Редкость привлекает всегда, а когда цифры доходят до десятков миллионов, новизна пропадает -- интерес тоже, и трагедии со столькими нулями рассыпаются на столько же песчинок...
-- С одной стороны, я не хотел бы расставаться с Европой -- говорил Юкку. -- Я -- прирожденный традиционалист, а традиции здесь, хотя и поколеблены здорово, но на мой век еще хватит. Но на море мне полагается быть, и свет повидать тоже хочется. Канада понятнее всего балтийцам, по климату и природе. Земляки тоже есть. Вот, спишусь, и тогда...
Списывался он несколько лет, особенно не торопясь. Для чего ехать непременно без гроша? Лес рубить можно начать и с границ собственного участка, -- была бы пачка долларов в кармане. "Пачку" он принимал всерьез, а не в шутку. У Юкку было два счастливых качества, за которые его не любили многие: романтический талант и практическая трезвость упорства человека, считающего, что главное в жизни -- работать и мыслить. Первому качеству завидовали, но могли еще кое-как простить, потому что любой талант дается не за какие нибудь заслуги, а неизвестно почему. Но второе было уже несомненно заслугой, и приводило многих просто в бешенство. Действительно: вместо того, чтобы распускаться в надрыве вообще, усугубляемом изгнанничеством в особенности, в мечтаньях не менее бесплодных, чем воспоминания -- а следовательно, по своеобразной логике таких натур, спиваться более или менее бурно -- этот, всего-навсего какой то там рыбак из картофельной республики, действительно работал, и ему везло ... О том, что при добросовестности и энергии "везет" так или иначе -- умалчивалось. Как, разумеется, не прощалось и того, что Юкку никогда не отказывался поставить желающим бутылку водки -но никогда не ставил -- и не принимал сам -- второй, а как только начиналась настоящая "беседа", поднимался, расправлял плечи и категорически заявляя, что ему надо еще сегодня сдать спешный заказ -- уходил, несмотря ни на какие уговоры. Это раздражало, понятно, в особенности тех, кто предпочитал "махнуть рукой на все" и размахнуться вообще, по широте своей натуры и значения. Размах кончался обычно на дне бутылки.
Заказов у Юкку было много. Как только стали выходить газеты, он предложил в самую крупную свои карикатуры. Они пошли. Как только стали выходить иллюстрированные журналы, он поставил на хвост так хорошо знакомых ему рыб, одел их в пальто и юбки -- и они, с совершенно по человечески глупо вытаращенными обалделыми глазами заплясали на страницах журналов, переживая необыкновенные, но весьма злободневные приключения.
Купив на гонорар от первого же крупного заказа масляные краски и холсты -- как только их можно было достать, он, наконец то после войны смог писать и картины. Они продавались. Потом ему предложили роспись отстраивающегося мореходного училища. Потом... и так шло дальше. Юкку не брезговал ничем -тоже в противоположность многим, считавшим ниже своего достоинства взяться за ремесло -- и время от времени даже охотно чертил диаграммы для пропагандного института, Остинформа, хотя главным его занятием в этом институте было пожалуй устройство в него своих друзей, которых убеждал, что пока что лучше иметь хоть какую работу, а там видно будет...
Впрочем, действительных друзей Юкку уговаривать не пришлось. Демидова ухватилась сразу, за привычное дело: править и корректировать статьи, предназначавшиеся для разных изданий Института, -- и, получая регулярное жалованье, рискнуть взять на выплату старый линотип для своей, в маленькой компании, типографии. Таюнь вспомнила, что во время войны выучилась писать на машинке -- и оказалось, что пишет не хуже других, только грамотнее. Через несколько месяцев она уже строчила, как пулемет, часто оставаясь на сверхурочную работу -- и осторожно влезала в один долг за другим, чтобы перестраивать и приводить в порядок свою усадьбу. Пани Ирена, как и повсюду, скромно предложила переводы с китайского -- и хотя над ней смеялись, что она -- бумажный тигр, но она стала действительно не бумажной, а парадной лошадью всего заведения. Может быть она была единственным человеком, вздохнувшем о Разбойнике: с его организаторскими способностями, с его наглостью ярко-синих глаз он мог бы заведывать здесь хозяйственным отделом -- в таком то громадном доме! Но Владек-Разбойник уже не сидел, а лежал в тюремном госпитале, и кажется, вряд ли выйдет -- и куда?
Некоторые из поэтов, -- одни в промежутках, другие срываясь реже, и только третьи, самые немногие -- терпеливо -- стали работать тоже, дружно сходясь на одном: возмущении статьями коллег, самими коллегами, и, разумеется начальством, то есть хозяевами организации, почему то считавшими, что устроив институт, обходящийся в громадные деньги, они могут распоряжаться в нем по собственному усмотрению, а не руководствуясь личным мнением служащих, получающих деньги не за это мнение, а за работу.
Институт "Остинформ" занимал целое здание. Этажи, коридоры, кабинеты с коврами, клетушки стеклянных перегородок, и все стены в архивных полках. Работа шла кругами, захватывая все больше новых отделов, подотделов и секций, с общей целью: сбор сведений о Советском Союзе для его изучения. Здесь выпускался толстый ежемесячник с данными советской статистики и статьями специалистов -- на четырех языках; еженедельник научного и другой политического характера -- на двух; ежедневные бюллетени с обзорами печати и последними новостями -- на трех. Все издания рассылались для осведомления только по разным учреждениям всех стран мира -- от радиостанций и университетов до контр-разведок, затем известным специалистам всякого рода, и в продажу не поступали. Общество, тратившее всю эту массу бумаги, труда, подсобных материалов, стоивших громадных денег, носило невинно-теоретическое название, не обманывавшее никого: всем было известно, что хозяевами были американский государственный департамент и западно-германское министерство. Общий стиль не коммерческого, а казенного учреждения становился ясным даже самому наивному человеку.
Обширный персональный отдел проверял каждого служащего -- что не мешало, конечно, проникать советским агентам. Многие не понимали, почему мелкие сообщения, выуживавшиеся из советских провинциальных газет, могут заинтересовать кого нибудь и складываются в разбухающий с каждым годом архив. Но где то -- большей частью не здесь, в центре только сбора информации -- все эти сведения поступали тому, кому следовало: ученым, журналистам, политикам, специальным комиссиям, кое что и в секретные сферы: для учета, обработки, изучения, дальнейших комментариев для широкой публики, и прочего и прочего...
Служащие разделялись по категориям -- негласным, а неписанные законы крепче остальных. Фактическим начальством были, разумеется, американцы. Хозяйственной и технической частью заведывали немцы. Остальными работниками были эмигранты всех национальностей и сроков. Среди них нередко появлялись самые "новейшие", только что перешедшие на Запад. Они обычно вспыхивали метеорами. К сожалению, интеллигентные люди среди них попадались редко. Но с бывшими сержантами или вроде того сперва тоже возились, устраивали на удобные места, на которых они могли бы научиться чему нибудь, получая хорошие деньги; начальство хлопало их по плечу, приглашало в ресторан. Через некоторое время звезда многих закатывалась из-за слишком уж явной неспособности и пьянства. "Помощники редакторов" скатывались в шоферы или рабочих, или -- возвращались назад, на горячо любимую родину. Таких тоже было увы, немало -- к вящему злорадству тех, на кого не обращали внимания.
Платили прилично -- всем. Несколько сот человек получили благодаря Остинформу постоянную работу, построив на ней свою жизнь на многие годы -как оказалось потом. Сперва мало кто верил в прочность предприятия. Одни тянули лямку, другие делали карьеру -- как повсюду. Многие помоложе постепенно уезжали все таки за океан и потом, чтобы строить жизнь не начерно, а как следует -- иногда и учиться тоже.
* * *
Юкку Кивисилд повсюду входил, как к себе домой: по привычке откидывать со лба волосы чувствовалось, что ему нравилось быть выше других. С годами лоб становился все выше. Светлые волосы обхватывали его плотным шлемом. Из-за роста не замечалось как-то, что он протягивает руку только тем, кто ему нравится --, остальным обычно кивал только, чуть усмехаясь, и довольно скептически. Улыбался еще реже (но "на такую улыбку, как на диван ложиться можно" -- говорила потом Берта.) Тогда настороженность пропадала, и сразу становилось светлей.
-- Одна моя профессия вас совершенно не интересует -- сказал он в самом начале, удобно усаживаясь в кресле перед письменным столом одного из редакторов -- Берты Штейн: полной, черноволосой, не слишком молодой женщины, и сразу охватывая ее взглядом. (Здоровая баба, с огоньком, и не без юмора, повидимому деловая, но одета плохо, -- значит не из знатных иностранок). -Но у меня есть и вторая: я художник и между прочим карикатурист. Вот образцы. Английский знаю уже порядочно, и учусь дальше, немецкий и русский кажется хорошо. Сам я эстонец. Для пропагандных целей могу рассказать о Латвийском добровольном легионе, в котором был до конца -- попал в Либаву, а ее сдали только через месяц после капитуляции, это мало кому известная история ...
-- О коллаборантах мы не пишем -- отрезала она, и посмотрев на него внимательнее, добавила: -- И вам не советую об этом слишком много говорить.
-- А вы какой собственно пропагандой занимаетесь? -- спокойно спросил он.
-- Конечно, антикоммунистической.
-- Почему "конечно", не вижу. Бывает и другая. Но, раз так, то я думал, что вы заинтересованы в сотрудниках с антикоммунистическими взглядами. Они даже на этот счет у вас проверяются, я слышал?
-- Разумеется, но этим занимается специальный отдел. Причем тут коллаборанты?
-- При том, что нет большего доказательства своих взглядов, как защита их с оружием в руках.
-- Сотрудничавшие с немцами считаются изменниками родины ... -пробормотала она, внимательно рассматривая его рисунки, и вдруг искренно рассмеялась. -- Очень хорошо! Только здесь вы немножко заострили. Мы не должны задевать чувств других...
-- А наши можно? -- вырвалось у него, и он сразу пожалел: не стоит, очевидно, при такой программе. Откуда она взялась? Из Парижа? Тягостный парижский скандал с русскими совпатриотами сразу после войны. Нет, не похожа -- была бы иначе одета, не обстрижена в кружок, и цвет лица слишком здоровый.
Она откровенно рассмеялась.
-- Послушайте, вы умный человек, я вижу. Ну, так и не рипайтесь. До сих пор мы не помещали карикатур, но почему бы нет... я поговорю с начальством. Вот эти две, хотя бы. Это оживит номер. А потом мы можем обсуждать темы, и сработаемся, если уж не так прямолинейно... Да, и вот что еще: вы умеете чертить? Нам понадобятся диаграммы... а какое у вас направление в живописи, между прочим?
Срезались вторично -- на Кокошке и Пикассо. О живописи она тоже имела представление. Левизна чувствовалась во всем, но разговор был интересным. Заполнив анкету и оставив карикатуры, Викинг вышел из здания, и только тогда, засунув руки в карманы, приглушенно, но протяжно свистнул. Вот как, значит ...
Вспомнил сразу "кунингатютар" с ее лебединым озером, поставил мысленно рядом с этой... затруднился с определением -- чекистки бывшей, что ли? Нет. У тех к этому возрасту нервы уже издерганы вконец, тут что-то другое... и пробормотал, совсем уж про себя, крепкое эстонское ругательство.
* * *
"Очевидно, особенность моей судьбы -- постоянные встречи с 'уродьем' -определял Викинг, не с цинизмом, а просто: такие уж уродились. -- 'Отродье' -- бранное слово, а тут вроде ласкательного как бы. Оригиналы. Но они интереснее."
Посмотрев в Нимфенбургском дворце "Галлерею красавиц" с Лолой Монтец во главе (а перед ее портретом стоял долго, и с восхищением говорил, что эта женщина стоила революции) -- он даже всерьез занялся мыслью написать свою собственную коллекцию "уродьев". Но как? Самый гениальный портретист может раскрыть сущность модели, показать характер -- но не его становленье, пройденный путь человека. Может быть, ввести новый жанр, и писать портрет на обложке альбомчика, складывающегося, как детские книжки, гармошкой, на каждой странице которого -- самые характерные этапы жизни? Нечто вроде романа в красках? Жаль, что он не писатель.
Рассуждая здраво, он причислял и себя самого к таким же "уродьям". Но здравый смысл уберегал от заразы, иногда опасной для других: если романтика была не к месту, она быстро рассеивалась, оставляя только привкус горечи, с которым он справлялся юмором. Интерес же оставался всегда, и он никак не мог понять людей, жаловавшихся на серость обстановки и окружающих.
-- Поставьте на стол синюю вазу с огненным цветком или листом и присмотритесь получше к ней, а потом к людям! -- советовал он, презрительно пожимая плечами над "недотыкомками". Да и присматриваться не надо, они сами попадаются на пути, подвертываются под руку. Одни исчезают быстро, другие застревают надолго -- но все оставляют след. Его романтизм не терпел никакого ущерба, если след оставлял чернильное пятно.
Сейчас новым "уродьем" стала Берта Штейн.
Еще два прихода в Остинформ, два разговора за письменным столом и один за чашкой кофе в кантине -- и Юкку был приглашен к Берте на дом, сварить настоящую рыбачью уху. Она не забыла, что он упомянул вначале еще об одной профессии, и спросила, кем он был раньше.
-- Помимо Академии художеств, я рыбак по рождению -- лениво ответил Юкку.
-- В мутной воде рыбку ловите?
-- А это уж как придется -- поддержал он и чуть сузил глаза. Берта была довольно интересной еще женщиной, несмотря на расплывшуюся фигуру, но восточный тип никогда не привлекал его, а он, ярко выраженный северянин, именно таким и нравился. По одному ее взгляду ясно, что если бы захотел... но он не собирался хотеть.
-- По рождению -- протянула она, уже серьезнее. -- Я вас за викинга считала, за кормилом ладьи с щитами по бокам, а вы оказывается, в утлом челне ...
-- Не совсем. У моего отца сперва рыболовная шхуна, а потом и катер был.
-- Из кулаков, значит? То-то у вас повадки такие -- цепкие...
-- А вы -- из гнилой интеллигенции? То-то у вас взгляды такие -народно-демократические!
Следующий карикатурный набросок изображал его самого в виде громадного дворового пса из ошибившихся сенбернаров, а Берту -- распушившейся и наскакивавшей курицей. Сходство было только в фигуре: безмозглой ее даже в шутку назвать было трудно.
Он охотно пришел к ней в свободную субботу, сварил из принесенных кореньев и угрей уху, действительно вкусную не только для нее и ее семьи, привыкшей, по всем признакам, к совершенно бездарной кухне, и познакомился со всеми. Берта только что переехала из пансиона в скромную и не очень удобную квартиру, но первым предметом обстановки была, конечно, книжная полка, на которой уже не умещались журналы и книги. Дети оказались молюзгой -- не по ее возрасту. Муж состоял из двух красок -- уныло коричневой и нудной серой. Единственной точкой соприкосновения с ним послужила трубка: Юкку угостил кепстеном. Хозяин курил очень простой табак, и трубку видимо из экономии. Иногда у него прорывались саркастические замечания, но больше от больной печени, чем от склонности к юмору. После нескольких посещений Юкку больше не интересовался им, быстро выяснив фон жизни по нескольким замечаниям: мальчиком тот спал в двухэтажной кровати с остальными братьями в квартирке северного предместья Берлина. Окно, мысленно дорисовал Юкку -тоже наверно выходило на двор-колодец: типичный берлинский пролетариат иллюстраций Цилле. Человечность подменялась теориями, размахивавшимися на все человечество, которое надо было так же обезличить. Рожденные озлобленностью, эти идеи вытеснили все остальные стремления, и задушили живое, оставив место только для прокламаций и собраний за дешевой кружкой пива. Однако, он был достаточно умен, чтобы молчать с чужим человеком, от чего казался умнее, чем наверно был на самом деле.
Во всяком случае разительный контраст с энергичной, жадно набрасывавшейся на жизнь, говорливой Бертой, интересовавшейся больше всего понятно политикой, в которой она прошла и полную теорию марксистской выучки, и даже основательную практику. Биография ее выяснилась, но проблема не разрешилась.
-- Я и не скрываю того, что была коммунисткой -- заявила она. -- Это всем известно. Фамилия моя Штейн не по мужу, и не псевдоним, а девичья. Слышали когда нибудь о старой большевицкой гвардии? Так вот Леон Штейн, соратник Ленина -- мой отец. И мать была в партии конечно, она врач. Родилась я в Познани, потом жили в Лейпциге, Берлине, в двадцатых годах отец выписал нас в Москву, я тогда еще девочкой была. Выучила русский язык, и только начала работать журналисткой, как во время большой чистки родителей расстреляли, как троцкистов, а меня отправили на Колыму, в лагерь. Восемь лет Магадан строила, так вот просто и складывала стенки из кирпичей, на морозе... Надо было пятнадцать лет, но освободили досрочно, как польку. Потом приехала в восточный Берлин из Варшавы, два года прожила, уже работала в редакциях, но вот вышло так, что лучше было уехать. Муж не хотел, я в Берлине замуж вышла, он еще не видел сталинских лагерей, а мне хватает. Перешла на Запад, попала в карантин, проверили меня, я все рассказала, как есть, скрывать мне нечего и вот видите, теперь работаю ... нашла много старых друзей отца, его хорошо помнят: один в Лондоне, известный журналист, эксперт, другой здесь -- редактор большой газеты. Пробую повсюду работать, и вот в один большой политический журнал попала даже; это уже марка для журналистки. Съезжу в Париж сейчас на недельку, надо повидаться там кое с кем, и тогда подработаю на мебель, квартиру обставлять надо.
Юкку, приглашенный на проводы в Париж, явился в самом деле с букетом роз, и заказал шампанское в вокзальном ресторане. Берта смеялась до слез над букетом ("Это мне то! Бантик на корову! Буржуазные замашки!") -- однако, нежно прижимала его к потрепанному пальтишке, в котором, кажется, еще с Колымы приехала. На внешность она не обращала внимания -- реминисценция молодости, когда кружевной воротничок или занавески на окне считались мещанским уклоном. Зато коробка конфет пригодилась -- и была с явной любовью сунута в повидавший виды портфель -- весь ее багаж. Но Берта, сама подсмеиваясь над собой, "шокирующей демократической богемой" ("советская" не говорила), была достаточно интеллигентна -- или все таки женщина, -- чтобы не оценить таких джентельменских мелочей. К "викингу" же у нее была определенная слабость, это она даже прямо заявляла.
Из Парижа вернулась в восторге. Какой город, а главное -- другая атмосфера, не болото здесь. Столько друзей, даже не знала, что они живы! И почти все благоденствуют -- не то, что в Германии, где на марксистов часто смотрят искоса. "Остинформ" она считала, разумеется, болотом. Для того, чтобы разбираться, а тем более критиковать советскую политику, надо иметь настоящую марксистскую подкованность, а ей сколько раз приходится азбуку объяснять ...
Новоселье Берта решила отпраздновать в день своего рожденья -умалчивая год. "Сорок для приличия, а наверняка больше" -- решил про себя Юкку, забывая скостить добрый десяток лет с того, как она выглядит, на советские условия, особенно тяжелые для женщины, а лагерные -- тем более. Но его занимало другое: гости. Редакции трех отделов и гости еще со стороны разместились где попало, заняв обе комнаты, коридор, присаживаясь и на кухне. Дети были отправлены к знакомой, чтобы не мешали.
Юкку надел кокетливый зеленый передничек, только что полученный в подарок хозяйкой, и заявил, что нанимается в кухонные мужики, опасаясь, что Берта наделает из одной коробки сардинок бутерброды на сорок человек. Поскольку бутылок было больше сорока, то закуска не имела уже значения. Пили по американски, под печенье с сыром, после которого есть не хотелось. Скинув передник, Юкку вытащил неизбежный блокнот, и сев по турецки в углу на пол, стал делать мгновенные зарисовки присутствующих. Американцы -- большей частью молодые, симпатичные, с улыбкой хлопавшие его по плечу, (впрочем, после недоуменно-предупреждающего взгляда -- только один раз) -- были в восторге. Они искренно веселились, разговаривая со всеми остальными при помощи нескольких русских и немецких слов и улыбок, а больше всего -бутылок.
"Вот здорово!" -- говорили другие, пожурившие сперва хозяйку ("чего не сказала, мы бы принесли жратвы"), но после нескольких стаканов водки (американцы с любопытством наблюдали за этим процессом) стали вопрошать, кто помнит дороги Смоленщины, и пытались гудеть о подмосковных вечерах -- к счастью, замененных хозяином грамофонными пластинками. Кто-то предложил даже включить радио и "выпить под Москву", но отклика не было, потому что трое уже спорило о гениальности Маяковского, и больше ничего нельзя было расслышать.