Еще письмо:
«Мой ангел-хранитель!
На дворе весна. Скоро (впрочем, нет, я скажу скоро, когда останется всего несколько минут), скажем — в непродолжительном времени, наступит час свободы.
Где мы с вами встретимся?
Я предвижу, что вы скажете, что это будет неблагоразумно, но если бы все-таки вы оказались к этому времени в Париже! Случайно... Это будет в конце июля. Ведь вам могло бы быть и неизвестно, что я выйду в это время. Во всяком случае, я постараюсь как можно скорее уехать в Тунис и, конечно, уже никогда не вернусь из рая на землю. Не знаю почему, но сегодня мне все время хочется вспоминать, какого цвета ваши волосы. Я знаю, что они белокурые, но термин «белокурые» имеет столько особенностей и индивидуальных оттенков. Вернее сказать, что ваши волосы цвета спелых колосьев, освещенных солнечными лучами. А какие они густые! Мне ли не знать этого! Бобрик, настоящий бобрик! Взглянуть бы на вас утром! Вероятно, лохматый-прелохматый и такой милый! Нет, лучше не думать...»
Еще письмо:
«Я не докончила письма, это и неудивительно. Но я и не жалею, что написала такое нелепое письмо. Бывают дни, или, вернее, вечера (если говорить точнее), когда я чувствую вас около себя. Я слышу ваш спокойный, низкий, властный голос, который так нравится женщинам и сила которого именно в его спокойствии; я чувствую прикосновение вашей манжеты, и мне представляется, что я черчу своим пальцем на вашей правой руке мои инициалы — клеймо, чтобы все знали, что вы мой, потом черчу ваше имя и включаю все в очертания сердца. Какие глупые фантазии, но как приятно им предаваться! Ведь влюбленные всегда глупы. Это удел тех, которые остаются детьми на всю жизнь или, через любовь, снова превращаются в детей. Вспомните только наши идиотские разговоры, все те бессмысленные вещи, которые мы говорили друг другу! Однако я готова отдать жизнь за возможность возобновить эти разговоры. То, почему влюбленные всегда говорят на своем особом языке, для меня вполне понятно: это изолирует их от остального мира.
Милая Кориан прислала мне сегодня шоколаду; на бумаге, в которую он был завернут, она написала: «И на воле не сладко! Вам осталось всего два месяца и три недели. Скоро можно будет считать неделями. Будьте тверды в вопросе о горячей воде. Мне вас очень недостает, несмотря на то, что я недолюбливаю женщин. Да благословит вас Бог, Кориан».
К бумаге было приклеено несколько марок, и когда я их отлепила, то под ними оказалась еще маленькая приписка, очень мелко написанная: «Без марок письма не пойдут, а тюремная прислуга так ленива, что не пожелает сходить за марками, даже если вы ей пообещаете пять франков. Так вот на всякий случай...»
Не правда ли, как трогательно и деликатно? Но я не смею писать вам, хотя у меня и есть теперь марки, эти волшебные маленькие кусочки бумаги, которые обладают даром передавать поцелуи... Писать вам было бы неблагоразумно с моей стороны, и я не буду...»
Последнее письмо:
«Я, кажется, заболеваю, дорогой. Это меня нисколько не огорчает, потому что меня переведут тогда в больницу, а я этого очень бы хотела. Мне даже жалко, что я не заболела еще раньше — время прошло бы скорее! Теперь мне остается всего шесть недель. Не думайте, что очень больна, нет: просто маленькая лихорадка и головная боль. Ее бы облегчили прикосновение прохладных рук и опора любящих объятий. Тот кусочек неба, который мне виден в тюремное окошко, сверкает чистой лазурью. Я мечтаю о том, как я буду целовать первые цветы, которые увижу. Думаю, что моя лихорадка — результат томительного ожидания. Я чувствую себя ужасно усталой — мне кажется, что я соскальзываю в царство сна и погружаюсь в забвение. Вероятно, солнце свело меня с ума: оно стоит все на одном и том же месте: на стене камеры... Я прекрасно понимаю, что все это — нервы».
Какова бы ни была причина этого состояния, но оно перешло в беспамятство, и Сару отправили в больницу.
Немедленно явился Лукан. Он добился свидания с тюремным доктором, завел с ним дружеские отношения и даже оказал ему какую-то небольшую услугу.
Этот врач решил, что Лукан любит Сару. Возможно, что он был недалек от истины.
Во всяком случае, Лукан забросил всех своих пациентов и окончательно обосновался в квартире тюремного врача, чтобы иметь возможность самому лечить Сару.
— Я предвидел это, — сказал он однажды своему хлопотливому, но неопытному коллеге, который так и не поверил, что даже такая знаменитость, как Лукан, может предсказывать болезни.
— На основании чего, г-н Лукан, на каком основании?
— Рано или поздно это должно было случиться. Это было неизбежно для женщины ее организации.
Он часами просиживал у постели Сары, прислушиваясь к ее слабому голосу, которым она выдавала свои тайны.
Из-за этого он выхлопотал для нее отдельную комнату.
Он о многом догадывался и сам, но всегда считал свои догадки слишком фантастичными.
Теперь, держа в своих руках бессильную руку Сары, он думал о том, как она должна была любить этого человека. Только безумная любовь способна на такую жертву!
А когда она жаловалась на одиночество и гнет безмолвия, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать.
— Черные чудовища преследуют меня, — шептала Сара, — они подкрадываются ко мне и душат меня, они не дают мне ни минуты покоя...
Потом эти «черные чудовища» превращались в зловещие облака, которые клубились в воздухе и от которых тоже не было спасения. Лукан только теперь понял весь ужас одиночного заключения, даже на один год. Один год! Совсем короткий срок! Но он превращается в вечность для таких нервных субъектов, как Сара.
— Дни уже не дни, — бредила Сара, — день — бесконечность, и он тянется, тянется...
Когда она стала поправляться, он пустил в ход все свое влияние и добился в конце концов того, чего хотел: за две недели до срока он усадил Сару в автомобиль, в котором ждала ее Гак, укутал мехами, пожелал счастливого пути и вернулся в Париж.
Франсуа управлял машиной.
Сара прильнула к Гак и жадно оглядывалась по сторонам: поля, дома, грохот автомобиля, настоящего автомобиля!
Она ухватилась за плечо Гак.
Неужели это правда? Неужели это правда?
Дыхание ее стало прерывистым, слезы градом струились по ее лицу.
— Ваши испытания пришли к концу, дорогая моя, — настойчиво и успокоительно твердила Гак.
В конце концов Сара уснула, прижавшись к ней.
Гак с грустью наблюдала за своей госпожой. Как она исхудала! Ресницы казались слишком тяжелыми для бледных век, пронизанных синими жилками.
— Испытания кончены, — еще раз повторила Сара для своего собственного успокоения.
Автомобиль остановился. Лукан все обдумал заранее, не упустив из виду ни одной мелочи.
Сара провела свою первую свободную ночь в квартире одного из его друзей, который был в отсутствии и прислуга которого ничего не знала и была воплощенной деликатностью.
Гак наслаждалась.
Она ухаживала за Сарой с таким вниманием и искусством, перед которым побледнело бы даже искусство рабов римских патрициев.
Она расчесала и надушила ее волосы, потом связала их широкой лентой и сделала прическу, которая всегда казалась ей самой подходящей.
Она едва удержалась, чтобы не позвать Франсуа посмотреть Сару в постели.
— Все-таки не годится, — решила она с сожалением.
Но как только Сара уснула, она спустилась вниз, чтобы побеседовать с Франсуа.
Вильям, который тоже проделал путешествие в своей корзиночке, присутствовал при их разговоре.
— Ну, как дела, мадемуазель?
— Мерси, мсье, — любезно ответила Гак, немилосердно коверкая французские слова.
— Завтра мы будем уже в Боне, в четверг, если все будет благополучно, — в Бурге, а в пятницу — дома, в Латрез. Вы одобряете мой план, мадемуазель?