Все невероятное напряжение последних месяцев, которое теперь, когда он оглядывался назад, казалось ему самому превышающим человеческие силы, все то упорство, с которым он подчинял контролю свои и чужие действия, не упуская ни одной мелочи и предвидя даже непредвидимое, — все пропало даром.
И теперь, разгуливая в ожидании поезда по платформе Клуза, он чувствовал себя разочарованным, усталым и очень старым; как все эгоисты, которые всегда требовательны к другим и снисходительны к самим себе, он считал, что заслуживает сострадания, и не видел ничего предосудительного в своем поведении.
Гиз был одним из тех людей, в душах которых под старость остаются только жестокость, недоверие и презрительное отношение к добру и любви. Он всегда был эгоистом и любил только себя; теперь этот эгоизм достиг своего апогея, окончательно заглушив возвышенные порывы, на которые он все-таки был способен в молодости.
Поезд опаздывал. Гиз присел на жесткую скамейку перрона и оперся подбородком на скрещенные на палке руки.
В сущности, незачем было ездить к «этой» женщине; он надеялся позабавиться на ее счет, но забавного было что-то мало...
Он старался оправдать себя в своих собственных глазах.
В чем, в сущности, заключается его преступление? Каждый любящий отец поступил бы так же на его месте.
Все дело только в том, что немногие отцы способны на такое длительное и упорное напряжение нервов ввиду преследуемой цели, какое обнаружил он в данном случае.
Эта женщина заслужила свою кару, только он страдает невинно. До тех пор пока она не ворвалась в его жизнь, он не знал ни тревог, ни мучений; с тех пор как она встала на его дороге, он не знает ни минуты покоя.
Жюльен оскорбил его, разошелся с ним и...
При воспоминании о том состоянии, в котором он оставил сына, губы его задрожали и холодный пот выступил на лбу.
Тем не менее доброе имя Жюльена не покрылось позором, правда, ценой счастья самого Гиза, которому не осталось ничего, кроме одинокой старости. Это ли не жертва во имя любви?
Он постарался отогнать от себя эти тяжелые мысли, и выражение его лица несколько оживилось, когда он представил себе встречу Сары с Жюльеном.
До поезда оставался еще целый час. Но какое это могло иметь значение? Никто не ждет его дома, никто не заметит, если он даже совсем не вернется.
И все это дело рук Сары: она украла у него сына и разбила карьеру самого Жюльена...
Он стал ходить взад и вперед по платформе, чтобы согреться, потому что даже этот жаркий летний день казался ему прохладным после тропического африканского зноя.
Вокруг него царили мир и покой деревенской жизни. Но он испытывал глубокое отвращение ко всему на свете, за исключением своей ненависти к Саре. Чувство любви! Безумие или корысть в конечном счете. Разве он не пожертвовал всем из-за любви к сыну? Ему захотелось подтвердить свою мысль каким-нибудь ходячим, напыщенным афоризмом, но он так ни одного и не вспомнил.
Наконец, подошел поезд.
Кондуктор, который, надо думать, питал в душе самые радикальные убеждения, тем не менее не без удовольствия услужливо подсадил в вагон высокопоставленную особу.
Переезд до Парижа с пересадкой в Бурге очень длителен, но Гиз решил нигде не останавливаться.
Однообразный стук колес навел на него такую тоску, что ему захотелось выброситься на полном ходу из вагона, чтобы хотя таким путем обрести желанный покой. Даже предвкушение гибельных для Сары последствий его мстительного плана не доставляло ему больше никакого удовольствия. Он ничего не ел во все время путешествия и вышел на платформу Лионского вокзала совершенно истощенным и разбитым физически.
Такси с грохотом помчало его по улицам Парижа.
Вот он и дома.
Он медленно поднялся по лестнице и позвонил.
Никто ему не ответил.
Он позвонил еще раз, потом отпер дверь французским ключом.
В квартире был темно; он ощупью добрался до кухни, зажег электричество и увидел, что календарь не обрывали уже несколько дней.
Только тогда он вспомнил, что Рамон в отпуске.
Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы распаковывать вещи и позаботиться о еде, и прямо прошел к себе в спальню, где было холодно и сыро.
На столике около кровати стоял портрет Жюльена; несмотря на желание вглядеться в черты сына, он все-таки не зажег электричества и сразу лег в постель. Но уснуть ему так и не удалось: мертвая тишина, царившая в доме, действовала ему на нервы.
Он поспешно оделся и поехал в клуб.
В клубе шел ремонт, и только одна комната была предоставлена посетителям. Гиз столкнулся в ней со старым Кабе.
— У вас неважный вид, дорогой Гиз, очень неважный, — сказал Кабе, тряся своей лысой головой.
Гиз, который не выносил дряхлого вида Кабе, потому что это старило его самого, пробормотал в ответ что-то бессвязное.
— А как поживает ваш мальчик? — продолжал Кабе. — О нем что-то не слышно! Ведь вы только что от него? Не правда ли? Впрочем, теперешняя молодежь не считается со стариками, — добавил он с хриплым смехом.
Гиз вышел на улицу и долго бродил, прислушиваясь к эху этого неопровержимо верного афоризма.
ГЛАВА XXV
Я хочу любви упорной,
Злым теченьям не покорной,
Не запятнанной ничем.
Я верил в жизни цену,
Но ты пришла на смену,
Суля мне вечность, смерть.
Моника Певериль Турнбуль
Сара уехала в Тунис, повинуясь мгновенному настроению, хотя и не получила ответа на свою телеграмму. Она не могла больше ждать.
Тысячи случайностей могли помешать Жюльену ответить или задержать по дороге этот ответ. В сущности, это было совсем неважно.
Посещение Гиза произвело на нее тяжелое впечатление: в первый момент она испытала сильное разочарование, а потом какую-то непонятную внутреннюю тревогу, несмотря на то, что он сообщил ей, что Жюльен здоров и ждет ее.
В сущности, чего она боится? Что может принести ей свидание с Жюльеном, кроме счастья?
Конечно, ничего, и, под влиянием этого опьяняющего предвкушения счастья, она почувствовала необыкновенный прилив энергии: и сама торопилась и торопила окружающих.