Ах, они еще колдовать затеяли…
— Какие вы простые! Тупицы! Шантрапа! Брысь, я сказал, иначе скормлю обоих!.. — Лёха повел подбородком, позволив Алёнке высунуть крохотную оскаленную пасть из под широкого ворота Лёхиного свитера — и домовые мгновенно прозрели! И аурой змеиной вдруг на них пахнуло — аура очень хорошо знакомая, последние полгода вся окрестная нечисть района, по старинке называемого Дзержинским, трепещет от ужаса, оказываясь в пределах этого «аромата»! И глаза, две пары глаз: лютые, черно-багровые, и серо-зеленые, вроде бы человеческие, с высоким разумом в них, но колдовские и куда более грозные!..
Обе кошки, рыжая и серая, одна за другой стремительно сиганули в угол, к щели, которая и для мышки показалась бы тесновата… Но кошкам ее вполне хватило: миг — и нет их, ввинтились как-то.
— Ну, чем вам кошки-то помешали, а? Молодой человек, и не стыдно вам?
Лёха оглянулся на худенькую старушку за соседним столиком… а ну-ка, проверить… не-е-ет, абсолютно обычная классическая питерская бабка, совсем древняя, судя по шапочке с вуалькой, просто заступилась за кошек, на которых Лёха шумнул и кулаком погрозился. М-да… всё-таки, люди — самые поразительные особи в мире! Вот, не имеющие аналога во флоре и фауне, простой и магической! Это нечто выдающееся: бабушка, еловая ты шишка, ты бы поподробнее вгляделась в этих кошек, в тот угол, куда они побежали, в размеры дырки, где они исчезли! И соотнесла бы видимые физические размеры этих существ с параметрами… эх, да что толку объяснять…
— Стыдно, сударыня, увы, не сдержался, вы правы. Но они блохастые обе, предельно причем, натрясут еще мне на стол и на куртку, а у меня дома своя мурлычет, только пока без блох. Вы же видели, как они чесались?
Леха даже и заклятий не тронул — бабка сама, на одной Лёхиной суггестии, вспомнила и чесание кошачье, и… наверное бы и блох рассмотрела, если поговорить с нею подольше, поубедительнее… Старушка задумалась, с некоторым сомнением во взоре, но — простила молодого вежливого сотрапезника, согласилась вслух, что не следует приносить уличных блох к домашним питомцам.
Оставалось пройтись по магазинам, нагулять аппетит перед обедом, а потом уже домой, в деревню.
— Все-таки, люди очень, очень, странные существа… Но я ведь — тоже человек! — спохватился мыслями Лёха. — И всегда им буду! Клянусь! Сам себе клянусь!
Вернулся Лёха как и обещал, ближе к ночи, в двенадцатом часу, и не домой, а к бабушке Ире. Вся живность, простая и волшебная, встречала его во дворе, с полудня посыпанном первым снегом, мелким, реденьким, почти что инеем. Узенький, но яркий месяц посреди высокого неба разбрасывала по серенькой земле охапки теней: бегущих, неподвижных, колышущихся… У солнца тени получаются ярче, но в лунных несравнимо больше тайн и чудес… Встречающие были полны сил и ликования, даже коза Хиля улизнула из плохо закрытого сарая и теперь в полном восторге блеяла на весь двор. Но радовалась она в почтительном удалении от Лёхи, ибо находилась в самом низу домашнего сюзеренитета: самая угнетенная — Хиля, но она об этом даже не подозревает, чуть выше ее древняя собака Ряшка, еще выше — вровень на одной ступеньке — домовой Прокопыч и кикимора Мулена, Мулька, и у самых ступеней трона — волшебный кот Васька… А Мурман их всех превыше, это вне обсуждений, в гостях ли у Ирины Федоровны, у себя ли дома… Вот и сейчас: рыкнул на орду, отгоняя, и первый возложил на Лёхину грудь и шею грязнющие лапы… в липкой осенней земле… хорошо хоть когти догадался втянуть…
— Да что ты… как этот… вон, Ряшку лучше облизывай!.. Ну, тип! Теперь дай с остальными поздороваться!..
Лёха вовсе не так суров к Мурману, как пытается казаться, просто он боится Мурманова чутья, боится, что тот раньше времени догадается об еще одном члене Лёхиной семьи, об Алёнушке, которая до поры прячется под мышкой, согласно категорическому и недвусмысленному Лёхиному приказу… Мурман Алёнку недолюбливает, взаимно, конечно же, ишь, зафыркал, запыхтел… Не ее ауру, так, небось, Лёхину ощутил… Эх, Мурманчик…
— Вы оба — на плечи ко мне… в рюкзак не лазить, когти оборву!.. Васька — на руки… на левую руку, а правой буду нашу Ряшку чесать, почесывать… между ушей… держи хрящик… а Хилю между рожек… а Хиле морковочки… вот так. Никого не забыл? Тогда к дому.
А на крыльце уже бабушка стоит, в переднике, потому что с кухни прибежала. Лицо у Ирины Федоровны темное, узкое, древнее, глаза… глаза у нее разные бывают: и синие, и серые, чаще карие, но взгляд одинаково пронзительный и всем ее знакомым, колдунам и простым людям, кажется, что мрачный, нагоняющий страх… Всем, кроме Лёхи. Для Лёхи в бабушкиных глазах всегда улыбка. А сегодня и на лице, не только во взоре. Ирина Федоровна худощава и весьма высока для старухи, за метр восемьдесят, но Лёха гораздо длиннее ростом и поэтому радостные бабушкины слезы капают ему прямо на грудь, он их сквозь свитер чувствует. Лёха бережно приобнимает бабушку… интересно — почувствует она Алёнку или нет?
— Всё, бабушка, всё… Ну, ты чего, я же не в Антарктиду на год ездил…
— Да я знаю, что не в Антарктиду, да слезам-то не прикажешь… старая, вишь, стала… Я ведь тоже боялась… Смотрю — пощадил дуреху-то… обратно приголубил?..
— Ну, баб Ира! Это тебе надо быть главным колдуном, не мне! Откуда такое чутье??? Я же крепко-накрепко все возможные выхлопы законопатил, с тройным запасом! Не от тебя, правда, а от этих… и от этого… Скажи, признайся честно — как ты сумела?
Ирина Федоровна скупо усмехнулась, польщенная похвалой внука. Она приняла из его рук Ваську, отпустила на пол, дунула коротко на Прокопыча с Мулькой и те, послушные молчаливому приказу, сами спрыгнули с Лёхи, чтобы немедленно затеять на пороге визг и толкотню.
— Так и сумела… Кто-то нынче без ужина останется!.. Прокопыч!.. Сейчас в чулан и на крюк, как буратину!.. Васька, дождешься ведь!.. Давай, Лешенька, сполосни лицо, руки — да за стол. Мурман по тебе почуял, а я по тебе и по Мурману. Невелика премудрость: нынче нет в тебе… памяти битвы, боя нет… А сумятица есть. Тут-то я и смикитила, что… помиловал. А раз помиловал, да обещал городских избавить, то и… Может, оно и к лучшему, какая-никакая, а все защита… Иди, иди, умывайся, после поговорим. Пирожки же стынут!
Пирожки были четырех видов: с капустой, с зеленым луком, с ливером, и расстегайчики с вязигой, особенно любимые Лёхой. От свежих щей Леха отказался, а пирожки подмел почти полностью. Впрочем, ему дружно помогали домочадцы, даже Мурман под столом дождался от Ирины Федоровны гостинца, полакомился остатками ливера. Кормить его досыта хозяин не велел, потому как сытый зверь — плохой охотник, ни скорости в нем, ни рабочей злости. Чаю же Лёха выпил две большие, без малого литровой вместимости, кружки, и бабушка от него не отстала, ибо любит чаевничать, только себе она заваривает черный простой, а Лёхе зеленый, с жасмином.
— …на здоровье, Лешенька! Или еще вскипятить?..
— О, нет, баб Ира, благодарствую, сыт — дальше некуда сыт.
— Ну и хорошо. А то смотри, мне-то нетрудно…
— Всё, всё, всё.
— Ну и ладно. Так что… если ничего больше не хочешь…
— Не, не, абсолютно ничего не хочу, полный порядок…
— Или захочешь?.. На заглаточку?..
— Бабушка!!!
— Ну что ты голос на старую бабушку поднимаешь? Разве я тебе что-то плохое сказала, или сделала?
— Извини, баб Ира, но я уже и вправду налопался — дым из ушей. Глянь, даже Мурман язык вывалил… в изнеможении после сытного и очень, очень вкусного ужина!.. Да, Мурман? Ничего, ничего, до охоты потерпит, ему полезно. Готовишь ты классно, бабушка, в городе так не поешь, ни в одном ресторане! Но и мой желудок не безразмерен, пойми.
Ирина Федоровна немедленно растаяла, и, немного погодя, после обмена пустыми деревенско-питерскими новостями и впечатлениями, убедившись, что все ее старинные обычаи вежливости и приличия соблюдены, решилась приступить к главному.
— …а пирожки — что пирожки? Вот будет свежая налимья печенка — я настоящий расстегай испеку, с осетринкою, по-волжски… Так, говоришь, без приключений в Питере-то обошлось? Гм… ничего такого?..
Лёха, понимая важность бабушкиного вопроса, помедлил с ответом, даже глаза прижмурил, чтобы почетче вспомнить весь комплекс своих ощущений от поездки в город…
— То есть, абсолютно! Если не считать, что в какой-то лавке меня пытались напарить со свечой зажигания. Понимаешь, бабушка… Вот, иду я по улице, иду, такой, а сам чую: Алёнка где-то там, впереди, в километрах пяти… уже в трех… Р-раз — суккубиха мимо прошла, а на вид такая телочка невинная, чуть ли не старшеклассница средней школы… Представь — среди бела дня! Такие уж теперь нравы в городах. Оп — домжи из под канализационного люка на меня поглядывают… Перехожу мост — а вместе с ним пересекаю жилу такую, ну, аурную, на них город стоит, понимаешь, о чем я говорю?..
— Да-да, Лёшенька, я слушаю, это я так… блюдца протираю, чтобы руки занять…
Угу, а руки-то у бабушки дрожат, и ноготки на пальцах то и дело сталью начинают отсверкивать, в когти наливаются… переживает бабушка…
— Я же тебе сказал, баб Ира: все нормально было, что ты, в самом деле… Ну, давай я не буду ничего рассказывать, если мои слова тебя расстраивают?
— Нет-нет, Лешенька, это я так… Говори.
— Одним словом, как у Прокопыча твоего лохматость с годами повысилась… — кикимора Мулька немедленно захихикала, чуть погодя и Прокопыч вслед за нею, — … так и мое магическое ощущалово резко возросло с некоторых пор и продолжает расти…
— Это тебе жезл Крысиного короля помог, пробудил в тебе силы, я помню…
— Может быть. — Лёха ненавидел вспоминать всё связанное с судьбой крысиного жезла и поэтому поторопился продолжить. — Короче говоря, я настроился на Город — и все пространство чую, не подробно, зато все, от края до края, как на мелкомасштабной карте. Захочу — нацелюсь более предметно, это у меня теперь без вопросов получается. И вот — голову готов прозакладывать…
— Не смей так говорить! Тьфу, тьфу, тьфу!..
— Хорошо. Гм… Я более чем уверен, отвечаю за свои слова: нет его в городе. И вообще… не чувствую его. Понимаешь, бабушка? Это тот редкий случай, когда я полностью уверен в своих ощущениях и пониманиях! Это ощущение ни с чем не спутать! Вот — никак! Я только однажды на рассвете столкнулся нос к носу… с его… исчадием… ну, я тебе рассказывал… И навсегда запомнил эту ауру. Она специфична, уникальна. Помнишь, когда дядя Ёси, еще когда он вдруг Филаретом стал, пытался меня в Питер выковырнуть, типа, ему на подмогу?.. или на подмену?.. Даже тогда я чувствовал: он где-то в городе, и мне там, с моими скромными силами, делать нечего против него… А ныне я ничего не чувствую. Это не вражеская блазь, бабушка, я ведь не такой легковерный. Если же, предположим, я обманут — то без разницы, где я и что я… При данном раскладе, с этакой-то мощью, которая при нем, он и ко мне в дом придет, незамеченный, и на атомы его разнесет, вместе со мною… То есть, нет ему смысла хитрить, в прятки со мною играть… Помолчи, бабушка, пожалуйста помолчи…
Но Ирина Федоровна все-таки перебила, не в силах сдержать свой язык:
— В дом Петру Силычу, в твой дом, чужаку войти не просто, даже такому злосильному… Но я не перечу, Лёшенька, я напротив, как бы подтвердить хотела: поговаривают, что действительно пусто в городе… Адовая-то нечисть есть, как не быть, на все масти, полнехонько ее всюду, а самого вроде как не ощущают… А все равно страшно мне за тебя, потому и слезы. В хорошее-то всегда с трудом верится.
Лёха терпеливо и даже преувеличенно почтительно выслушал бабушкины слова, чтобы не раздражаться на ровном месте.
— Вот и я о том же. С одной стороны мне легче было по городу болтаться, ничего такого не ощущая… да и вообще, по жизни хорошо бы дух перевести, лет двадцать-тридцать-сорок-пятьдесят подряд обывать без лишних стрессов… А с другой — ты же… мы же с тобою понимаем, что сие не навечно, рано или поздно он объявится, больничный не возьмет, на пенсию не уйдет… разве что в турпоездку на Луну… Кстати, что там дядя Ёси, все забываю спросить? Весточек о себе не подает?
— Как усвистел к себе на Тибет, или еще куда, так и… Всегда был шалопут и скрытен без меры. Но на Ивана Купалу и на восьмое марта поздравления обязательно шлет, весточки, не пойми откуда. Когда через Филатовых, когда через Анку-продащицу, через Сулимову.
— На восьмое марта? — Лёха даже расхохотался. — Ну, блин, приколист.