался. Так, немножко только. Ведь действительно странно: поэма, а не стихи!
Профессор. А между тем в самом этом определении – «поэма» – как раз и притаился ответ на вопрос, который сегодня заставил нас потревожить персонажей «Мертвых душ». На вопрос, каким же это образом Чичиков, этот – как там у тебя? – «шулер и больше ничего», вдруг может оказаться седоком птицы-тройки, а Гоголь именно в этот момент скажет нежные и гордые слова надежды о Руси, о ее славном будущем. В том-то и дело, вернее, в том-то и чудо, что «Мертвые души» – книга смешная, горькая, может быть, даже и злая, все это так, но она еще и поэтическая книга, к которой нельзя подходить с привычной меркой. Да, поэтическая, хотя, как ты тонко заметил, не стихи... А разве стихи – это непременно поэзия?
Гена. Почему непременно? Конечно, если кто их писать не умеет...
Профессор. Да я не о том! Антон Антонович Загорецкий, которого ты ненароком посадил на Селифанову тройку вместо Чичикова... Или наоборот: которого ты ссадил с нее вместо Чичикова... В общем, уж он-то говорит совсем недурными стихами, – конечно, в комедии Грибоедова, а не у нас с тобой. Сегодня он как раз был... гм... не в ударе. Но разве от этого он становится поэтическим героем? Ведь нет же?
И Гене вновь ничего не остается, как признать свое поражение. Или порадоваться победе? Как-никак он понял нечто новое для себя, а это трудно назвать поражением.
На этот раз все начинается и обычно, и необычно – посмотрим, как будет продолжаться. А пока в квартире профессора Архипа Архиповича появляется, как всегда, Гена. Но вот загвоздка: сам хозяин куда-то подевался.
Гена. Архип Архипыч! Это я!.. Вы что, спрятались, что ли?.. Вот тебе раз! И не задержался я сегодня как будто...
В подтверждение правдивости его слов бьют настенные часы.
Ну да! Минута в минуту пришел!.. А! Вроде записка какая-то... Может, мне? Точно! «Гене в собственные руки...». Поглядим, чего у него стряслось... (Шелестит листом бумаги и читает.) «Дорогой Геночка! Я решил, что наступила наконец и моя очередь опоздать, или, как ты деликатно выражаешься на свой счет, задержаться. Не тебе же одному пользоваться этой привилегией. Шутка...». (Ворчит.) Ничего себе шуточки! «...а говоря серьезно, меня отвлекли и увлекли дела, связанные с подготовкой к нашим следующим путешествиям. Не стану опережать событий, скажу только, что для этого мне надо углубиться в первую жизнь одного литературного героя и во вторую жизнь второго. Понимаю, что пока это звучит туманно и даже несколько дико...». Да уж! «...но потом все разъяснится. Постараюсь управиться побыстрее. Впрочем, уверен, что ты и сам сумеешь разобрать свежую почту. А если не сумеешь...». Еще чего, не сумею! «...тогда тебе поможет наш давний друг Сэм Уэллер со своим Почтовым Дилижансом. Желаю успеха. Твой Архип Архипович»... Да-а... (Неуверенно.) Ну, справиться-то я, конечно, справлюсь, и без Сэма, вот только... Кстати, а где же Сэм-то? Письма-то где?
Но только Гена, на которого сегодня возложена такая серьезная ответственность, начинает сердиться, вернее, заводить сам себя, как вдали раздается бесхитростная песенка Сэма Уэллера – та самая, какую вот уже немало лет он распевает по радио, восседая на козлах своего Дилижанса. Между прочим, музыку для нее сочинил композитор Владимир Энке.
Сэм (его голос звучит все ближе и ближе).
Тпру-у, любезные! Приехали!
Гена(явно важничая). Наконец-то! Ничего себе: «придет без опоздания»! Да что это вы все, сговорились, что ли? У нас тут дел невпроворот, а вы с Архипом Архиповичем...
Сэм(неопределенно). Оказывается, у меня дел выше головы, сказал землекоп, провалившись в яму, которую позабыл закопать.
Гена(подозрительно). Это вы на кого намекаете?.. Хотя ладно. Некогда. (С удовольствием играя в «самого главного».) Ну, мистер Уэллер! Письма от слушателей привезли?
Сэм. В целости и сохранности, сказал кучер, вывалив седока на дорогу.
Гена. Честное слово, не до острот ваших сейчас!.. Посмотрим, что там у нас сегодня. (Вскрывает письмо.) «Здравствуйте, Архип Архипович и Гена! Пишет вам Недикова...». Или Недикова? Или Недикова? В общем: «Пишет вам Оля из города Касимова Рязанской области. Слушала вашу передачу и решила ответить на ваш вопрос. Гена, ты хотел сказать о прекрасном произведении Чернышевского «Что делать?»...»
Да, был такой случай, просто он, как и многие другие, не попал сюда. Не уместился. Профессор и Гена толковали о русских книгах, сами названия которых звучали как вопрос, обращенный прямо к читателю: «Кому на Руси жить хорошо?», «Кто виноват?», «За что?». И попросили слушателей вспомнить еще одну книгу, озаглавленную таким же требовательным вопросом. Слушатели, разумеется, и вспомнили.
Сэм(бесцеремонно перебивая Гену). Как, вы сказали, называется эта книга? «Что делать?» Право, чрезвычайно заманчивое название! Так вот и хочется узнать, что же за ответ кроется за столь загадочным вопросом.
Гена (снисходительно). Да нет, мистер Уэллер, вы не то подумали. Как раз для вас-то эта книга... ну, чересчур сложная, что ли.
Сэм. «Вы считаете меня дураком?» – спросил подсудимый, когда ему предложили во всем признаться.