Профессор. Может, Гена. И было. Этот самый Нельстецов – кстати сказать, и фамилию ему дал не я, а Денис Иванович, – он идеальный герой комедии «Выбор гувернера». В ней Фонвизин вводит его в дом не госпожи Простаковой, конечно, но ее несомненных двойников – князей Слабоумовых... Выразительная фамилия, верно?
Гена. И что, в этой комедии все так вот и было?
Профессор. В некотором роде. Сейчас, как видишь, затрещала моя долготерпеливая машина, а тогда не выдержала сама комедия. Фонвизин даже ее не закончил. Правда, в то время он был уже тяжело болен, но главное другое: руку автора «Недоросля», его талант тут и узнать нельзя. Да, впрочем, что я тебе рассказываю? Ты же сам этого Нельстецова видел.
Гена. Не только видел, но и слышал!.. Архип Архипыч, а почему вы его идеальным героем назвали? Разве Фонвизин над ним не смеется? Ведь он же...
Профессор. Ну, ну, смелее! Ты хочешь сказать: неумен?.. Нет, дорогой! Фонвизин, наоборот, хотел возвысить своего Нельстецова. Но сам этот образ оказался художественной неправдой. В реальности ничего подобного не было, Нельстецов – всего только сухая выдумка; вот отчего он и показался тебе, мягко говоря, нелепым. И разве его поведение в самом деле не нелепо? Он мечет бисер перед свиньями, он не на месте в мире Простаковых и Слабоумовых. Скажешь ли ты это про Кутейкина или про Вральмана?
Гена. Ну, конечно, если их с Нельстецовым сравнивать... Но вообще-то я от своих слов не отказываюсь. Все-таки Фонвизин в «Недоросле» переборщил немножко. Таких, как Вральман, тоже ведь на самом деле быть не могло. Он и в литературе-то, наверное, один такой.
Профессор. Один? А вспомни-ка француза-учителя Бопре из пушкинской «Капитанской дочки»! Он также был если и не кучером, то парикмахером. И солдатом.
Гена. Значит, не один, а два. Тоже немного. А потом – и Бопре ведь выдуман! Его же не было!
Профессор. Ты так думаешь? А вот Александр Николаевич Радищев был другого мнения. В своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» он рассказывает, как встретил одного француза-парикмахера, который как раз нанялся в России в учителя. И жил-поживал не хуже Бопре и Вральмана...
Гена (не слишком уверенно). Может, это все-таки исключение?
Профессор. Многовато таких исключений, Геночка! Ведь и сам Радищев мальчиком учился у француза-гувернера, оказавшегося впоследствии беглым солдатом. Чем не тот же Бопре? А Гаврила Романович Державин был отдан в обучение полуграмотному немцу. Да и еще один замечательный писатель восемнадцатого века, Андрей Болотов, проходил науки у немецкого унтер-офицера, если, конечно, можно так громко выразиться: «проходил науки», потому что этот, с позволения сказать, наставник и мараковал-то в одной только арифметике... Нет, милый мой, такие учителя в тогдашней России были явлением самым обыкновенным, и Адам Адамович Вральман отнюдь не выдумка.
Гена (он еще продолжает упорствовать). Ну, Вральман, может, и не выдуман. А Кутейкин, Цыфиркин?
Профессор. Боже мой, да этого отечественного добра было еще больше – и не могло быть иначе на заре просвещения. Сам Николай Иванович Новиков, будущий великий просветитель, учился у дьячка, а среди учителей Державина был не только немец, который сам ничего не знал, но еще и все тот же дьячок и русский отставной солдат... Видишь, вся троица из комедии «Недоросль» перебывала в педагогах у Гаврилы Романовича! Надеюсь, в его-то реальности ты не сомневаешься?
Гена(уже не столько спрашивает, сколько утверждает). Выходит, зря Вральман на Фонвизина обижался?
Профессор. Разумеется! Он и его комические собратья куда ближе к исторической реальности, чем тебе показалось. Недаром историк Василий Осипович Ключевский назвал фонвизинский «Недоросль» «бесподобным зеркалом эпохи». Прямым, честным, ничего не исказившим!..
Итак, Гена, кажется, убедился: то, что порою выглядит преувеличением и даже, как он решительно выразился, утратившим всякую меру, на самом деле может быть... Да просто: может быть на самом деле. А вот как с фантастикой? С тем, чего в действительности уж точно не бывало, нет и никогда не будет? Мне почему-то кажется, что он и на это получит ответ, – возможно, даже очень скоро, потому что сам вновь подал подходящий повод. Явился к Архипу Архиповичу с просьбой, такой понятной для его возраста: совершить путешествие в книгу, которая была бы... Однако пусть лучше говорит сам.
Гена. ...Ну, пофантастичнее, что ли! Чтоб дух захватывало!
Профессор. Может быть, что-то сугубо приключенческое? Вроде «Всадника без головы»?
Гена(с воодушевлением). А что? Неплохо!
Профессор. Так-то оно так, только, знаешь, там ведь всякие... Как их? Прерии, пампасы, бизоны, мустанги... Не выбрать ли нам что-нибудь другое?
Гена (иронически). Поспокойнее?
Профессор. Во всяком случае, поближе. Что если я тебе предложу другого «Всадника»? Пушкинского. «Медного». А?
Гена(с сомнением). Пушкинского?... (Вдруг загоревшись.) А что? Тоже ничего! Пушкин там так нафантазировал – дай бог! Я, помню, прямо даже испугался, когда этот памятник за Евгением поскакал... (Как бы извиняясь за столь слабонервную реакцию, недостойную истинного мужчины.) Правда, это давно было... Но все равно – это ж надо такое придумать! Прямо не хуже, чем у Майн Рида! (Услышав, что профессор при этих словах – «не хуже» – как-то странно хмыкнул, истолковывает по-своему и продолжает с жаром.) Ясно, не хуже! У Майн Рида тоже здорово страшно, когда – помните? – луна восходит и вдруг становится видно этого самого всадника без головы. И у Пушкина – луна! (Декламирует, так мрачно завывая, словно хочет напугать самого себя.)
Профессор(подсказывает, не стерпев этого надругательства над стихом).
Гена. Жуть! Представляю, как это тогда действовало! Ну, когда Пушкин это только что написал. Им небось этот медный всадник по ночам мерещился. Ведь это ж когда было? Когда люди еще в чудеса верили. В привидения, в чертей всяких... Правда, Архип Архипыч?
Профессор. А зачем гадать? Возьмем да и отправимся туда. На место происшествия.
Гена. Это какого? Когда Петр Первый за Евгением погнался?
Профессор. Да нет! Бери шире. Какое действительное происшествие описано в «Медном всаднике»? Петербургское наводнение 1824 года, не так ли?.. Это, конечно, пострашнее даже твоих пампасов, но не бойся: мы с тобой и ног не замочим. Настроим нашу машину так, чтобы попасть туда в тот самый момент, когда вода уже спадает, на улицу высыпал народ и, значит, мы непременно встретим в этой толпе того, кто нам нужен... Правда, кого именно, я и сам пока не знаю, но на месте разберемся. Согласен? Тогда в путь!
И вот они уже среди толпы глазеющих на последствия наводнения – мы это понимаем по гулу голосов.
Так и есть! Смотри, сколько знакомых! Вон Акакий Акакиевич ползет в своем знаменитом капоте. А вон и майор Ковалев – ух ты, какой шустрый!.. Нет, ты только глянь: даже этот тюфяк Подколесин не утерпел, вылез из берлоги! Еще бы – такое зрелище!
Гена. А это кто? Неужели Чацкий?
Профессор. Ну да, он самый. А что тебя так удивило?
Гена. Так он же вроде москвич.
Профессор. Был москвичом, Геночка! И закаялся туда ездить. Помнишь: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»
Гена. Может, нам как раз к нему и подойти?
Профессор. Соблазнительно, но... Нет, не стоит! Давай-ка лучше протиснемся вон к тем двум – видишь? – у которых в руках свежие газеты. Вот тут я чую поживу.
Гена. А кто они?
Профессор. По правде говоря, того, кто постарше, я и сам не узнаю. А уж молодой... Вглядись: это же Хлестаков!
Гена. Хлестако-ов? Что-то он какой-то непохожий. И держится как-то не так: не Хлестаков, а прямо Молчалин!
Профессор. Так ведь это тебе не какой-нибудь уездный город, а столица! Тут его никто за важную птицу не примет. Да и беседует он, как видно, со своим начальником. Во всяком случае, с каким-то значительным лицом... Ба! Так и есть! Это и в самом деле значительное лицо!
Гена. Ну да. Вы уж об этом сказали.
Профессор. Нет, ты не понял. Это, если хочешь, его имя. Кличка. Именно так и никак иначе представляет его автор. Помнишь того генерала, который в гоголевской «Шинели» наорал на Акакия Акакиевича?
Гена. Вообще-то смутно.
Профессор. Ладно, не беда!.. Уф! Вот мы до них и добрались наконец. Ну, теснотища...
А раз добрались, то и слышат – совсем вблизи – два голоса: один – вальяжно-вельможный, другой – нагловато-подхалимский.
Хлестаков. А вот-с, ваше превосходительство, как о сих событиях здесь пишут: «Первые лучи солнца, озарив печальную картину разрушения, были свидетелями благотворения и сострадания. Попечительное правительство тотчас приняло меры к доставлению убежища, пищи и покрова несчастным, лишившимся своих жилищ. Дом господина военного губернатора, бывший всегда приютом сирых и злополучных, сделался надежным пристанищем всех требовавших скорой помощи...» Каков слог, не правда ли, ваше превосходительство?
Значительное лицо(снисходя и к Хлестакову и к слогу). Да, слог ничего, недурен. Сочинитель чувствительно изображает.
Хлестаков. Да ведь кто сочинитель-то, ваше превосходительство! Сам Булгарин! А уж он... Я с ним очень знаком, так он, бывало, положит мне руку на плечо: «Эх, скажет, Иван Александрыч! Трудно, брат! Ночей не спишь, все норовишь почувствительнее написать, а для чего? Единственно ради того, чтобы начальство про свои благие деяния наичистейшую правду узнало!»
Лицо. Да, он ничего, он благонамерен... Однако ж, братец, читай далее!