Обычно Паня просыпался утром, лежа на том же боку, на котором засыпал вечером, а эту ночь он провел тревожно, так как видел множество снов. То он кувырком слетал с высокого тополя в колючие кусты шиповника, то невесть о чем спорил с Генкой Фелистеевым, то получал на экзамене двойки, двойки, двойки… Разные были сны, но один из них донимал бесконечно.
Начинался он хорошо…
Паня летал. Во сне это делается так просто, что даже непонятно, почему не летаешь наяву. Стоит лишь разбежаться, подпрыгнуть, раскинуть руки — и плыви себе в поднебесье, разглядывая, что делается на земле. Вот гусеничный трактор буксирует на рудник через брошенные огороды прицеп, груженный брусьями и досками. Как похож черный трактор-силач на муравья, завладевшего непомерно большой добычей! Тащи, тащи, милый работяга!
Вдруг Паня ахнул…
Резко накренился, чуть не повалился прицеп. Посыпались на землю сухие, звонкие доски, послышались встревоженные голоса. Авария!.. Люди вновь погрузили доски, прикрутили их стальным тросом, трактор двинулся дальше, а Паня все вьется, все вьется над глубоким ухабом, выдавленным колесами прицепа.
«Шахтёнка!.. Наверно, трактор на старую шахтенку наехал», — думает он.
Ну и что же? Что тут особенного? Мало ли древних шахтенок нашли люди на огородах! Нашли и засыпали их, чтобы ребята не вздумали лазить под землю. Но те шахтенки были обыкновенные, в них «старые люди» — давнишние горняки — добывали железную руду, а шахтенка под тополями — это совсем другое дело. Нетерпеливо вглядывается Паня в ухаб, и все получается так, как ему хочется.
Он видит чудо…
Из-под земли проступает плотная, густая зелень с волнистой прожилью, наполняет ухаб и вздувается бугром.
«Малахит! — шепчет Паня восторженно. — Ой, сколько там малахита! Хоть тысячу досок почета напилить можно!»
А из шахтенки продолжают выплывать округлые глыбы волшебного камня, громоздятся одна на другую, и — рраз! — стремительная и бесшумная зеленая волна переплескивает небо из края в край.
«Держи, держи! Вадька, сюда!» — кричит Паня, цепляется за гребень каменной волны, потеряв дыхание, летит вниз, вниз…
И просыпается…
В «ребячьей» комнате светло. Крутой наклон солнечных лучей показывает, что уже не рано.
— Ната! — окликнул Паня. — Сколько времени? Почему ты меня не разбудила?
За ширмой, отгородившей кровать сестры, тихо. Значит, Наталья уже встала. Зато из столовой доносится певучий голос:
— Проснулся, сынок?.. Видать, сладко спится после болезни.
Он поскорее оделся и умылся, а Мария Петровна налила ему молока и тоже присела к столу. Подперев щеку рукой, она принялась разглядывать сына, снова удивляясь, как он изменился за лето: руки длинные, жилистые, глаза смотрят сосредоточенно, будто хмуровато, брови потемнели и почти сошлись на переносице, а ямки на щеках и на упрямом подбородке — милые материнскому сердцу отметинки детства — бесследно сгладились.
— Заботушка моя… — сказала Мария Петровна, и ее смуглое худощавое лицо затуманилось. — Как услышала я от нашего завхоза, что ты захворал, как поняла, что твою болезнь от меня скрывают, света не взвидела. Не помню даже, как домой доехала… Жду я, жду, чтобы ты хоть наперстком ума набирался, да уж все мои жданки вышли. Уеду в детский сад — и опять ты как с цепи сорвешься, набедокуришь… Ну зачем вы вчера с Вадиком по руднику шатались? Отец говорит, что сам Филипп Константинович вас из карьера турнул. Верно ведь?
— Ничего мы не шатались… Мы с Вадькой бежали через карьер домой от старых медных отвалов, остановились возле «Пятерки» посмотреть минутку, как батя работает, а Колмогоров нас увидел… Запретил даже близко к карьеру подходить. Жалко ему…
— Жалко? Вас, баловников, ему жалко, непонятливый ты! Забыл, небось, как вы с Вадиком чуть под взрыв не угодили?
— Так это же давно было, мам, целых три года назад. Будто мы теперь не знаем, как мало по руднику ходить: с оглядкой, по-горняцки. Шагни шажок да подумай часок. Вот!
— А сколько ты думал, когда в пруд упал?
— Не очень много, — ухмыльнулся Паня. — Понимаешь, идем мы с Вадькой по плотине, возле шлюза, смотрим — два бревна даром плавают. Вадька говорит: «Давай лес сплавлять». Бревна скользкие, вертятся… Вадька первый в воду упал. Я стал его вытаскивать — и тоже… А вода там холодающая, совсем как лед… Думаешь, мне самому приятно, что мы с Вадькой заболели? — Заметив, что этот рассказ, уже слышанный матерью, снова встревожил ее, Паня круто переменил тему: — Мам, ты, может, знаешь — «старые люди» в шахтенках на огородах малахит добывали или нет?
Но эта тема меньше всего интересовала мать.
— Что-то не слышала я такого… Наши деды тайно от хозяев копали железную руду, это верно, — ответила она, призадумалась, продолжая разглядывать Паню, и закончила: — А кто ж его знает, может, и малахит на случай попадался. Медный колчедан близко к старым огородам подошел, щека в щеку. А где колчедан, там и малахит.
Кончив завтракать, Паня вызвал по телефону квартиру Колмогоровых.
— Вадька, ждешь? Сейчас прибегу!.. На велосипедах? Выдумываешь! Надо на сортировочную станцию. Посмотрим, что Егорша для краеведческого кабинета собрал. Потом в школу пойдем экскурсию встречать. Придется на одиннадцатом номере… Ботинки почисти, галстук новый повяжи. Клади трубку, я уже кладу…
Паня выбежал на улицу и огляделся.
Широк мир и приволен!
Вниз уходит скат горы Касатки, по которому извиваются улицы поселка. Под горой стоят две коренастые домны Старого завода и закопченные цехи, а возле них хлопочут крикливые паровозы. Каждый паровозный гудок можно подстеречь. Он доберется до вершины Касатки через секунду после того, как над будкой машиниста клочком ваты распушится облачко пара.
Взгляд стремится вверх по скату следующей горы. На дорожках горсоветского сада разглядишь ребят, только не видно, во что они играют. По улицам Железногорска, точно разноцветные букашки, ползут автомобили, троллейбусы и трамвайные вагоны. А совсем далеко, за городскими домами, дымят заводские трубы. Как много заводов, какие они громадные! Но особенно внушительно выглядят домны Ново-Железногорского металлургического завода. Совсем недавно их было три, а теперь стало четыре. Четвертая домна, одетая в ажурные леса, уже получила хорошее имя — Мирная, и скоро даст первый металл.
На западе Железногорска в гранитных берегах, как светящийся голубой камень, охваченный темной оправой, лежит заводской пруд, настоящее озеро. Он подступил к плотине Старого завода и дробится под шлюзом сверкающими потоками. Может быть, удастся сегодня выкроить часок для купанья? Это было бы хорошо. Неплохо также съездить на велосипеде в лесопарк, раскинувшийся по другую сторону Железногорска, на востоке. Там зелено и гористо, там чем дальше в лес, все больше брусники и грибов… Нет, интереснее всего забраться в карьеры Горы Железной, но после вчерашней неприятной встречи с Колмогоровым карьеры рудника, вероятно, надолго закрыты для Пани и Вадика. Очень жаль!
На крыльце соседнего дома появился сын машиниста-экскаваторщика Ивана Лукича Трофимова — второклассник Борька, в сандалиях на босу ногу, с лохматым щенком на руках.
— А папка вчера сто двадцать три дал, ага! — сказал он басом, так как после бурных утренних ссор с матерью всегда басил.
— Поразительно-удивительно! — рассмеялся Паня. — Мой батька сто сорок процентов нормы одним пальцем из горы выдал. Весь месяц как по ниточке идет. Понятно?
В окно выглянул Иван Лукич с намыленной щекой и помазком в руке.
— Ну, поехали! И когда только вы угомонитесь, ребята? — сказал он, сопровождая упрек мягкой улыбкой, баз которой трудно было представить себе его круглое моложавое лицо.
В другом окне показалась его жена. Варя, красная, с мокрой тряпкой в руках, как видно оторвавшаяся от мойки полов.
— Ты у Панечки спроси, когда он поумнеет? — посоветовала она мужу таким голосом, что в ушах зазвенело. — Вчера придумал с Бориской спорить, чей отец больше зарабатывает. На всю улицу шум поднял, просто стыд! Генеральского сынка из себя строит, без очереди билеты для себя и Вадьки в кино покупает: «Я сын Пестова! Мой батя сегодня в кино собирается, дайте два билета!» Тьфу!
Она сердито выжала тряпку прямо на улицу и захлопнула окно.
— А у Паньки такого собачьего щенка нет, — в свою очередь, попытался взять верх Борька.
— Щенками в шестом классе не занимаемся! — скрывая смущение, ответил Паня и припустил вниз по улице Горняков.
Вадика Колмогорова, сына главного инженера железного рудника, все население многоквартирного дома называло Взрывником, так как он недавно взорвал охотничьим порохом пустовавшую во дворе собачью будку. Домохозяйки-соседки были уверены, что ужасный Вадик начинен взрывчатыми веществами и опасными замыслами. Кто бы мог подумать, что румяный паренек с простодушным выражением глаз окружен такой мрачной славой!
Дверь второго подъезда с треском открылась, и Вадик, держась обеими руками за живот, слетел по ступенькам крыльца навстречу Пане. Вслед за Вадиком выбежала его старшая сестра, толстушка Зоя.
— Убирайся из дому до обеда. Взрывник, видеть тебя больше не могу! — крикнула она. — Я маме скажу! Будешь знать, как сыпать аммонит на плиту!
— Еще больше насыплю, — хладнокровно пообещал Вадик, все еще держась за живот, который странно шевелился. — Если будешь ябедничать, так вечером получишь живую лягушку под подушку…
Когда мальчики очутились в саду за домом, Вадик, нежно улыбаясь, извлек из-за пазухи пестрого котенка с зелеными глазами, из кармана достал пузырек и, вытащив пробку зубами, налил сливок на ладонь.
— Ешь, Котофеич, питайся… Испугался, бедненький, опять мне живот поцарапал… — приговаривал он. — Пань, это тот самый котенок, которого я обещал железнодорожной тете Паше… Смотри, он трехцветный, просто жалко отдавать. Он сразу привык у меня за пазухой жить, будто я кенгуру. Я вечером купался в ванне, и вдруг мама увидела, что у меня живот поцарапанный, она даже хотела весь живот йодом намазать. Здорово! Я стал бы как краснокожий индеец, правда?
— Где ты аммонит достал?
— Какой там аммонит! Я крупную соль на горячую плиту сыпал. Ох, и затрещало! Зойка так испугалась, что тарелку разбила… Опять будет жаловаться… Мама уже грозится забрать обратно свой арифмометр, если я не угомонюсь… Пань, а когда мы отнесем малахит на Гранильную фабрику? Сегодня?
— Не пойду на Гранилку с пустыми руками! — сердито ответил Паня. — Сколько мы на медных отвалах малахитинок нашли? Три… И все разного цвета. Нил Нилыч смеяться будет… А сегодня Николай Павлович, как только из экскурсии приедет, тоже о малахите спросит. — Паня стал оправдываться перед самим собой: — Будто я виноват, что малахита нигде нет, только под землей есть. Я сколько раз говорил ребятам, чтобы дома поискали, а они все равно не ищут.
— И не будут искать, не надейся! Генка Фелистеев подучивает ребят не давать тебе малахита. Знаешь, что он говорит, знаешь? Он говорит, что ты для себя ищешь, потому что твой батька будет первым на доске почета. Он говорит: «Очень нужно вам для задаваки Паньки Пестова стараться!» Понимаешь?
— Понимаю, что он дурак! — И Паня покраснел. — Я малахит вообще для Гранильной фабрики ищу, потому что Гранилка — шеф нашего краеведческого кружка, а я староста краеведов. Просто Генке завидно, что моего батьку опять в кино снимали и в «Огоньке» его портрет напечатали.
— Факт, завидует! — согласился Вадик, пряча котенка за пазуху. — Все равно Григория Васильевича напишут первым на доске почета, потому что он самый знаменитый стахановец, а я его главный болельщик.
— Ничего, достану малахит назло Генке! — заявил Паня. — У меня такая совершенно секретная теория есть, что мы даже целый грузовик самолучшего камня наломаем.
— Ну? Врешь! Скажи, какая теория?.. Я тебе сразу мою теорию рассказал, что надо механизировать учеников средней школы, а ты… Скажи, Пань, и я с Генкой буду спорить на малахит с закладом. Надо же отспорить мои книжки.
Как ни хотелось Пане натянуть нос Генке Фелистееву, он все же промолчал: совершенно секретная теория еще нуждалась в проверке… Вадик ныл и ругался, но так ничего и не узнал.
Тем временем друзья оставили позади Железнодорожный поселок и поднялись на мостик, переброшенный через пути. Сортировочная станция открылась им как на ладони, шумная, дымная, наполненная гудками, свистками и лязганьем железа. Земля внизу напомнила страницу ученической тетради в две линейки, только эти линейки были не синие, а блестящие, стальные, и по ним передвигались паровозы и электровозы с длинными составами четырехосных вагонов.
Смотришь на сортировочную станцию с высоты мостика и словно читаешь сочинение на тему: «Что добывают и вырабатывают люди в Горнозаводском районе». На длинных платформах лежат серебристые чушки-штыки чугуна и высокие стопы кровельного железа, а вдали блестит на солнце что-то красное, как огонь.
«Медные листы с Октябрьского рудника», — догадался Паня.
А вот платформы с глыбами мутноватого льда. Но почему же лед не тает в лучах солнца? Да потому, что это просто глыбы белого кварца, без которого не обойдется медеплавильный завод.
— Наша руда в домны пошла, — сказал Вадик, провожая взглядом состав платформ с кусками темной руды.
— И это наша руда. — Паня кивнул в сторону состава, груженного железными трубами. — Была руда, а стали трубы.
— Что там трубы!.. Смотри, тракторы и еще какие-то машины… Жаль, брезентом закрыты… Пань, а там алюминий, как дрова. Серебряные дрова, да?
К будке стрелочника медленно приближался состав с кубическими блоками камня. На одной из платформ стоял паренек в полной железнодорожной форме: в черных брюках, в курточке с зеленым кантом и в черном картузике.
— И еще говорили, что на сортировочной острое положение! — выкрикивал он, обращаясь к двум смазчикам, шагавшим рядом с платформой. — Пробка не пробка, но около того, потому что грузов становится все больше. А тут еще вози руду из Белоярска в запас для домны Мирной.
— Ишь, агитатор! — сказала молодая стрелочница, переводя стрелку. — Говорено ему, на подвижной состав не цепляться, а он хоть бы что!
— Информируй дальше, Егорша, что еще на митинге докладывалось, — поддержал звонкоголосого оратора один из смазчиков.
Но Егорша уже увидел Паню и Вадика.
— Ребята, есть кусок метро! — Он раскачал в воздухе порядочный камень, бросал его на землю и ловко спрыгнул с платформы. — Машинист Загрудный привез из Сартинска образец. Такая яшма для метро идет…
Положив «кусок метро» на плечо, он скомандовал Пане и Вадику, которые уже спустились с мостика по боковой лестнице:
— За мной, пионерия! Под колеса не лезьте, а то паровоз пальчик отдавит.
Председатель совета пионерского отряда шестого класса «Б» Егор Краснов был сыном начальника станции и младшим братом известного геолога. Он дружил со всеми железнодорожниками Горнозаводской линии, мог рассказывать о паровозах и вагонах не меньше, чем Паня об экскаваторах и самоцветах, и мечтал со временем стать выдающимся диспетчером железнодорожного узла.
Мальчики перебежали через первый путь к станционному зданию и с черного хода забрались в кладовую, где уборщица тетя Паша хранила ведра, веники и тряпки.
В углу кладовой лежали куски руды, кварца, угля и кокса.
— Смотри, староста, какой уголь! — стал показывать свои приобретения Егорша. — Машинист Полуянов для нас прямо с Северных копей привез, сам выбрал. Сразу видно, что уголь образовался из дерева, даже годовые кольца можно сосчитать. За такую штуку Николай Павлович спасибо скажет. Машинист Каретников привез розовый кварц с Ледяной горы, вот этот. Тоже неплохо… Будь спокоен, Панёк, мы для краеведческого кабинета такую витрину полезных ископаемых соберем, что ахнешь! Надо еще достать экспонаты лесных грузов, как думаешь?
— Притащи из леса бревно, — с невинным видом посоветовал Вадик. — Положим его в витрину — и будет красота.
— Не знаешь ты, сколько мы паркета и фанеры возим… Сам ты круглый чурбан! — И Егорша стал боксировать с Вадиком.
«Мяу!» — заорал котенок.
— Ой, он в живот вцепился!
Вадик выхватил из-за пазухи бесцеремонно разбуженного Котофеича. Ребята по очереди покормили его сливками с ладони, чтобы почувствовать шершавый язычок, потом воспитанник Вадика осмотрел кладовую и, наткнувшись на метлу, зашипел, выгнув спину. Тут же все решили, что из Котофеича со временем выработается первоклассный крысолов.
— Ты узнал, Егорша, то, что мне нужно? — как бы между прочим спросил Паня. — Забыл, наверно?
— Чего там забыл… — Продолжая следить за котенком, Егорша рассказал: — Брат говорит, что на пустыре возле старых огородов была геологическая разведка. Давно уже, двадцать лет назад, вот когда… Разведка до тополей дошла. Там везде под землей есть колчедан и малахитовая зелень, только колчедан совсем бедный, а старая шахта водой по горлышко залита. Не стоит с нею возиться. — Егорша, подтолкнув Паню плечом, шутливо предложил: — Ну-ка, откачай шахту, если взялся малахит достать!
— Берись, Пань! — подхватил его шутку Вадик. — У нас велосипедные насосы есть. Высушим шахту и достанем малахит.
— А по-моему, все это чепуха, — решил Егорша. — Можно очень просто вырезать доску почета из красного мрамора или из орлеца, и делу конец. В метро на станции Маяковского колонны орлецом-родонитом облицованы, и получилось красиво.
— Сообразил! — снисходительно улыбнулся Паня. — Я в Москве тоже был с батей и станцию Маяковского видел. Под землей орлец можно ставить, а солнца он боится, желтеет. И прожиль у него черная, для доски почета не подходит… А мрамор… — Паня пренебрежительно отмахнулся. — В Железногорске мрамор везде из-под земли торчит… Нет, лучше малахита ничего не найдешь.
— У Паньки какая-то совершенно секретная теория есть, — сказал Вадик. — Он задается, что целый грузовик камня наломает. Врет и не краснеет.
— Посмотрим еще, вру или не вру! — коротко ответил Паня.
В кладовую заглянула уборщица тетя Паша и осведомилась:
— Вы что тут вытворяете? Наверно, курите тишком. Станцию еще мне спалите, не дай бог… Натащили каменюк, повернуться негде, и любуются. Кыш отсюда!
Вадик торжественно преподнес тете Паше котенка вместе с бутылочкой сливок и на прощанье нежно поцеловал его в нос. Паня и Егорша дружно сплюнули, а будущий крысолов цапнул Вадика за щеку.
После тихой и прохладной кладовой станция показалась мальчикам еще более шумной, жаркой. Егорша и Вадик заспорили, какая марка паровоза самая лучшая, но Паня, занятый своими мыслями, пропустил этот увлекательный вопрос мимо ушей. Итак, геологическая разведка побывала возле тополей и обнаружила под землей колчедан и малахитовую зелень. И вчера в тени этих тополей неожиданно объявилась еще одна старая шахтенка.
«Завтра разведаю, что там такое», — решил Паня.
До самой школы он молчал, обдумывая подробности предстоящего важного дела.
Школа выросла на улице Горняков за один год.
Семилетка, в которой учились Паня и Вадик, должна была перебраться в это новое красивое здание и с первого сентября стать десятилеткой. Строительные работы подошли к концу. На правом крыле школы в подвесной люльке покачивался маляр, и в его руках шипел распылитель, бросая на стены облачка краски. Активистки родительского комитета и старшеклассники убирали во дворе строительный мусор. Юные мичуринцы копались в саду.
К толпе пионеров, собравшихся у школьного крыльца, подошел директор школы Илья Тимофеевич — полный, пожилой человек, в толстовке и в кепке.
— Экскурсанты приедут с утренним поездом и скоро будут здесь, — сказал он ребятам и взялся за ручку двери.
Но тут его задержал маляр, измазанный масляной краской, и бригадир полотеров, а затем директор поговорил с посетителем. Этот посетитель сразу завладел вниманием ребят: во-первых, его грудь украшали ордена, медали и гвардейский знак, а во-вторых, он был очень высокий, чуть ли не на полторы головы выше директора, хотя и Илью Тимофеевича никто не счел бы низеньким.
— Я к вам, товарищ директор, по поводу брата. Прошу пристроить его… — Великан запнулся на этом слове и поправился: — Прошу определить его в шестой класс.
Мальчик, стоявший у крыльца, неловко поклонился Илье Тимофеевичу. Он был русый, большеротый, с серыми глазами под выпуклым лбом и такой крупный, что пионерский галстук на его плечах казался не настоящим. Рядом с ним стояла девочка, по-видимому третьеклассница. Она воинственно посматривала на мальчиков, будто подзадоривала: «А ну-ка, кто тронет? Плохо ему будет!»
— Прошу ко мне, — пригласил посетителей директор.
Орденоносец, его брат и сестра вслед за директором прошли в школу.
— Ребята, знаете, кто это? — сказал Егорша. — Это машинист экскаватора Полукрюков. Он приехал из Половчанска и живет в Железнодорожном поселке. Здоровый дядя, просто богатырь. И его брат тоже сильный. Он вчера Гену Фелистеева, как маленького, на обе лопатки положил, я сам видел.
— Глинокопы приехали! — фыркнул Вадик. — В Половчанске есть карьер огнеупорной глины, а больше ничего нет.
— Полукрюков во втором карьере работает. Его в радиосводке один раз дали, — сообщил Паня, легко запоминавший все, что имело отношение к Горе Железной.
Директор и посетители снова появились на крыльце.
— Надеюсь, Федя Полукрюков, что в Железногорске ты будешь учиться еще лучше, чем в Половчанске, — сказал директор, положив руку на плечо новичка, и подозвал Егоршу: — Краснов, познакомься с новым одноклассником Федей Полукрюковым.
Великан попрощался с директором и ушел, а новичок и его сестра очутились в толпе пионеров.
— Привет! — Егорша тряхнул руку Феди. — Мы с тобой вчера уже один раз познакомились на Новом бульваре, помнишь? Оставайся с нами встречать экскурсию. Краеведы привезут много камешков из Малой Мурзинки.
— Ладно! — сразу согласился Федя.
— Ничего подобного, Федуня! — властно вмешалась девочка. — Надо купить хлеб и сахар, а то магазины закроются на обед. Очень нужно смотреть какие-то камешки!..
— Какой командир нашелся! — выскочил Вадик. — Наверно, ты только глиной любуешься. Нашла добро — половчанскую глину!
— Мы, Женя, успеем в магазин, — сказал Федя и затем ответил Вадику: — Из половчанской глины делают огнеупорный кирпич, так что ты глупо рассуждаешь.
— Зато без самоцветов не сделаешь точных приборов, ага! — бросился в спор Вадик.
— Я ничего против самоцветов не говорю. И глина и самоцветы — это полезные ископаемые, — не уступил Федя.
— Вадик, спорить надо умно, — напомнил Егорша. — У тебя что-то не получается.
— Подумаешь, только в Половчанске умные мудрецы! — хмыкнул Вадик.
— Правда, Полукрюков, что ты вчера Генку Фелистеева на обе лопатки, как маленького, положил? — прервал спор Паня. — Покажи бицепсы.
Федя согнул руку в локте. Все мальчики ощупали его мускулы и единодушно признали, что таких нет ни у кого в классе.
— Это ничего не значит, — возразил Вадик. — Бывает так, что мускулы большие, а пальцы совсем слабые. У меня мускулы обыкновенные, зато пальцы железные.
— Ну? — насмешливо удивился Федя. — Интересно попробовать…
— Пожалуйста!
Сразу выяснилось, что Вадик поступил неосмотрительно. Федя расставил ноги, нагнул голову и так стиснул руку своего противника, что тот присел и открыл рот, будто ему не хватало воздуха.
— Пустить? — спросил Федя. — Ну, говори…
Лицо Вадика покривилось, глаза наполнились слезами.
— Пустить? — разгораясь и торжествуя, повторил Федя. — Проси пардона, а то погибнешь, как швед под Полтавой.
Вадик сморщился, побледнел, но не ответил.
— Вадька, выкидывай белый флаг, чего ты уперся? — стал уговаривать жалостливый Егорша.
— Брось, Полукрюков, а то у него кровь носом пойдет, — пришел на помощь своему другу Паня.
Эти слова отрезвили Федю. Он выпустил руку Вадика и, улыбаясь, почесал у себя за ухом.
— Иди, да больше не нарывайся… — сказал он.
— С тобой только свяжись! — ответил за Вадика Егорша.
Послышались крики:
— Экскурсия идет! Экскурсия идет!
Председатель совета пионерской дружины Ростик Крылов вынес из школы знамя дружины, а ребята построились на ступеньках крыльца вокруг директора и затихли.
— Пань, здорово я не сдался? — похвастался Вадик, растирая пальцы. — Знай наших железногорских!
— А сам чуть не заревел… Стой смирно! Слышишь горн: экскурсия идет. Это из-за тебя мы в Малую Мурзинку не поехали… Эх ты, сплавщик леса!
Звуки горна становились все явственнее.
Не отрываясь смотрел Паня в ту сторону, откуда должны были появиться экскурсанты. Как завидует им Паня, как беспощадно винит себя и Вадика… И нужно же им было «сплавлять лес»!
Идут юные краеведы, идут счастливцы…
Экскурсанты размахивают в такт геологическими молотками; пятнадцать пар ног, искусанных комарами, отбивают шаг под звуки горна. Словом, всё в порядке. Во главе цепочки шествуют белобрысые крепыши Толя и Коля Самохины. На палке, положенной с плеча на плечо, они несут мешок, повидимому не легкий. Интересно, что там такое?.. А где Николай Павлович, где Роман? Да вот же они, идут рядом, в самом конце цепочки. Николай Павлович одет по-походному. На нем парусиновая панама с низко нависшими полями, гимнастерка, черные кожаные краги. А Роман будто только что из дому вышел. Он в пиджачке, надетом поверх синей майки, в брюках, сохранивших складку; на копне курчавых волос лихо сидит выцветшая тюбетейка.
Цепочка обошла двор, и пионеры построились перед крыльцом.
— Экскурсия школьного краеведческого кружка из Малой Мурзинки прибыла. Никаких происшествий не было, бальных и отставших нет, — отрапортовал директору старший пионервожатый Роман и, не выдержав торжественного тона, рассказал совсем запросто: — Подружились в Малой Мурзинке с колхозными ребятами, со стариками-горщиками, собрали много минералогических образцов для краеведческого кабинета, отработали два дня на сеноуборке… Коля и Толя, покажите подарок колхозников за нашу помощь.
Медленно, как бы не желая расстаться со своей ношей, братья Самохины развязали мешок.
— Ух!.. — подпрыгнул Вадик. — Это друза так друза!
Лучи солнца, разбившись о хрустальную друзу, стали розовыми, фиолетовыми, желтыми… Друза — это дружба кристаллов. Длинные прозрачные шестигранники, вершины которых отсвечивали аметистовой синевой, были точно впаяны основаниями в плоский кусок молочно-белого кварца, составляли с ним одно целое — цветущий хрустальный куст. Сколько миллионов лет назад вырастила его природа, чья счастливая рука выломала его из стенки пещеры? И вот сверкает перед восхищенными ребятами завидный подарок горных недр.
— Поздравляю с удачным походом и благодарю за подкрепление для школьной минералогической коллекции, — сказал директор. — Имейте в виду, товарищи, что первого сентября краеведческий кабинет должен быть открыт!
Роман скомандовал цепочке «вольно», и всё зашумело. Встречающие бросились к экскурсантам и помогли им разгрузить машину, доставившую тяжелые рюкзаки со станции. Тут же начались расспросы в рассказы.
— Эта друза у председателя колхоза в кабинете на письменном столе стояла, — сказал Толя Самохин.
— А раньше горщики Малой Мурзинки ставили такие штуки на завалинках под окнами для красоты, — добавил Коля Самохин. — Мы с Толькой об этом у Мамина-Сибиряка читали.
Очарованная Женя Полукрюкова осторожно провела пальцем по грани самого длинного кристалла.
— Будто сирень в саду… — шепнула она мечтательно.
— Ага, пялишь глазки на камешки! — под шумок свел с нею счеты Вадик. — Теперь видишь, что́ лучше — наши камешки или ваша глина. Эх ты, глиняная половчанка!
— Девочка, погрызи леденчик… — Чернявый Вася Марков протянул Жене красный леденец. — Попробуй — спасибо скажешь.
Женя заложила руки за спину:
— Не хочу! Он грязный, из кармана.
— Зато, ох, и вкусно! Я сам его съем, если ты гордая.
Вася чуть-чуть прикусил леденец боковыми зубами и так сладко зажмурился, что все рассмеялись.
— Это… это, наверно, каменный леденец, да? — догадалась Женя.
— Что ты, Марков, лезешь в глаза со своим турмалином! — сказал другой экскурсант. — Рекомендую черный хрусталь морион. Это вещь! Я его на отвале шахты Маломальской нашел. Посмотри, Гена, хорош?
Рослый подросток в спортивных трусах я в красной майке с белой оторочкой подбросил кристалл на ладони и осмотрел его, вертя перед глазами.
— Стоящий, — одобрил он. — Ты его обмажь тестом и положи в горячую печь — камень золотистым станет, куда там раухтопазу!
— А ты зачем тут, Фелистеев? — подлетел к нему Паня. — Пришел камешки выменивать? Ничего у тебя не выйдет, отчаливай! Наши кружковцы менкой не занимаются, сам ищи камешки для своей коллекции.
— Кто это пищит! — Гена обвел ребят взглядом, как бы не замечая Пани, потом возвратил камень кружковцу и спросил: — Скажи, разве я хотел меняться камнями?
— Нет, и разговора об этом не было, — признал обладатель мориона. — Чего ты, Панёк, налетаешь на честных людей?
— То-то! — закрепил Гена. — А кто пищит, что я сам в поиск не хожу? Разве я не нашел два железных кошелька? Только я своими находками не хвастаюсь, как некоторые другие.
Слова Гены вызвали смешки ребят.
— Да, ходишь в поиск, ходишь! — выпалил Паня. — По чужим угодьям побираешься, находишь то, что не тобой положено да плохо лежит.
— Кто в наше халцедоновое угодье забрался? — напомнил Вадик. — Выследил нас с Панькой, когда мы за Олений брод шли, и, пожалуйста, нашел халцедонки!
Эта справка, конечно, была неприятной для Гены, тем более что теперь сочувствие ребят перешло к Пане и кто-то сказал: «Хорош старатель за чужой счет!»
Румянец залил лицо Гены.
— Интересно знать, кто это подарил Пестову и Колмогорову все самоцветные угодья в Железногорске? — спросил он. — Я сам халцедоны за Оленьим бродом разведал и оттуда не уйду. При всех говорю и заявляю. Точка!
— Посмотрим, посмотрим!.. — угрожающе произнес Паня.
— Посмотришь — так увидишь! — презрительно бросал Гена. — А вот мы, верное дело, не увидим, как знаменитый добытчик-горщик Пестов найдет малахит. Где твой малахит, Пестов? На чем Гранильная фабрика фамилию твоего батьки напишет? Наобещал, нахвастался малахит достать, а теперь клянчишь у ребят камешки, что дома завалялись.
— Пестов малахита найдет сколько надо, а тот, кто ему мешает, тот дубина и ничего больше! — выкрикнул Паня.
Быстро, одним движением обернулся к нему Гена; под длинными ресницами блеснул огонек, но тотчас же Гена сдержался, пожал плечами и, покачиваясь, как подлинный футболист, направился к школьным воротам.
Почему неуступчивый Гена Фелистеев оставил поле брани? Паня оглянулся и увидел Николая Павловича и Романа.
— Пестов, иди сюда, — подозвал его Николай Павлович. — Продолжаешь воевать с Фелистеевым? Что там у вас?
— А чего он… — с трудом выговорил Паня. — Нил Нилыч у старателей подходящего камня для доски почета не достал… Я говорю ребятам, чтобы посмотрели дома, может где-нибудь малахитинки завалялись, а Фелистеев подучивает их малахита не давать…
— Ему-то что? — удивился Роман.
Смущенный Паня замялся, но Николай Павлович и Роман ждали ответа, и пришлось сказать все:
— Генка выдумал, что я для хвастовства взялся камень искать, потому что… мой батька будет первым на доске почета… Врет он!.. Я для нашего рудника и для Гранилки ищу… И хвастаюсь я теперь меньше, хоть кого спросите…
— Меньше не всегда означает мало, — заметил Роман.
— Старая история! — с досадой проговорил Николай Павлович.
Насупившись, Паня смотрел себе под ноги.
В середине прошлого учебного года директор школы Илья Тимофеевич представил пятому классу «Б» нового классного руководителя — преподавателя географии Николая Павловича Максимова.
Еще до приезда Максимова ребята узнали, что он участник войны, выпускник Московского педагогического института, и заранее стали гордиться своим будущим классным руководителем. Увидев его, пятый класс не разочаровался. Все понравилось ребятам в Николае Павловиче: он — статный, крепкий, по-офицерски подтянутый, на груди две длинные планки орденских ленточек. Даже бородка Николая Павловича пришлась всем по душе, так как от парты к парте пронесся слух, будто она прикрывает шрам от ранения.
Когда директор ушел, классный руководитель разрешил школьникам задавать вопросы.
— Почему я приехал работать на Урал? — повторил он вопрос, заданный обстоятельным Толей Самохиным, и рассказал: — В нашей танковой части было много уральцев. Я наслушался о вашем крае, гордился тем, что Урал так много делает для победы. Один уралец вытащил меня из горящего танка и сам при этом сильно обгорел. Сейчас это мой лучший друг… — Николай Павлович закончил, глядя в окно на Железногорск: — Красивая, богатая земля! Всюду кипит труд: в городах, в горах, на полях. На горе касатке, где вы живете, есть улица Доменщиков, улица Горняков. Вероятно, вы знаете и другие такие же названия?
Ребята стали поднимать руки и выкрикивать:
— Улица Бурильщиков!
— Инженерская!
— Переулок Токарей!..
— Толя Самохин, что делает твой отец? — спросил Николай Павлович.
— Горновой на Старом заводе, — ответил Толя. — Он на второй домне тридцать лет проработал. Два ордена получил.
— А брат Ростислав в цехе крупносортного проката слитки по-стахановски нагревает, — добавил Коля, потому что дружные братья всегда дополняли друг друга.
Паня вскочил и выложил одним духом:
— А мой батька, Григорий Васильевич Пестов, машинист экскаватора, три ордена получил, две медали и еще два значка отличника социалистического соревнования! О моем батьке каждый день в газете пишут и по радио передают!
— Приятно, что ты гордишься своим отцом, — сказал Николай Павлович.
— Так гордится, что с утра до ночи хвастается, — отпустил Вася Марков.
— И с ночи до утра, — продолжил Гена Фелистеев.
Тут уж Паня взвился:
— Будто ты, Фелистеев, своим дядькой не хвалишься, только редко тебе приходится. Далеко ему до Пестова, все знают… — Осадив Гену, он принялся за Васю Маркова: — А ты вообще помалкивай. Твой отец в рудоуправлении сидит да цифирки считает. Тоже работа!
Ребята зашумели, засмеялись, а краснощекий мальчик, сидевший рядом с Пестовым, потребовал:
— Дай им еще, Панька, пускай им больше будет!
— Тишина! — потребовал Николай Павлович, перелистал классный журнал и проговорил, холодно глядя на Паню: — Ничего не понимаю. Ты гордишься своим отцом, прекрасным работником, а сам работаешь плохо. Ни одной пятерки, мало четверок, есть двойка… — Он закрыл журнал. — Хвастливая у тебя гордость, ненужная. Тебе она не дает ничего, а твоих товарищей, должно быть, обижает. Ведь так?
Никогда еще в пятом классе «Б», носившем прозвище пятого-завзятого, не было так тихо, как в эту минуту. Ребята, посмеиваясь, смотрели на Паню: вот как сразу раскусил его новый классный руководитель, некуда деваться хвастунишке.
Николай Павлович обратился к классу:
— Товарищи, вы знаете Григория Васильевича Пестова? Вы уважаете его?
— Ясно, уважаем! — с готовностью откликнулся Егорша Краснов. — Он самый первый горняк на руднике.
Ребята заговорили:
— Дядя Гриша добрый.
— Он всегда, когда здоровается, так кепку снимает.
— Мы у него в карьере на экскурсии были. Он нам всю машину объяснил.
Николай Павлович подошел к Пане, тронул его за плечо:
— Слышишь, Пестов? — спросил он. — Твои товарищи уважают Григория Пестова, а ты неуважительно относишься к дяде Фелистеева и отцу Маркова. Почему? Ведь они такие же труженики, как твой отец, они тоже приносят пользу.
Больно задел этот разговор Паню, крепко запомнился. И разве с тех пор он не стал скромнее, разве он не стал лучше учиться? Кажется, что еще нужно?
— Старая и глупая история! — повторил Николай Павлович, глядя на Паню так же холодно, как при первом знакомстве в классе. — Когда кончится ваша ссора с Фелистеевым?
— Нашла коса на камень, — усмехнулся Роман. — Не могут поладить два пионера. Дикая вещь!
— Да… Но как же все-таки помочь Гранильной фабрике? Прошу вас, Роман Иванович, передать пионерам просьбу краеведческого кружка насчет малахита. Я уверен, ребята сделают все, что могут.
Паня помог экскурсантам перенести их добычу в комнату на четвертом этаже, отведенную под краеведческий кабинет, и ушел последним.
Школьный двор уже опустел и затих, лишь маляр, покачиваясь в люльке, распевал «Летят перелетные птицы». В другой раз Паня подтянул бы ему, показал бы свой голос, а теперь и не подумал… На улице, возле бакалейного магазина, он увидел Федю Полукрюкова и его сестренку, но не окликнул их.
Лишь очутившись на площади Труда, Паня расстался с неприятными мыслями…
Несколько лет назад в Железногорске не было ни этой площади, ни этих зданий рудоуправления и Дворца культуры, высоких, с колоннами из красного мрамора. Здесь крутым горбом поднималась Рудная горка, поросшая сосняком, — она исчезла бесследно, ее срезал под корень неутомимый ковш Пестова, и получилось раздолье для строителей. Когда горняцкие ребята начинали хвалиться своими отцами, Паня ставил их на место одной фразой:
«А мой батька целую гору на отвал отправил и вам ручкой помахал!»
У подъезда рудоуправления стоит большая красивая доска общерудничного социалистического соревнования. Ее открывает издавна знакомая Пане серебряная надпись о том, что лучшие работники должны помогать отстающим, а отстающие должны подтягиваться до уровня передовых. Кто же лучший на руднике? И сегодня, и вчера, и весь год, и всегда-всегда лучший на руднике — Григорий Васильевич Пестов.
А чей портрет первый на доске почета, установленной по другую сторону подъезда? Конечно, портрет Григория Васильевича Пестова. У Пани вздергивается упрямый подбородок: поди-ка, откажись совершенно от похвальбы, если имеешь такого батьку!
Что там болтает Генка о малахите?
Будет малахит!
С хозяйственной сумкой в руке Федя медленно шел вниз по улице Горняков, слушая болтовню сестренки.
— Ой, Федуня, я так рада, так рада, что ты будешь учиться в новой, красивой школе? — говорила Женя, заглядывая в лицо брата. — Только там такие… ну, такие мальчишки…
— Мальчики обыкновенные.
— Нет, не обыкновенные, очень плохие! — мотнула головой Женя. — А Вадька хуже всех — пристает и пристает! Знаешь, Федуня, ты его так побей, чтобы он не пристава… Хорошо?
— Нельзя. Степа не велит драться.
— А я, Федуня… если бы я была сильной-сильной, как ты, я все равно настукала бы Вадьке по шее.
Брат и сестра свернули на улицу Машинистов; маленькая воительница взяла у Феди сумку и скрылась во дворе старого бревенчатого дома.
Федя прошел дальше.
На зеленой площадке, примыкающей к широкому Новому бульвару, развертывалась напряженная борьба. Футболисты в красных майках нападали на Гену Фелистеева, защищавшего проход между двумя толстыми березами. Игра шла в четыре мяча, и Гене приходилось трудно. Разгоряченный, с блестящими глазами, он метался от мяча к мячу, отбивал их кулаками, грудью, головой, подпрыгивал, падал, вскакивал, да еще и подбадривал ребят:
— Жизни, жизни больше! Мишук, где удар, сонная муха?
Раздался крик:
— Гол!
Тотчас же один из нападающих сменил Гену, пропустившего мяч между березами.
— Привет, Полукрюков! — Гена, тяжело дыша, протянул Феде руку. — Видел, как тренируюсь? Пощады не прошу. Двадцать два мяча отбил. Надо все-таки уметь!..
Когда мальчики сели верхом на лавочку, лицом друг к другу, Гена сказал:
— Ребята говорят, что ты будешь в нашем классе учиться. Иди в первое звено. У нас ребята боевые: Егорша Краснов, оба Самохины. Васька Марков, звеньевой Витя Козлов… Есть, правда, два дурака — Панька Пестов и Вадька Колмогоров, да на них не стоит обращать внимания.
— Слышал я сегодня, как ты с Пестовым возле школы схватился. Здорово поссорились!
— Мы с ним уже целый год вот так… — Гена ткнул кончиком одного указательного пальца в кончик другого. — Такого задаваки и жадюги на обоих полушариях не найдешь… Понимаешь, я сам разведал халцедоны за Оленьим бродом, а Панька стал доказывать, что я его выследил, как вор. Я ему эту низость еще припомню!
— Чудаки, из-за камешков…
— Ну положим, не только из-за камешков. Я потом тебе все расскажу… Значит, решено, Полукрюков: будешь в нашем звене. Хочешь, сядем вместе?
— Я сам так хотел! — обрадованно улыбнулся Федя и искренне добавил: — Я думал, ты на меня рассердился за то, что я вчера тебя… припечатал к земле. Не сердишься? Скажи прямо, по дружбе.
— А за что сердиться? — пожал плечами Гена. — Боролись мы честно. Ты взял верх — значит, честь и хвала!.. До сих пор сильнее меня в классе никого не было. Теперь будешь ты, пока я не разовью свои мускулы, понимаешь? Я все время тренируюсь… Приходи ко мне, Полукрюков, мама рада будет. Она долго болела, ребята перестали ко мне ходить, а теперь мама поправилась. Книги мои посмотришь и коллекцию минералов. Есть великие чудеса, честное слово!
— Генка, хватит тебе отдыхать, давай сюда! — потребовали футболисты.
Через минуту Гена уже штурмовал ворота, и Федя долго смотрел на своего товарища. Нравился ему Железногорск, и новая школа нравилась, а больше всего нравилось то, что у него уже появился друг, да к тому же такой сильный и ловкий.
На другой день Паня и Вадик встретились в условленном месте — на пустыре возле Касатки.
К месту встречи Паня явился с лопатой на плече, серьезный и решительный, готовый немедленно приступить к выполнению задуманного дела. А Вадик прибежал красный и запыхавшийся.
— Принес? — спросил Паня. — Что у тебя опять за пазухой?
— Ух, Панька, иду мимо дворницкой и ничего даже не думаю, а в углу лежат две веревки и шнур для сушки белья. Я сразу позаимствовал все за пазуху, а дворник Егорыч увидел. Пришлось сделать кросс по пересеченной местности, еле удрал… Зато ты сможешь в шахтенку спуститься.
— И не думаю под землю лезть! Знаешь, что за это полагается, если кто-нибудь узнает?.. А почему ты мало газет взял?
— Разве это газеты? — Вадик достал из бумажного свертка аккумуляторный фонарик. — Если зажигать газеты и бросать в шахтенку, получится только дым, и мы ничего не увидим. А папин фонарик — это самая настоящая техника. Скажи спасибо!
— Он тебе позволил фонарик взять?
— Конечно, не позволил. Все равно папы не было, потому что он в карьере, так что я пока взял без спросу… Ну, идем!.. Пань, если твоя совершенно секретная теория правильная, так Генка с ума сойдет, да?
— Определенно…
Они направились через бывший поселок. Здесь больше двухсот лет жили рудокопы Горы Железной, но карьер дотянулся до поселка, и горняки перебрались на Касатку. Паня и Вадик своими глазами видели, как люди сняли с домов крыши, вынули оконные рамы и двери, раскатали стены по бревнышку, погрузили всё на машины, и поселок уехал. Остались только фундаменты домов, сложенные из камня-дикаря; в рамках из рослого бурьяна чернели ямы подполов да кое-где сохранились покривившиеся ворота и заборы. Горняцкие ребята облюбовали это место для игры в разведчиков и для всяких военных предприятий. Множество подвигов совершали они здесь, ведя уличные бои.
За пряслом из трухлявых жердей начинались брошенные огороды. Земля, которая двести лет давала горняцким семьям овощи, теперь от безделья занималась пустяками — гнала вверх сорняки к тоненькие березки. Над зеленью с гуденьем сновали шмели, проплывали на стеклянных крылышках пучеглазые стрекозы, плясали беспечные мотыльки. Эту мелкую суетливую живность не пугал шум работающих экскаваторов, доносившийся из карьера.
Мальчики остановились на краю ухаба, неподалеку от высоких тополей.
— Здесь позавчера Леша Коровин на старую шахтенку наехал и доски рассыпал, — вспомнил Вадик.
— Ага!.. Вой там… — указал Паня на бугристый пустырь за тополями, — там везде под землей колчедан и малахитовая зелень. Слышал, что мне вчера Егорша сказал?.. Значит, здесь… — Паня ткнул пальцем вниз, — здесь, наверно, малахит есть, потому что медная и железная руда — соседя, а где медная руда, там и малахит. Правильная теория, Вадька?
— Я же тебе сто раз сказал, что теория самая правильная. Ты хорошо придумал, как настоящий геолог. Жаль, что ты не позволил мне с Генкой на малахит заспорить, я бы его здорово подловил… А дальше что, Пань?
— Надо открыть шахтенку и посмотреть. Начали…
— Давай, давай! — засуетился Вадик.
Подражая заправским землекопам, Паня поплевал на ладони и взялся за лопату. Дело пошло… Едва не сломав лопату, он кусок за куском сбросил толстый пласт земли, открыв короткие, плотно уложенные бревна, источенные короедом и затянутые белой плесенью.
— Под этим помостом шахтенка… — пробормотал Паня.
— Грибами пахнет… — Вадик втянул носом воздух. — Помнишь, бабушка Уля Дружина здесь горох садила и всем ребятам позволяла пробовать. Вкусный был горох…
— Тебе только бы на горох облизываться!
Не обращая внимания на потрескиванье черенка лопаты, Паня поддел бревно и с трудом отвалил его в сторону. Из широкой черной щели, образовавшейся в бревенчатом накате, пахнуло сырым холодом.
Мальчики стали на колени и заглянули в шахтенку.
— Совсем темно, — шепнул Вадик. — Теперь нужна техника, правда?
— Дай фонарик и веревку…
В одну минуту Паня привязал конец бельевого шнура к кожаной петле фонарика и щелкнул выключателем. Лампочка за толстым выпуклым стеклом загорелась.
— Ты командуй, а я буду спускать фонарик, потому что технику достал я, — поставил условие Вадик.
Фонарик, покачиваясь, окунулся в густую темноту.
— Спускай медленнее! — приказал Паня.
— Угу… Ничего не видно… Пустая порода…
— Думаешь, малахит сразу тебе под землей лежит!
Все ниже спускается фонарик, все нетерпеливее вглядывается Паня в закругленные борта шахтенки, выплывающие из темноты. А что он видит? Глину, я только глину, — крепкую, красновато-бурую, иссеченную ударами горняцкого кайла. Из глины выступили гладкие темные наросты. Это куски железной руды. Чем дальше, тем их больше, а малахита все не видно.
— Скоро шнур кончится, — сказал Вадик. — А где твой малахит, интересно знать, если ты геолог?
— Стой, Вадька, стой! — вскрикнул Паня.
— Что?.. — вздрогнул Вадик.
В свете фонарика мелькнула зелень… Да, яркая зелень!.. Впрочем, может быть, это померещилось.
— Подними! — приказал Паня так резко, что Вадик дернул шнур — фонарик завертелся, и снова луч света на миг выхватил из темноты что-то зеленое.
Паня чуть не задохнулся от волнения:
— Вадька, там малахит! Честное слово, малахит! Опусти фонарик… Почему он вертится? Дай веревку, если сам ничего не умеешь.
— Возьми… Где твоя рука?
— Вот…
— Ай!.. Ты почему не взял?
— А ты зачем отпустил, когда я еще не взял?
Кончено, фонарик, только что качавшийся между бортами шахтенки, скрылся из глаз. Он не разбился, так как упал с небольшой высоты, и теперь, лежа под выпуклостью борта, освещал влажную глину.
— Безручь, сорвал поиск! Тю-тю твоя знаменитая техника!.. Так тебе и нужно! — Подняв голову, Паня увидел слезы, ползущие по круглым щекам Вадика, и поморщился: — Сам виноват, да еще и плачет. Поплачь — дам калач, рёва…
— Да-а, рёва… — всхлипнул Вадик. — Тебе малахит нужен, а папин фонарик тю-тю… Папа сразу догадается, что я фонарик взял, и выдерет меня.
— Когда он тебя драл, чудак?
— Никогда… А теперь очень просто, потому что… Он уже давно обещает «уточнить каши отношения с помощью ремня» за то, что трогаю его вещи. — И Вадик жалобно улыбнулся.
Это решило дело. Паня пожалел товарища и почувствовал свою ответственность: ведь он воспользовался фонариком и, следовательно, отвечал за эту вещь. Кроме того, Вадик так беспомощно вытирал слезы, что противно было смотреть. И, наконец, надо же было выяснить, что именно зеленеет в борту шахтенки.
— Чего ты раскис? Будем меры принимать, — отрывисто проговорил Паня.
— Какие там меры!.. — вздохнул Вадик.
— Такие, что я спущусь под землю, достану фонарик… и малахит.
Слезы на глазах Вадика мгновенно высохли.
Одну из веревок, позаимствованных у дворника многоквартирного дома, Паня сложил вдвое и навязал узлы на равном расстоянии один от другого. Над каждым узлом образовалось как бы веревочное стремя. Вдевая ноги в эти стремена или цепляясь за узлы, можно было спуститься под землю и вновь выбраться из шахтенки.
— Порядок, граждане! — пробормотал Паня.
Первой петлей этой самодельной лестницы он обхватил черенок лопаты, убрал еще два бревна, положил лопату поперек щели, а веревочную лестницу опустил под землю.
— Опять-таки порядок! — похвалил он себя, заглянул в шахтенку и почувствовал, что его решимость поколебалась. Все же в шахтенке было метров шесть-семь глубины.
— Страшно, Пань, правда? — соболезнующе спросил Вадик.
— Чего там страшно! Тоже горняк нашелся, страшно ему…
Опершись локтями о бревна, Паня нащупал ногами первый узел, зажал его ступнями и равнодушно сказал Вадику:
— Я пошел в гости к Хозяйке Медной горы, а ты лови букашек-таракашек для зоокабинета. Пока, плакса!
Свесив голову, Вадик с восхищением смотрел на своего мужественного друга. По равномерным подрагиваниям веревки можно было судить, что спуск в шахтенку совершается вполне благополучно.
— Пань, когда ты спустишься, я тоже полезу, — завистливо сказал Вадик.
— Ну?.. Хотел бы я посмотреть, как ты…
Он не успел закончить.
У Вадика над ухом раздался сухой треск, что-то мелькнуло в глазах, а снизу, из шахтенки, послышался звук падения. Не понимая, что случилось, Вадик поднял голову. Где лопата? Она исчезла вместе с веревочной лестницей. Испуганный Вадик посмотрел вниз и увидел, что Паня плашмя лежит на дне шахтенки, освещенный фонариком.
— Пань! Па-ань!.. — завопил Вадик. — Почему ты молчишь?.. Ты живой?
— Назло тебе умер, — сумрачно ответил Паня. — Я из-за твоего фонарика убился.
— Так ты же не совсем убился! — обрадовался Вадик. — Знаешь, почему ты упал? Лопата сломалась… Она уже давно трещала, а теперь совсем лопнула.
Немного оглушенный падением, Паня еще полежал на сырой, клейкой и холодной глине, потом шевельнулся и застонал. Острая боль пробежала от правой ступни по всему телу. Плохо!.. Стиснув зубы, заставляя себя презирать боль, Паня приподнялся, сел, с трудом стал на левую ногу и потянулся к тому, что отсвечивало зеленью. Кряхтя от боли, он добрался до этой приманки, схватил ее и сел, с удивлением рассматривая странную вещь, очутившуюся у него в руках.
Несомненно, это был подсвечник, но подсвечник, покрытый густой зеленью и необычной формы. Патрон для свечи был не круглый, а четырехугольный. Неуклюжая ножка подсвечника внизу расширялась небольшим массивным блюдцем. С края блюдца выдавался длинный шип. На этом шипе подсвечник и держался в борту шахтенки.
— Что ты нашел? Малахит, да? — спросил крайне заинтересованный Вадик.
— Подсвечник, — в сердцах ответил незадачливый геолог. — Наверно, «старые люди» свечи в забое жгли.
— Свечи? Вот так техника!.. Пань, а теперь посмотри, может быть у фонарика стекло разбилось. Тогда мне все равно попадет.
— Цел твой фонарик, успокойся.
— Хорошо! А как ты теперь вылезешь? Давай, я тебя на веревке вытащу.
— Ты и котенка не вытащишь, силач!.. И нога у меня так болит, что, наверно, я ее совсем сломал… Знаешь что? Беги к Самохиным, они недалеко живут. Мы военный совет проведем… Ну, чего ты торчишь? Я замерз уже. Здесь холодно, как в погребе, даже еще холоднее.
— Холодно? Не ври!.. А мне, ух, как жарко! Сейчас, подожди!
Через несколько секунд Вадик крикнул:
— Хватай, лови!
На Паню упало что-то мягкое и теплое.
Это была рубашка Вадика. Но рубашкой Вадик не ограничился.
— Получай! — крикнул он. — Это мои трусы, Пань!
— Ну и безголовый! — рассердился Паня. — А теперь как ты пойдешь к Самохиным через поселок, если ты голый?
— Да, правда! — расхохотался Вадик. — Так я же не подумал… Теперь я в одной только пилотке и в тапочках, как на необитаемом острове. Ничего, Пань, я спущу веревку, привяжи к ней трусы, а рубашку оставь себе. Правда, хорошо, что я так много веревок взял?
— Лучше бы ты их совсем не брал, я под землю не полез бы, — пожаловался Паня.
Трусы и рубашка на веревке отправились к их владельцу.
С тоской посмотрел Паня вверх, где густо и тепло синело небо и виднелась круглая голова Вадика. Все получилось плохо, скверно… И особенно обидно то, что рухнула великолепная теория, обещавшая целые горы малахита. Вместо малахита, не угодно ли, невзрачный, бесполезный подсвечник… И напрасно Паня шарит лучом фонарика по бортам шахтенки. Нет, здесь добывали руду, только железную руду, и ничего больше… Да какую же добычу могли взять в шахтенке древние рудокопы Горы Железной? Даже не верилось, что ради такой малости они забирались в эту нору… Как холодно, сыро! Эх, попрыгать бы, согреться!.. Нельзя. При малейшем движении ногу резала, ломала горячая боль.
— Не скучай! — крикнул Вадик. — Сейчас оденусь и побегу к Самохиным.
— Быстрее только!
Вдруг до Пани донесся сверху чей-то голос:
— Что делаешь, голыш? Чего это ты носом в землю уткнулся?
«Кто это? — подумал обеспокоенный Паня. — Ох, и попадет мне, так попадет!»
Вверху затарахтел голос Вадика:
— Я ничего не делаю, а загораю… А я знаю, кто вы. Вы дядя Полукрюков — вчера в школу приходили. Вы, наверно, ужасно сильный! У вашего брата Феди мускулы тоже большие, а я все равно ему не сдался…
Как видно, Вадик хотел отвлечь внимание Полукрюкова от шахтенки, но его маневр не удался.
— Это что за яма? — голос Полукрюкова прозвучал вверху над самой головой Пани. — Кто там внизу с фонариком? Почему?
«Эх, надо было фонарик потушить! — спохватился Паня. — Он все увидел».
— Там Паня Пестов, дядя Полукрюков. — снова затарахтел Вадик. — Он спускался в шахтенку достать мой фонарик — упал и ногу сломал.
— Да вы что это придумали в гору лазить! — встревожился Полукрюков и наклонился над шахтенкой: — Слышишь меня, Паня? Что у тебя с ногой? Сломал? Мог и шею свернуть, шахтенка довольно глубокая. А как тебя добыть, бедовый? Вот задача… — Он поговорил о чем-то с Вадиком и сказал Пане: — Ничего, сейчас всё обладим. Слушай, малец, наш план. Я на веревке петлю сделаю, ты в петлю сядешь, а я тебя уж как-нибудь вытащу. Понял?
— Понял! — обрадовался Паня.
Техника знает много подъемных приспособлений и устройств: краны, клети, лебедки, скипы. Но великан, силач может сделать и так: натереть ладони землей, расставить ноги над щелью в бревенчатом накате и перебирать веревку, покрикивая:
— От бортов, Паня, полегче отталкивайся! Качания не допускай!
Медленно, плавно идут вниз мимо Пани щербатые борта шахтенки, приближается голубая щель, и он уже ясно различает вверху озабоченное лицо Полукрюкова, видит циферблат его ручных часов и планки ленточек на его груди, заменившие ордена и медали. Всей душой рвется Паня на волю, но не спешит Полукрюков: ведь он вызволяет из беды человека, а в таком деле нужна особенная точность и осмотрительность. Солнце ослепило Паню, он зажмурился, оперся локтями о бревна, держа в одной руке зеленый медный подсвечник, а в другой фонарик, и а ту же минуту Полукрюков ловко подхватил его подмышки и положил на землю.
— Пань, ура! — прокричал Вадик.
Лежа на спине, охваченный блаженным теплом, Паня счастливо улыбался.
— Покажи-ка ногу! — Полукрюков, став на колени, внимательно осмотрел распухшую в щиколотке ногу и сказал: — Ну, кажется, перелома нет, а только вывих. Придется доктора звать, пускай поколдует… А теперь надо тебя по адресу доставить. Кто у вас сейчас дома есть?.. Только сестра? Испугается она, пожалуй… А ты, мальчонка, с нами?
— Нет, меня дома ждут… — печально ответил уже успевший одеться любитель техники, шепнул несколько слов на ухо своему другу и побрел через пустырь с веревками за пазухой и с фонариком в руке.
— Я тебя вроде рюкзака понесу, — сказал великан. — Видишь, что получилось: шел я в первый карьер посмотреть, как Пестов на «Пятерке» работает, а пришлось его сына вызволять… Ты зачем под землю полез?
— Дело одно было… — туманно ответил Паня, уже очутившийся за плечами своего спасителя. — Дядя Полукрюков, знаете, о чем мы с Вадиком хотим вас попросить? Вы не говорите моему бате и Наташе, что я в шахтенку упал. Хорошо? — Не получив ответа, он добавил: — Нам с Вадькой вообще все время не везет. То чуть не утонули, то в шахтенку я завалился…
— Экая беда! — посочувствовал ему Полукрюков. — Однако против этой беды доброе средство есть: отцовский ремень. Безошибочно помогает. А тебе двойная порция ремня полагается — за то, что под землю попал, и за то, что хочешь отца обмануть. Как видно, привык ты отцу врать.
— Батя меня никогда не трогает, и не вру я ему никогда! — обиженно возразил Паня. — Только, если батя узнает, он расстроится, и Наташа тоже.
— Это дело другое, это я понимаю! — повеселевшим голосом проговорил Полукрюков, но тут же внес в свои слова поправку: — Понимать я тебя понимаю, а все-таки не одобряю. Как это можно с враньем на свете жить и в глаза отцу смотреть! Неужели хватит у тебя на это совести?
Некоторое время Паня хмуро обдумывал создавшееся положение.
— Ну? — поторопил Полукрюков.
— Не хватит, конечно, — вздохнул Паня. — Я бате все скажу… Только не сразу, а потом.
— Правильно! Соберись с духом, выбери минуту, все скажи, и ладно будет.
И великан ускорил шаг, легко поднимаясь в гору по тропинке, петлявшей между причудливыми глыбами серого гранита.
Сестра Пани, Наташа, сидевшая за письменным столом, удивленно подняла голову, так как в комнате сразу стемнело, и увидела незнакомого человека, заслонившего своей фигурой половину окна.
Послышался приглушенный голос:
— Наталья Григорьевна, не пугайтесь, все обстоит благополучно.
— Что случилось? — воскликнула испуганная девушка, распахнув окно.
— Вас братец по делу зовет…
Наталья выбежала на улицу я, очутившись возле Полукрюкова, испугалась еще больше. Почему? Может быть, потому, что впервые она увидела такого огромного человека, а может быть, потому, что великан смотрел на нее растерянно, и это показалось Наталье дурным предзнаменованием.
— Что с ним? — спросила она побледнев. — Что случилось? Почему вы молчите?
Полукрюков встрепенулся, переборов свою растерянность, поднес руку к козырьку фуражки и сказал как можно спокойнее:
— Не волнуйтесь, прошу вас. Ничего особенного не произошло. Играли ребята… Ну, Паня как будто ногу вывихнул… Дело простое… Он за вашим домом сидит.
Наталья ахнула и побежала к пустырю.
На бугорке, под забором, сидел угрюмый и неподвижный Паня.
— Ну как не стыдно! — с этими словами Наталья обняла брата. — Не успела мама уехать, я опять с тобой несчастье!.. Сильно болит нога?.. Как ты перемазался!.. Что это у тебя за гадость?
— Вовсе не гадость, а самый обыкновенный горняцкий подсвечник. Я его в бывшем поселке нашел… Потом я упал, и наверно, ногу вывихнул… Будто я виноват, что нечаянно поскользнулся!
С помощью Полукрюкова пострадавший очутился в доме, был умыт, переодет в халат сестры и уложен в постель.
— К докторше Полине Аркадьевне побегу, — заторопилась Наталья.
— Ната, будешь мимо бабушки Ули идти, так скажи ей, чтобы к нам пришла. Не забудь, слышишь! — попросил Паня.
— Лежи спокойно!
Наталья выбежала из комнаты, а Полукрюков присел отдохнуть и осмотрелся.
Светлая комната, блестящий крашеный пол, голубые обои, вышитые полотняные занавески на окнах. Как чисто, уютно…
У окна стоит письменный стол с фотокарточками в рамках из шелковистого лунного камня — селенита. Из-за ширмы, отгородившей угол комнаты, выглядывает кровать под кружевным покрывалом, а между постелью и окном, выходящим во двор, пристроился туалетный столик с зеркалом в форме сердца и стеклянной башенкой духов «Кремль».
На верхних лотках этажерки, стоящей в углу, сложены книги, а нижнюю попку заняли три плоских блестящих ящика с узорными медными крючками.
— Это коллекция. Мы ее вместе с Вадиком собрали, — сказал Паня. — У нас все железногорские минералы и самоцветы есть, только хрустального яблока из Потеряйки я еще не нашел. Так у Генки Фелистеева тоже яблока нет, он все железными кошельками задается… Хотите посмотреть камешки? Дайте мне верхний ящик номер три.
Стараясь не тревожить ногу, которая ныла, горела и казалась свинцовой, Паня положил ящик на колени и стал показывать свое богатство: розовый зоревик — турмалин, золотисто-зеленые златокамни — хризолиты, густофиолетовый ласковый и теплый бархатик — аметист. Слушая его, любуясь камнями, Полукрюков вдруг подумал, что глаза девушки, живущей в этом доме, такие же синие, как шерл — небесный камень, и даже еще синее.
— Славная у тебя коллекция, — сказал он. — Моя сестренка Женя тоже теперь каменными цветочками бредит, хочет их собирать. Ты поучи ее этому делу, ладно?
— Что вы, дядя! — усмехнулся Паня. — Я, конечно, ей все расскажу, только камешки — не девчонкино занятие. У них там альбомчики, стишки, фантики, всякая глупая чепуха.
— О Жене ты так не суди. Это дивчинка боевая, она и в шахтенки, чего доброго, полезет.
Он хотел рассказать что-то о своей сестре, но из передней послышались голоса.
Постукивая легкой можжевеловой палочкой, в «ребячью» комнату вошла бабушка Уля. А кто же на Горе Железной не знает Ульяны Ивановны Дружиной! Маленькая? Да, пожалуй, маленькая, а кажется высокой, потому что держится прямо, идет — словно плывет, и палочкой не подпирается, лишь мерит дорогу. Добрая? Да, добрая и приветливая, но это не сразу поймешь. Когда бабушка молчит, лицо у нее строгое до первого ласкового слова. Шамкает? Нет, говорит она чисто, певуче. А одета она всегда одинаково: черная юбка, черная в белых горошинах кофточка и темный, с неяркими красными цветами полушалок, сколотый булавкой под подбородком.
— Нечего, Наташенька, для такого дела докторшу тревожить, если кость цела. И сами авось не хуже управимся… Ну, где тут болящий страдалец? — сказала бабушка Уля, села на стул возле Паниной кровати и стала корить его, постукивая палочкой об пол: — Что ж ты, козел, сигаешь, не глядя, куда тебя сдуру ноги несут? Нет на вас удержу, горняцкие ребята, никак вам дюжина голов в плечи ввинчена, что одной не бережете!
Отругав для порядка Паню, она пересела на край кровати, осмотрела больную ногу и цокнула языком, запечалилась:
— Косточки-то целы, да сдвинулись, рассорка у них получилась. Ох, озорные, неуживчивые!.. Ума не приложу, как быть, как хворь-болезнь извести… Может, ты от великого ума знаешь, козел? — Заметив невольную улыбку своего пациента, бабушка тихонько засмеялась: — Что веселишься-то? Испортить, значит, твое дело, а поправлять другой должен? Вишь, порядок какой завел!
Сухие, теплые, чуть дрожащие пальцы бабушки Ули, поглаживавшие больную ногу, вдруг стали очень твердыми, сильными и резко повернули ступлю. Косточка, глухо щелкнув, заняла свое место, но отплатила за это острой болью, пролетевшей сквозь все тело, как огненная стрела. Паня взвизгнул и откинулся на подушку, а Наталья поднесла руки к щекам.
— Ух! — вздохнул Паня, сконфуженный собственным визгом.
— Обошлось, обошлось! — Бабушка Уля укрыла Панину ногу полой халата и пересела на стул. — Болит нога? Ничего, не долго уж ей болеть позволено. Ты на нее недельку не наступай, не тревожь, а потом хоть пляши. Я докторше Полине Аркадьевне скажу, пускай придет, ножку посмотрит. Мою работу она не похает. Это верно!
— Спасибо, бабушка дорогая! — поцеловала старушку Наталья. — Я так испугалась, когда Паня закричал…
— Без крика как можно… — Бабушка рассказала Полукрюкову, который все еще сидел у письменного стола: — Наслушалась я, молодой человек, крика на своем веку. В старые времена, ну, каждая горнячка знала кость править, а я сама ловкая на это была. Это уж потом, при Советах, на руднике доктора повелись.
— Теперь, кажется, все обстоит благополучно. — Полукрюков встал и попрощался с Паней: — Поправляйся, удалец! Я сестренке передам, что ты ей камешки свои покажешь и лекцию прочитаешь.
— Прошу вас, проведайте Паню, и спасибо вам за все! — с благодарностью проговорила Наталья.
Она пошла проводить Полукрюкова до порога, а бабушка Уля спросила у Пани:
— Кто такой, откуда на Горе Железной взялся?.. Из Половчанска?.. Великие мужики в Половчанске, о них давно слух идет: живут в глине, а сами каменные.
Некоторое время она молчала, отдыхая, потом вспомнила:
— Зачем меня кликал? Что надобится?
— Вот, бабуся… — Паня, перегнувшись, достал из-под кровати медный подсвечник. — Я это на дружинском огороде нашел, где ты горох, помнишь, садила…
— Глянь, горняцкий светец! — удивилась старушка, разглядывая подсвечник. — Как же это так, на огороде нашел? Не на гряде же?
— Ты, бабуся, только Наташе не говори… Я в старую шахтенку завалился. Там в борту подсвечник торчал…
— Должно быть, дружинский, чей же еще! — решила бабушка. — Непременно дружинский!.. Свекровь-матушка мне, молодушке, сказывала — была у Дружиных рудобойная копушка-шахтенка на огороде, еще при дедушке Семене Карповиче, да сталось так, что скоренько ее закрыли.
— А зачем закрыли?
— Ну как же, от хозяев, от Демидовых. Прознали Демидовы, что народ на своих огородах колотится, рудицу выковыривает… Сказывала свекровушка, постучал ночью сосед, кричит: «Закрывайте немедля промысел-то! Завтра приказчики по огородам с обыском пойдут. У кого своевольная копушка объявится, у того огород отнимут да еще плетюганов на хребет насчитают». Дружины баньку раскатали, бревнышками шахтенку заклали, а бабы голосить, бабы голосить… — Бабушка говорила задумчиво, не отрывая взгляда от подсвечника, будто горняцкий светец воскрешал в ее памяти давно слышанный рассказ о горе-беде в семье рудокопов. — Дружины рудицу Старому заводу возили, только поправляться стали, ожили, а закрыли шахтенку-кормилицу — и заголодовали. Велики ли в хозяйском карьере заработки были! Никак не прокормиться… — Она вздохнула. — А ты зачем в гору сунулся, по какой нужде, озорной-неученый?
— Малахит искал… — грустно улыбнулся Паня.
— Ой, глупый, да разве на старых огородах малахит водится? — засмеялась бабушка. — Орешковую руду там копали, серы в ней ни-ни, без обжига в доменку шла… Малахит на старых медных отвалах поищи. На счастье, гляди, и найдешь.
— На отвалах даже кусочков мало, старатели всё забрали, а мне порядочную глыбку нужно… Понимаешь, бабуся, Гранильная фабрика камень на фанерки распилит, доску малахитом выклеит и золотом напишет, кто на Горе Железной по-геройски работает. Доску почета во Дворце культуры навсегда повесят…
— Смотри, дело какое! — с уважением произнесла бабушка. — А где камень взять, коли так?
— Если бы я знал!
— Ты погоди, погоди… — что-то припомнила старушка, просветлела, стукнула палочкой об пол и уже совсем уверенно пообещала: — ты погоди, может и узнаешь, козел. Прямо слово говорю — узнаешь!
Заторопилась и ушла…
Как обрадовался Паня этому обещанию! Чего бы он не дал, чтобы тут же обо всем расспросить бабушку Улю, но что поделаешь, если нужно соблюдать постельный режим…
Старушка идет по горняцкому поселку, прижимая к груди светец, завернутый в бумагу. Она занята своими мыслями, но в то же время все видит, для всех находит привечанье к случаю.
Жена горняка стирает во дворе белье, погрузив сильные руки по локоть в пышную пену.
— Беленько стирать, целенько носить! — мимоходом желает бабушка Уля обиходнице, как в горняцком поселке называют хороших хозяек.
— Спасибо на слове, на доброй воле! — откликается обиходница.
В садике у почты молодая женщина показывает подруге своего первенца, и сладко потягивается младенец, вскинув над головой розовые кулачки.
— Тянись до неба, а и выше неба не грех! — присказывает бабушка.
И благодарно отвечает мать:
— Ой, было бы так, родненькая!
Доярки общественной фермы, гремя ведрами, бегут на выгон за полуденным удоем.
— Море под коровок! — желает им бабушка Уля. — Во подойники белы снега, на щечках маков цвет.
Это значит: пусть морями-океанами льется в подойники густое молоко, неся здоровый румянец детворе Горы Железной.
Доярки кричат:
— Бабуся, пойдем с нами, молочную пенсию выдадим!
Бабушка Уля не отвечает на их шутку.
— Для почета, гляди, камень малахит нужен. Ну как же, дело-то какое доброе! — бормочет она и спешит к своему домику, постукивая по асфальту можжевеловой палочкой.
Все же Полукрюков решил продолжить дело, невольно прерванное из-за Пани, — побывать сегодня в карьере возле пестовской машины, посмотреть на работу знатного стахановца. Попрощавшись с Натальей, он пошел той же дорогой, которую только что проделал одним духом, неся Паню за плечами. И удивительное дело: сейчас, налегке, да к тому же спускаясь под гору, он шел медленно, даже как будто с трудом, и часто оглядывался, хотя дом Пестовых уже скрылся за взгорьем. И чувствовал Степан, что случилось что-то очень важное, сразу изменившее его планы и намерения. Еще два часа назад ему казалось, что самое главное для демобилизованного старшего сержанта Степана Полукрюкова — это поступить на вечернее отделение горно-металлургического техникума, поскорее привыкнуть к своему экскаватору № 14, поучиться у лучших экскаваторщиков Горы Железной, присмотреть на касатке хорошее место для своего дома. Но теперь эти заботы как-то сразу отодвинулись, потускнели, потому что в его ушах звенел, пел голос девушки: «Спасибо вам за все!» И светились перед ним глаза, синие, как небесный камень… нет, гораздо синее…
И так задумался Степан, что даже о времени забыл, и поймал себя на том, что стоит перед гранитной глыбой, загородившей тропинку. Ну, правда, очень любопытный выдался камень, причудливый. Можно было подумать, что безглазый древний зверь, выбравшись из тьмы земных недр, нежится на солнышке. Да, зверь: голова уткнулась в землю, по-кошачьи подвернуты могучие лапы, округло выгнулся хребет… Припомнились слова, слышанные от Пани, когда Степан нес его домой: «Ишь, разлегся! Наташа бежала ночью домой из Дворца культуры, налетела на этот камень, так целую неделю хромала».
Полукрюков вытер платком лоб и поставил ногу на камень.
Безлюдно было вокруг, сухим теплом веяло от гранита, прогретого солнечными лучами.
— Экий ты! — пробормотал Степан. — Ну, зачем хороших людей зря обижаешь?
Оглянувшись, он сдвинул фуражку на затылок, выбрал, с какого бока удобнее подступиться, и взялся обеими руками за шершавый камень. Ноги великана будто срослись с землей, бугры мускулов на плечах чуть не разорвали гимнастерку, шее стало тесно в воротнике.
Глыба вздрогнула, оторвала морду от земли и вдруг встала во весь рост, чтобы обрушиться на дерзкого смельчака. Но Полукрюков еще крепче уперся ногами в землю, выдержал многопудовую тяжесть и, рванувшись вперед, переборол ее. Неуклюже кувыркаясь, тяжело ухая, глыба скатилась под откос и шумно шлепнулась в мочажинку.
Полукрюков выпрямился.
— Я тебе! — сквозь зубы проговорил он и, смущенный своей выходкой, заспешил в рудничный карьер.
— Просто не знаю, что с тобой делать, — сказал отец, сидя возле Пани со стаканом чая в руках. — Это же надо умудриться — играючи, ногу вывихнуть! Что за игры у вас такие резкие, не понимаю… Хоть бы скорее занятия начались! Может, меньше времени для баловства останется. — Он остановил себя: — Ну, об этом у нас разговоры еще будут, а теперь ты отдыхай, поправляйся. На здоровой кости все быстро заживет… Спи, сынок!
Осторожно подоткнув одеяло вокруг Пани, Григорий Васильевич провел ладонью по его голове — нет ли жара, погасил свет и ушел в столовую.
Отцовская ласка больно упала в сердце.
Паня не вытерпел этой боли, сел на кровати.
Он еще не знал, как поступить, его еще удерживал стыд, но все яснее становилось, что больше нельзя, невозможно таиться от человека, которого так обеспокоила Панина беда, который сделал для Пани все, что можно: вызвал доктора, отвез Паню в поликлинику на рентген — нет ли перелома кости, принес из магазина кулечек со сливами и ни разу не выругал Паню, а напоследок сказал так мягко, участливо: «Поправляйся… Спи, сынок!» Да разве можно было после всего этого хитрить, выбирать удобную минуту для признания! Нет, будь что будет, лишь бы сбросить с души нестерпимую тяжесть.
— Батя… — жалобно позвал он.
— Пить хочешь? — догадался Григорий Васильевич.
Он налил в стакан воды из графина, вошел в «ребячью» комнату; не зажигая света, подошел к Пане и сказал:
— Пей, не пролей.
— Батя, я как сегодня ногу вывихнул? — порывисто начал Паня, задержав руку отца в обеих своих. — Я Наташе неправду сказал, а тебе всё как есть… Я в шахтенку на старом огороде полез да упал… Ты сядь, батя.
Отец выслушал его рассказ, не сделав ни одного движения, потом высвободил свою руку, все еще державшую стакан, из Паниных рук и ушел в столовую.
Паня сначала даже не сообразил, что случилось.
Как же это так! Ничего не сказал, ушел и теперь ходит, ходит из угла в угол столовой, грузно ступая. И эти тяжелые шаги, это молчание хуже самой жестокой пытки. Да как же это так, разве можно это снести? Ведь понимает Паня, что он сильно провинился, с благодарностью примет он любое наказание: разругай, посади на хлеб и на воду, отбери свой недавний подарок — велосипед, даже выдери дурака Паньку, но не молчи, будто чужой.
Паня представил себе, как отец, шагая по столовой, заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, как печально глядят его глаза, как углубились морщинки на его лице, — и сердце сжалось от острой жалости.
— Батя, а батя! — с отчаянием позвал он.
Нет, не слышит или не хочет слышать отец, — все ходит, ходит по столовой и никогда не подойдет к Пане, никогда не заговорит с ним…
Неожиданно отец вошел в «ребячью» комнату, остановился возле Паниной кровати, проговорил тихо:
— Что ж, опять ты показал, что у тебя и мысли о родителях нет, будто мы чужие да бесчувственные, железные. Все время душа из-за тебя не на месте. Зимой отметками своими донимаешь, летом — озорством глупым… Сколько раз было тебе приказано от горы держаться подальше, не шутить с нею, а ты как нарочно…
— Я не нарочно… Я только для малахита… — всхлипнул Паня.
— Да зачем тот малахит нужен, если ты за него с головой можешь проститься! — воскликнул отец. Он наклонился, сильно прижал к себе Паню, сказал ему на ухо: — Глупый ты, глупый! — и вышел из комнаты.
— Батя, честное пионерское, я больше никогда… — начал Паня, и поперхнулся, замолчал.
Отвернувшись к стене, вытирая глаза краем пододеяльника, он в один миг дал себе множество решительных обещаний. Хватит дурить! Он просто забудет дорогу на Гору Железную, разве только сам отец разрешит ему наведаться в рудничный забой. Кончится лето, и Паня постарается учиться лучше. Что же касается доски почета, то дело уже сделано: с помощью бабушки Ули он достанет малахит и торжественно вручит директору Гранильной фабрики. Из Новоуральска на Гранилку приедет знаменитый малахитчик Анисим Петрович Неверов, и на переливчатой зелени волшебного камня вспыхнет дорогое имя батьки, первое имя на руднике Горы Железной.
Решения приняты, на душе стало легче. И особенно хорошо то, что батя тоже успокоился, сел заниматься. И по временам тонкий слух Пани улавливает, как поскрипывает перо в его руке. С этим Паня заснул.
А утром, еще не открыв глаз, он услышал тоненький голос Вадика, доносившийся из столовой.
— Григорий Васильевич, ну, пожалуйста, не говорите папе и маме, что мы с Паней исследовали шахтенку! — ныл Вадик.
Когда Григорий Васильевич кончил его распекать — впрочем, не очень горячо, так как считал главным виновником происшествия своего сына, — Вадик шмыгнул в «ребячью» комнату, присел возле Паниной кровати на корточки и зашептал, сделав круглые глаза:
— Ух, мне вчера попало на весь год!.. Я хотел по-честному бросить веревки в дворницкую, а Егорыч потащил меня к маме. Все так кричали, что у меня кровь носом пошла. — Вадик перешел к другим делам: — А я сейчас директора Гранилки Нил Нилыча видел. Он сказал, что пионеры натаскали много малахита из дому, только куски всё маленькие. Нил Нилыч сказал, чтобы я тебе сказал, что он на тебя надеется. А я сказал, чтобы он не надеялся, потому что мы не нашли малахита.
— Он сказал, она сказала, ты сказал да соврал! — улыбнулся Паня. — А я уже нашел малахит.
— Да, как же, очень ты нашел! Наверно, ты еще не проснулся и все во сне видишь, — высмеял его Вадик.
— Потом узнаешь, приснилось или нет.
Но весь день не было вестей от бабушки Ули, и напрасно встрепенулся Паня, когда в дверь постучали. Это пришли Полукрюковы во главе со Степаном. Женя, в форменном платье ученицы, с четырехцветным мячом в руках, держалась важно и даже чопорно, а Федя, в узковатой курточке, неповоротливый, шумно задел стул и неловко затоптался возле Паниной кровати.
— Здравствуй, Паня! У тебя еще болит нога?.. Ничего, Степуша говорит, что нога скоро заживет, — покровительственно проговорила Женя. — Я пришла к тебе в гости посмотреть камешки. Пожалуйста, покажи!
— Ух, сделала одолжение! — пробормотал Вадик.
— Ладно! — покосился на него Паня и, верный законам гостеприимства, стал показывать коллекцию.
— Совсем даже некрасиво… — разочарованно протянула Женя, когда он открыл ящик номер один.
— Как ты много понимаешь! — вмешался Вадик. — Тут образцы руд, асбеста — все, что нужно для промышленности… А кристалл-королек самородной меди видишь? Поищи такой, если найдешь.
— Все равно неинтересно. Вовсе не нужно собирать некрасивые камешки, — вздернула нос Женя.
Ящик номер два с образцами мраморов, яшм и ангидритов понравился ей больше. Она лишь не поверяла, что скромная, сырая, то-есть еще не отполированная, яшма и цветистая отполированная яшма — это половинки одного куска. Но когда Паня открыл ящик номер три, глаза Жени загорелись, а руки изо всех сил стиснули мяч.
— Как много каменных цветочков! — поразилась она. — Даже лучше, чем из Малой Мурзинки… Зачем они все привязаны проволочкой? Я хочу их подержать. Дай мне этот голубенький. Нет, сперва этот красный-красный… Как его зовут?
— Шпинель, просто огневик. Мы с Вадькой шпинели за Шатровой горой нашли, на старом золотом прииске. — Паня освободил из проволочной петли небольшой кристалл, имевший форму двух пирамид, сросшихся основаниями. Правда красивый?
— Лучше всех! — восторженно вздохнула Женя, положив на ладонь тяжелый каменный огонек. — Я тоже буду собирать только такие. Сегодня я уже сама нашла хороший камешек. Покажи, Федуня.
Из кармана Федя достал кусок мутного зеленоватого стекла.
— Мартеновский шлак со Старого завода! — взвизгнул Вадик и расхохотался, держась за бока. — Ну и начала собирать коллекцию! Ну и начала!.. Хочешь, целую шлаковую гору подарю? Не жалко… Ой, не могу!
— Да, начала собирать, начала! — крикнула Женя, сразу ставшая краснее камешка-огневика. — И соберу самые-самые красивые тебе назло, потому что ты… ты… — И, не закончив фразы, она выбежала из комнаты, чтобы не разреветься.
— Ты зачем так? — сердито спросил Федя. — Будто не понимаешь, что она не знает камней… Все время к ней пристаешь.
— А ты не обращай на Вадьку внимания, он всегда с девчонками цапается, — сказал Паня. — Давай, Полукрюков, сразимся в шахматы.
— Поучи, поучи половчанских, — подзадорил своего друга Вадик.
Федя хмуро взглянул на него, но промолчал.
Паня расставил фигуры и объявил:
— Внимание! Матч на первенство мира начинается!
На турнирах средних классов он обычно завоевывал видное место, тогда как Вадик приезжал к финишу на велосипеде, то-есть на сплошных нолях. Считая себя чуть ли не гроссмейстером, Паня решил влепить мальчику из Половчанска так называемый киндермат, когда ферзь и слон, выскочив на середину доски, матуют черного короля на четвертом ходу.
— Знаю, что ты хочешь сделать… — Федя легко отразил атаку, выиграл ферзя и смешал фигуры. — Эта партия не в счет, сыграем новую. Выбери какое хочешь поле. Если я заматую твоего короля на другом поле, будет считаться, что я проиграл.
— Какой ловкий!.. Пожалуйста, дай мне мат здесь. — Паня ткнул пальцем в клетку «e5».
С первых же ходов начались ловушки и потери. Белые теряли и теряли фигуры, потом их король побрел по доске, попал в коридор между двумя ладьями и очутился перед необходимостью ступить на роковое поле, где его ждал бесславный конец.
— Сдаюсь!.. — Встрепанный Паня смахнул фигуры с доски. — Где ты так научился?
— В половчанской школе. Наш учитель математики Георгий Леонтьевич — шахматист первой категории. Он умеет играть, даже не глядя на доску. Я тоже могу сделать вслепую десять ходов, даже больше…
— Ты вообще примерный, — проронил Вадик. — Учился, наверно, на пятерки.
— Да. А вы как учитесь?
— Ничего как будто, переходим, — небрежно ответил Вадик. — Мы с Пенькой учимся так: пятерки тройкам не мешают, потому что редко к нам попадают.
— Положим, в пятом классе мы стали лучше учиться. Николай Павлович шутить не любит, — сказал Паня. — А теперь, в шестом классе, мы с Вадькой, наверно, тоже подтянемся.
— Мм… — зевнул и потянулся Вадик.
— А кто у вас лучший ученик? Фелистеев, да?
— Генка, конечно, старается, из кожи лезет, — неохотно подтвердил Паня. — Ему больше ничего не остается, хоть в ученье верх взять. Он такой, что всегда хочет командовать. Только я ему не поддался. Коллекция у меня лучше и…
— …и Панькин батька самый знаменитый горняк, — продолжил Вадик. — Генке завидно, и он нам все время пакостит. У меня половину моих книг выспорил.
— И в мои самоцветные угодья лазит, как вор, — дополнил Паня.
— Ну и врешь! — отрезал Федя, исподлобья глядя на него. — Зачем врешь? Гена не вор, а честный парень, и ты про него плохое не говори.
— Ух, честный! — насмешливо воскликнул Вадик. — Просто ты своего дружка защищаешь. Признайся, что ты Генкин друг, ну?
— Да, друг, — сказал Федя. — Я не отказываюсь.
— Поздравляю! — хмыкнул Вадик. — Теперь скажи, разве Генка тебе про нас плохое не говорил? Не говорил, да?
— Говорил, — подтвердил Федя. — Так что?
— И ты ему не запрещал, да, не запрещал? — наступал Вадик. — Почему ты ему не запрещал, а нам запрещаешь? Ишь, какой ты справедливый!
Минутку подумав, Федя отразил эту атаку:
— Я же еще не знаю, какие вы, а вот узнаю и… Если увижу, что Гена неправду говорит, я ему тоже скажу.
— А как ты про нас узнаешь, если ты с Генкой дружишь? — пожал плечами Паня.
— Я и с вами хочу дружить, потому что… — начал Федя.
— Дудки-дудочки! — насмешливо прервал его Вадик. — Дружи или с нами, или с Фелистеевым, а туда и сюда не выйдет. Правда, Панька?
— Да, знаете ли… — улыбнулся Паня, который не нашел выхода из тупика, устроенного Вадиком.
— Думаешь, я напрашиваться буду? — в упор спросил Федя. — Много чести для вас!..
Обиженный, покрасневший, он подошел к этажерке и принялся рассматривать корешки книг.
— Получил глинокоп! — шепнул Вадик, довольный всей этой историей, и вслух предложил: — Нечего терять время, Панька, сыграем…
В «ребячьей» комнате установилось неловкое молчание. Теперь мальчики слышали каждое слово Натальи и Степана, разговаривавших в столовой.
— Да уж достается нам во втором карьере, и есть за что… — сказал Степан. — Прихожу сегодня в красный уголок горного цеха, а там висит «молния укора» со Старого завода, во все цвета разрисованная — и красным, и зеленым, и желтым: «Почему держите домны Старого завода на голодном пайке, почему плохо отгружаете руду?» Внизу нарисован большой дядя — вроде на меня даже похожий — и подает он домне маленький кусочек руды, а домна скривилась, бедная, за живот держится…
Послышался смех Наташи и сразу оборвался.
— Вовсе не смешно! — поспешно извинилась она. — Должны же понимать старозаводцы, что транспортники дают мало порожняка экскаваторам второго карьера. Когда техникум послал меня на практику во второй карьер, я сама увидела, как там трудно.
— Трудно, конечно, это верно… Иной раз ждешь, ждешь порожняка, даже зло возьмет… А все-таки, Наталья Григорьевна, «молния» правильная, хоть там и моя фамилия красуется…
— Та-ак, очень даже весело! — присвистнул Вадик, покосившись на Федю, который, вытянув шею, слушал разговор старших и становился все мрачнее.
— Правильная «молния»! — упрямо повторил Степан. — Почему плохо подается порожняк во второй карьер? Потому, что тесно транспорту на руднике, простаивает он у входной-выходной траншеи. Значит, нужно вторую траншею пробить, чтобы транспорт в одном направлении шел, без задержек, чтобы порожняка было вдосталь. Почему же траншея еще не пробита, о чем это рудничное начальство думает! Шевелить его надо!.. Ну, и другая сторона дела имеется. Неважно работают некоторые молодые машинисты, задерживают порожняк под стрелой экскаватора. Да хоть бы меня в пример взять. Проверил я вчера по секундомеру. Григорий Васильевич врезает ковш в породу пять секунд, а я — восемь-девять. Умение у него просто золотое, а у меня… Сколько лишних минут паровоз возле моей машины торчит!.. Уменье надо добывать! До войны я в Половчанском карьере работал неплохо, а на Железногорском руднике и породы серьезнее, крепче, и техника появилась другая. Ко всему заново привыкать надо…
— Я понимаю, — сочувственно проговорила Наталья.
— Только вы не подумайте, что я жалуюсь, — возразил Степан. — Не люблю жаловаться, потому что это малодушная слабость… Вчера познакомился я с вашим папашей, с Григорием Васильевичем, поговорили мы. Я по глупости брякнул, что не надеюсь, конечно, его рекордов добиться. Так он меня полчаса ругал, доказывал, что любой показатель можно перекрыть… Пообещал мне помочь, подучить. У меня после этого будто еще одна пара рук выросла, душа горит на большую работу. И своего я добьюсь, не сомневайтесь! Ни в каких «молниях укора» Полукрюкова больше не будет!
Эти горячие слова обрадовали Федю; его лицо просветлело, морщинки на лбу разгладились.
— О-хо-хо! — иронически произнес Вадик.
Круто повернулся к нему Федя.
— Ты чего такаешь да охаешь, ну? — спросил он враждебно.
— А что такое? — Вадик высоко поднял свои почти незаметные брови. — Панька сейчас слона зевнул…
— Кто зевнул слона? — удивился Паня. — Это ты, наоборот, ладью проворонил. Полетела ваша ладейка. Сдавай партию!
— Пожалуйста! Очень интересно играть, когда к каждому слову, как в классе у доски, придираются… — И Вадик лукаво подмигнул Пане: мол, ловко получилось!
Старшие и Женя заглянули в «ребячью» комнату.
— Пора домой, Федунька, — сказал Степан. — Прощайте, мальчата!
— Не забывайте нас, приходите еще, — пригласила Наталья.
Женя вежливо ответила:
— Я хочу всегда к вам приходить смотреть камешки, только я буду приходить, когда у вас не будет Вадика… И скоро мы еще построим дом возле вас, на Касатке, и будем здесь жить. Правда, Степуша?
Полукрюковы ушли.
Только теперь Паня почувствовал, что он принимал гостей не так, как надо, и пожалел о том, что Федя и Женя ушли из дома Пестовых обиженные.
— Зачем ты с ними задирался? — упрекнул он Вадика. — Они наши гости, а ты не понимаешь!
— А чего они задаются?.. Федька Генку защищает, выговоры нам делает, а Степан хочет пестовские рекорды побить. Придумал, чудак!
— Ну и пусть. С батей Полукрюкову, ясное дело, никогда не сравняться, а стахановцем он будет, если батя обещал ему помочь.
— Женька самая противная дура, — не унимался Вадик. — Вообще все девчонки противные, а Женька хуже всех… Ты не показывай ей нашу коллекцию.
— Жалко мне, что ли!
Мальчики притихли.
Беспокойство вернулось к Пане. Солнце уже склонилось к западу, подняв красноватые лучи под самый потолок, а бабушки Ули все нет и нет.
— Вадька, тебе уже давно домой надо, — сказал Паня своему другу. — Ты к бабушке Уле зайди и спроси, когда она опять к нам придет, а потом позвони мне.
— А зачем тебе? — стал допытываться Вадик, но ничего не добился.
Через полчаса он позвонил из дому.
Прыгая на одной ноге, Паня добрался до телефона.
— Панька, падай в обморок: бабушка Уля сегодня утром на Октябрьский медный рудник уехала к своим родственникам в автобусе! — сообщил Вадик. — Нет, я правду говорю, мне это соседка Нина Семеновна сказала, у которой мы с тобой стекло футболом выбили. Пань, она мне теперь щенка подарила. Такой хороший цуц, даже немножко породистый, с полустоячими ушами… Ты опять мне не скажешь, зачем тебе бабушка Уля?.. Ну клади трубку, нервная Зойка зовет за цуцом убирать. Завтра придумаем, как его назвать. Давай назовем Аммонитом, хорошо?
— Лучше назови его запальный бикфордов шнур, — посоветовал Паня и запрыгал к своей кровати соблюдать опротивевший ему постельный режим.
— Тебе скучно? — спросила Наталья у приунывшего Пани. — Хочешь читать?.. Пань, тебе нравится Степан Яковлевич Полукрюков? Он хороший, честный человек, правда?.. Но какой громадный, даже страшно!
— Выдумала! Он вовсе не страшный, даже добрый. И сильный. Меня на Касатку нес, как перышко, ни разу не остановился. Он даже тебя унесет куда «хочешь, хоть ты и здоровая.
— Глупости! Зачем меня носить на руках, я ведь ногу не вывихнула… Какую книгу тебе дать?
Читать Пане не пришлось.
Возле дома Пестовых остановилась машина, и из передней послышался голос шофера Мити Суслова, наездившего сто тысяч километров без аварий и ремонта.
— Здравия желаю, товарищи пассажиры! Есть народ в кузове? — Пассажирами Митя называл всех граждан, не имевших водительских прав, а кузовом — любое помещение, за исключением гаража. — Комсомольский привет, Наташа! Когда будешь учиться водить машину? Прими срочный пакет с Октябрьского рудника. Расписки не требуется… Всего хорошего, живите богато, покупайте автомашины новейших моделей!
Буквы прыгали, рассыпались перед глазами Пани, когда он читал письмо, пропахшее бензином:
«Спасибо за светец, Паня! Постараюсь лично поблагодарить тебя и расспросить о дружинской шахтенке. Если не сможешь приехать на рудник, я сам недели через две привезу тебе малахит. Выздоравливай скорее. П. Дружин».
Победный вопль огласил дом…
Вечером Григорий Васильевич, прочитав письмо, полученное Паней, сказал:
— Как же, знаю я Петра Александровича. Это главный инженер рудничной обогатительной фабрики, кандидат технических наук. Добился человек, что фабрика извлекает много меди из руды, о нем в газетах недавно писали… Ну что же, поезжай за малахитом, когда врач позволит.
— Полина Аркадьевна говорит, что через четыре дня нога будет как новенькая.
Медленно, минута за минутой тянулись эти дни. И уж как берег больную ногу Паня, чтобы не помешать выздоровлению! Наконец пришел тот долгожданный час, когда он при Вадике отбил чечетку и так прошелся вприсядку, что весь дом задрожал.
Итак, к Дружину в гости!
— Вадька, ты готов?
— В общем и целом… — ответил Вадик, проверяя, крепко ли держится на раме велосипеда подушечка, потому что с седла он не совсем уверенно доставал педали.
Из дома выбежала Наталья и помогла Пане прикрепить к багажнику сверток с провизией.
— Смотрите же, мальчики, в Потеряйке не купайтесь и в сплавщиков не играйте!
— Учтено и записано, — успокоил ее Паня. — Вадька, по седлам!
Он с разгона оседлал машину, Вадик плотно сел на подушечку, велосипедные звонки дали прощальную трель, и Наталья с крыльца махнула путешественникам рукой. Замелькали справа и слева дома́, знакомые ребята закричали вслед, разбежались по увалам коттеджи индивидуального поселка, и затем велосипедисты очутились в лесопарке, наполненном утренней прохладой, запахом смолы и бриллиантовым блеском росы.
— Чего ты звонишь? — крикнул Паня, ехавший впереди.
— От хорошего настроения!
В обратном зеркальце Паня видел лицо своего друга, совершенно круглое, раскрасневшееся, потное.
— Слушай, давай переговариваться звонками, — предложил Вадик: — один короткий звонок — стоп, два — малый ход, три — полный вперед, один длинный звонок — что нового?
Что нового? Паня счастлив. Его сердце выстукивает: «Малахит, малахит! Есть, есть малахит!» Спасибо, спасибо тебе, милая бабуся Уля, за то, что ты, оставив свой мирный домок, отправилась за леса дремучие, за горы гранитные искать камень малахит! Счастлив, безмерно счастлив Паня, и стелется под колеса гладкая дорога, чуть-чуть дребезжит щиток заднего колеса, встречный ток воздуха ласково обвевает лицо. Паня мурлычет: «Дорога ты, дорога, широкие пути!»
Вадик дал два коротких звонка.
— Зачем ты так гонишь? Совсем неинтересно, — пожаловался он. — И я пить скоро захочу, а до Потеряйки еще далеко.
Сбавили скорость, разглядывали все по пути.
Навстречу одна за другой идут-плывут могучие сосны, каждая в два-три обхвата… По обочине дороги плетется старичок-кротолов с порыжевшим рюкзаком за плечами и связкой проволочных капканов на поясе. Ни пуха ему ни пера, пусть он сегодня добудет в лесу славную шубейку из тонкого бархатистого меха… Чья-то молодая охотничья собака с дурашливым лаем бросилась за велосипедистами. Вадик тотчас же включил трещотку, пристроенную к переднему колесу. Раздался оглушительный треск, испуганная собака с визгом налетела на дерево, а Вадик так расхохотался, что чуть не скатился с подушечки… Начался участок подсочки леса. У сосен с одного бока кора была срезана, и сок стекал в жестяные чашечки-козырьки. Девушка в красной косынке переливала густой сок-живицу из козырьков в ведро. Конечно, Паня и Вадик знают, что из живицы на химическом заводе будет сделана красивая пластмасса.
Кончился лес. Путешественников встретила Потеряйка.
Попробуй, потеряй-ка эту прихотливую и затейливую горную речушку. Она блеснула между скалами, скрылась за круглой горушкой, разлилась зеркальной гладью в низинке, как будто успокоилась, и вдруг сразу соскучилась, запрыгала, расшумелась звоном-плеском в тесноте каменистых берегов, затеяла прятки с горами и лесами. В смоленой лодке-долбленке, упираясь шестом в каменистое дно, с ночного лова проплыл рыбак. У запруды медленно ворочалось мельничное колесо. Два силача, стоя в воде, выбрасывали лопатами мокрый песок на берег.
— Дяденьки, хрустальное яблочко не попадалось? — притормозив машину, спросил Паня.
— Поработай с нами, может и попадется, если шибко удачливый, — ответил один из рабочих, заслонившись рукой от солнца.
— Удачливый, да сейчас некогда…
Вперед, вперед!
Вадик дал один звонок, другой, третий и наконец включил трещотку.
— Это сигнал о том, что ты настоящая свинья! — плаксиво объяснил он. — Я уже три километра на голой раме сижу, потому что подушечка съехала набок. Думаешь, мне приятно?.. Будто я виноват, что у тебя ноги как у цапли, а у меня нормальные и мне велосипед на вырост купили.
— Слазь, коротышка!
Это произошло у лесной опушки, неподалеку от песчаного берега Потеряйки. Паня покрепче притянул ремешками подушечку к раме Вадиного велосипеда, оба позавтракали. Вадик забрался в воду по колено, долго пил из горсти, а потом лег животом на горячий песок, потому что вода в Потеряйке была очень холодная.
— Теперь я пойду в лес и остыну, — промямлил он.
Надолго скрылся за деревьями и вернулся, когда Паня уже стал беспокоиться и аукать.
Вадик шел согнувшись, рубашка кошельком свешивалась через ремешок.
— Пань, это ежик, совсем маленький… — прошептал он. — Еж — полезное насекомоядное существо. И мышеядное тоже. Жаль, что у нас дома нет мышей… Ежик, ежик, ты поедешь у меня за пазухой, как в отдельном мягком купе…
Заглянув в ворот его рубашки, Паня увидел ежа, свернувшегося клубочком, и выразил уверенность, что от этого колючего пассажира мягкому купе достанется еще больше, чем от котенка.
Вперед, вперед!
Табличка на столбике сообщила мальчикам, что они едут по земле колхоза «Свет Октября». Началось поле, затопленное золотыми волнами густой пшеницы. Далеко-далеко, так что едва различал глаз, плыл комбайн, и на его мостике маячила фигурка комбайнера.
Стало жарко, потом еще жарче и наконец невыносимо жарко. Хотелось поскорее добраться до сосновой рощи, стоявшей среди поля темным островком. От рощи уже потянуло заманчивой прохладой.
— Стой! Сто-ой!
Это кричат два колхозных мальчика, а под колеса велосипедов с хриплым лаем катится громадный пес.
— Полный вперед! — дает три звонка Паня.
— Дрынь, дрынь, дрынь!.. — торопливо подтверждает Вадик, отбиваясь ногой от пса.
Пригнувшись к рулю, велосипедисты мчатся вперед. Мальчики кричат, свистят и упорно остаются посередине дороги, но Паня и Вадик понимают, что это только испытание их решимости пробиться через неожиданную заставу.
— Огонь! — командует Паня.
— Даю! — отвечает Вадик.
Трещотка на такой скорости не уступает настоящему пулемету. Пес удирает в хлеба, причем его задние ноги вместе с поджатым хвостом умудряются бежать быстрее передних. Мальчики отскакивают в сторону. Велосипедисты вихрем проносятся мимо них, и Паня с удивлением видит, что Вадик оставил его позади.
— Здорово техника сработала? — вытирая пот с разгоревшегося лица, похвастался Вадик, когда машины поравнялись.
— Хорошо твой ежик гонит, чтобы удрать — пошутил Паня.
— Смотри, их уже целых четыре… нет, даже пять. И все нам кулаки показывают… Как ты думаешь, кто это такие? — И тут же Вадик нафантазировал: — Я сам думаю, что это, наверно, одичавшие двоечники, понимаешь? Они живут в лесу, останавливают честных пионеров и берут с них выкуп. Они устроят засаду, когда мы поедем назад, вот увидишь, и снимут с нас скальпы!
— Так они и станут нас целый день ждать… Скажи твоему ежику, пускай не дрейфит, как зайчонка.
Кончилось поле. В Потеряйке отразились избы, украшенные резьбой, двухэтажный Дом культуры с пестрым объявлением о киносеансе, столбы с медными проводами и полосатые силосные башни. Мальчики проехали мимо крытого тока, похожего на дом, забывший обзавестись стенами, и с высокого взгорья увидели копры Октябрьского медного рудника.
Зеленая, прямая, как по линеечке выведенная Советская улица, начавшаяся сразу за парком культуры и отдыха, привела путешественников к дому № 17.
— Пань, помнишь, когда мы ездили сюда на экскурсию в четвертом классе, этого дома совсем не было. Значит, этот дом — второклассник, — заметил Вадик. — Смешно! Мы такие маленькие и уже в шестом классе, а он, такой здоровенный…
— Ну и глупый ты, Вадька! — оборвал его Паня, взволнованный близостью решающих минут.
Немного поколебавшись, он нажал кнопку электрического звонка квартиры № 2. Дверь приоткрылась, показался розовый бантик, потом девчонкина голова с блестящими глазами, но тотчас же голова вместе с бантиком скрылась и послышался крик:
— Мама, мама, незнакомые мальчики с велосипедами приехали! Мама, наверно, это мальчик Паня!
Крик подхватили многочисленные голоса.
На лестничную площадку выбежала женщина в белом фартуке.
— Ты Паня? — спросила она торопливо у Вадика. — Ах, Паня — это другой, а ты Вадик? Почему ты так согнулся, Вадик? Ты заболел?.. Ежик за пазухой? Какой ужас!.. Скорее заходите… да-да, прямо с велосипедами… Ох, котлеты сгорят! — И она метнулась в дверь.
Путешественники переступили порог квартиры Дружиных и увидели, как им показалось, не меньше двадцати мальчиков и девочек. Все они шумели и суетились, помогая приехавшим устроить велосипеды в передней. Когда юные Дружины немного успокоились, удалось установить, что их всего шестеро: девочки-близнецы Шура и Нюра, мальчики Владик, Славик и Алик и еще одна девчурка, которую звали не Марусей, а просто Мушкой, потому что она была черненькая и маленькая.
Юные Дружины ввели гостей в столовую и принялись их разглядывать.
— Это вы в шахтенку упали?.. А как вы вылезли, если вы ногу свихнули? Вы нам расскажете, да? — спросил веснушчатый Вадик и покраснел.
— Это настоящий ежик или ручной? — осведомился крохотный, но, повидимому, храбрый Алик. — Он вас катет, да? А я тоже могу подержать его за пазухой… Дайте попробовать, если не верите.
Снова появилась женщина в белом фартуке. Приветливая и веселая, она принесла с собой вкуснейший запах котлет, и у путешественников засосало под ложечкой.
— Девочки, накрывайте на стол! — хлопнув в ладоши, приказала мама всех Дружиных. — Дети, пустите ежика на кухню и вымойте руки. Нюра, умой Марусю. Папа немного задержится на фабрике, так что мы начнем обедать без него.
— А где бабушка Уля? — спросил Паня у Владика.
— У Дружина-маркшейдера, дяди Коли… Мы с бабушкой шли от Дружина-забойщика, а дядя Коля ехал в своей «победе», посадил бабушку в машину, будто покатать, и до сих пор не отдал. Потом ее еще кто-нибудь утащит… А я знаю, зачем вы приехали. За папиным малахитом, правда? Теперь все Дружины ходят к нам смотреть на светец.
Умывались ребята по очереди, как пассажиры в поезде, а потом пошли в столовую. За длинным столом на председательском месте сидела мама и наливала в тарелки суп, а Нюра и Шура ставили тарелки перед ребятами и говорили каждому: «Ешь с хлебом!» И начался обед — веселый, вкусный и довольно шумный обед под руководством ласковой мамы. Она расспросила гостей, как они учатся и почему Паня такой отчаянный, что падает в шахтенки. Храбрый крохотный Алик решительно заявил: «А я тоже в шахтенку упаду!» — и все стали его отговаривать. На сладкое ребята получили по алма-атинскому яблоку.
— Красивое яблоко, даже жалко кушать, — сказал Вадик, но управился с яблоком первый.
В столовую быстро вошел человек в сером костюме, небольшой, но широкоплечий. Ребята закричали: «Папа, папа!» — и стали наперебой ему услуживать.
— Слыхал о твоих приключениях, Паня, — сказал Петр Александрович, когда суматоха улеглась. — Нога зажила? Ведь это ваши велосипеды стоят в передней? По-моему, было бы гораздо проще приехать в автобусе, но все зависит от вкуса, не так ли? — Он вытер губы салфеткой и встал. — Теперь, Паня, пойдем ко мне…
Конечно, все ребята тоже захотели пойти с отцом, но мама напомнила им о ежике, они заволновались, собрали огрызки яблоке и вместе с Вадиком отправились на кухню.
Вслед за Петром Александровичем Паня вошел в его кабинет.
Одну стену уютной комнаты занимали полки с книгами, на другой стене висел ковер, покрывавший заодно и низкую оттоманку, а на полу лежала медвежья шкура. Медведь, оскалившись, держал в желтых длинных зубах охотничий нож — в знак того, что шкура снята со зверя, убитого самим хозяином дома. Взгляд Пани мельком коснулся всего этого и вцепился в самое главное: возле окна на высоком трехногом столике лежала плоская глыба темнозеленого камня, вся в полукруглых наростах, точно отепленная из биллиардных шаров.
Малахит! Вот он, желанный малахит, точно такой, каким рисовался Пане в мечтах: плотный, увесистый…
У него даже во рту пересохло…
— Итак, ваш рудник хочет соорудить малахитовую доску почета? — сказал Дружин. — Неплохо задумано!.. Как видно, суждено этой штуке вернуться на родину.
Усадив Паню на оттоманку и устроившись в кресле возле стола, Дружин рассказал историю камня.
С давних времен Дружины работали на Железногорском медном руднике, а потом хозяева насильно переселили их, вместе с другими рудокопами, в тайгу, где зарождался новый богатый рудник. У тех, кто сопротивлялся жестокой хозяйской воле, отняли огороды и развалили дома. Железногорский медный рудник существовал лишь до 1911 года, когда забастовавшие рабочие бросили штреки. Рудник затопило… А новый медный рудник, Таежный, как его сначала назвали, быстро рос. Рудокопы-новоселы перебороли суровую тайгу и обжили богатые угодья.
— Наш дом построен на том самом месте, где стояла изба одного из переселенцев, моего предка Семена Карповича Дружина, — сказал Петр Александрович. — Когда строители снести старую избу, они нашли в подполье этот малахит. Вероятно, Семен Карпович привез его из Железногорска, как переселенцы привозят в новые места горсть родной земли. Я думаю, что на старом медном руднике Семен Карпович работал в малахитовых забоях, а в свободное время тайком копал железную руду. — Из ящика письменного стола Петр Александрович достал медный светец и поставил его на малахитовую глыбу. — Спасибо, Паня, за памятку о Семене Карповиче. Медный светец служил моему предку под землей. Дорогой это подарок для всех Дружиных…
— Когда ты дашь мне его почистить? — сказала мама, вошедшая в кабинет с Вадиком.
— Не надо, Вера! — воспротивился Петр Александрович. — Пускай он останется таким, каким явился из шахтенки. Почетная зелень!.. Горжусь я родом Дружиных, прямо говорю — горжусь! Сейчас в черной металлургии работает семь дружинских семей и на медной руде десять. Наш род дал много участников Великой Отечественной войны, много командиров производства, стахановцев. Две трети Дружиных — коммунисты и комсомольцы. Расцвел старинный горняцкий род, который до 1917 года знал только нищету и темноту. Вот о чем напоминает этот светец… Забирай малахит, Паня!.. Ты хочешь увезти его на велосипеде? Глыба тяжелая…
— Ничего, я сильный.
— А не лучше ли, друзья, заночевать у нас? Утром я отправлю вас домой на рудничной машине.
— Пань, останемся! — умоляюще шепнул Вадик.
Этого еще не хватало: явиться домой на машине, чтобы железногорские ребята подумали, что Пестов не осилил обратной дороги!
— Надо сегодня ехать, а то дома беспокоиться будут, — решительно заявил он и вполголоса предложил Вадику: — Останься, если хочешь…
— Я тоже поеду… — буркнул Вадик и отправился сажать ежика в мягкое отдельное купе, то-есть себе за пазуху.
Петр Александрович помог Пане вывести велосипеды на улицу и привязал к багажнику малахитовую глыбу, завернутую в мешок, а мама Дружиных заставила Паню взять и дорогу четыре краснощеких яблока.
Но где же Вадик?
Паня заглянул в кухню.
Из-под стола высовывалось четыре пары ног.
— Вадик, по седлам!
Одна из восьми ног нетерпеливо дрыгнула. Паня схватил ее и вытащил своего недисциплинированного спутника на середину кухни.
— Что тебе нужно, я же еду! Вечно ты мешаешь! — раскричался Вадик. — Ежик спрятался за плитой, пыхтит и не выходит. Достань-ка его!
— Ну и пускай всегда живет за плитой, — сразу нашел выход Паня. — Ребята. Вадик дарит вам ежика на память. До свиданья, ребята!
— Ура! До свиданья! — раздался дружный крик под столом, и три пары ног забили радостную дробь.
— Ребята, слушайте, ребята! — крикнул Вадик, отбиваясь от Пани. — Кормите его… главным образом растительной пищей… Не мешай, Панька!.. Морковкой, капустой, яблоками и репой… Мышей он сам будет ловить, потому что еж — полезное суще…ство! — уже за порогом кончил он инструктаж и, увлекаемый безжалостным руководителем экспедиции, очутился на улице.
Со взгорья Паня в последний раз благодарно посмотрел на шахтные копры и корпуса обогатительной фабрики. А теперь вперед!.. Снова мягко стелется под колесами дорога и в лицо дышит ветерок, пахнущий травой и немножко бензином. Малахит утроил Панины силы, и он жмет, жмет на педали, приближая с каждым оборотом колеса час своего торжества.
— Да-а, тебе приятно чужими ежиками распоряжаться… Подумаешь, какой щедрый — моего ежика всем на память дарить… — заныл Вадик.
— Не приставай! В другой раз никуда с тобой не поеду.
— Ух, очень ты мне нужен!
Назвав товарища тираном, Вадик уехал далеко вперед. Тем лучше, потому что Пане надоело его брюзжанье. Но по тону Вадика чувствовалось, что дело не только в ежике. Так и есть!.. Вадик остановился на границе большого поля и пристально вглядывался в сосновую рощу, черневшую впереди.
— Тяжело порожняком ехать? — поравнявшись с ним, насмешливо спросил Паня.
— Посмотрим, далеко ли ты уедешь, — многозначительно произнес Вадик, присоединился к Пане и стал его уговаривать: — Знаешь что? Давай попросимся в попутную машину, доедем до лесопарка, а там опять на своих колесах покатим. Ну, Пань, почему ты не хочешь? Очень глупо! Если бы твой батька уже купил «победу», ты привез бы малахит на «победе». Ну и считай, что он уже кути, понимаешь?
— Понимаю, только не желаю. Пока батька машину не купил, я на велосипеде еду да посвистываю.
— У тебя совсем нет логики!
— Зато у тебя такое есть, что противно сказать…
К вечеру перестали шуметь золотые волны хлебов, задумчиво склонились колосья, затихли птицы, но этой тишине не верилось.
— Давай спорить… Ставлю за то, что нас ждут те ребята, — сказал Вадик, впервые в жизни желая проиграть спор.
— Слушай боевой приказ, — ответил Паня: — как только доедем до большой сосны, нажмем и проскочим. Понял?
— Угу…
До первой сосны остается метров сто.
Велосипедисты набирают воздуху перед решительным броском, дают полный ход и… От сосны отделяется толстая жердь, плавно опускается и, как шлагбаум, перегораживает дорогу.
— Держи, держи их!.. Попались!.. Держи!..
Сзади по дороге бегут три мальчика. Откуда они взялись? Должно быть, прятались в кювете. Впереди на дорогу выбежали еще четыре паренька и тоже вопят: «Держи их!» Для того чтобы атаковать неприятеля в тылу, нужно потерять время на разворот, а через жердь, конечно, не прыгнешь.
— Все стало ясно… Мы попали в окружение, из нас сделают блин и отнимут машины, — бледно улыбаясь, предсказывает Вадик.
— Как же, отнимут! — храбрится Паня, тоже изменившийся в лице. — Это колхозные ребята. Мы в колхоз на них пожалуемся.
— Готовься, Панька! Погибаем, но не сдаемся!.. Хорошо, что я без ежика, а то и ему попало бы.
Своего друга Паня знает отлично. Он знает, что Вадик трусит лишь до тех пор, пола чего-нибудь боится и надеется увернуться от опасности, но как только опасность становится неотвратимой, он превращается в отважного бойца. Такая перемена произошла с ним и теперь. Он спешился и стал вплотную плечом к плечу с Паней, готовый ко всему.
Семеро ребят окружили пленников. Сильно загоревшие, беловолосые, они рассматривали путешественников молча и недружелюбно.
Слово взял подросток с острыми рыжеватыми глазами, в старенькой фуражке военного образца. Положив руку на руль Паниного велосипеда, он зловещим тоном спросил:
— Вы зачем по нашей дороге ездите, колхозную семенную пшеницу топчете, а?
Каждое слово его выступления было возмутительно. Во-первых, как известно, дорога общая, а во-вторых, разве можно топтать пшеницу велосипедом? Если бы путешественники услышали это заявление при других обстоятельствах, то… По сейчас обстоятельства были особые, любой из семерых ребят мог выступить достойным противником Пани, не говоря уж о Вадике.
— Ничего мы не топтали, — ответил Паня. — Покажите, где мы вытоптали семенную пшеницу! Ну, покажите!
— Ты еще поговори! — дернул к себе велосипед паренек с рыжеватыми глазами и, уклонившись от вопроса, заданного Паней, азартно продолжал: — Знаешь, что за это полагается — колхозную пшеницу топтать? Знаешь? Говори!
Достаточно было одного задорного слова, одного неосторожного движения со стороны пленников, чтобы началась свалка. Паня усиленно соображал, что делать, как сохранить малахит. Во всяком случае, он решил сдерживать себя до последней крайности, хотя в нем все кипело.
— Я знаю, что за это полагается, — рассудительно сказал он. — Надо отвести нас в колхоз, чтобы нас судили. Ну и ведите нас в колхоз, пожалуйста! Мы всё расскажем по-честному.
— Ишь, хитрый! — надвинулся на него предводитель вражеских сил. — Еще в правление колхоза тебя води… Мы тебе и так дадим все, что надо. Будете знать, как велосипедом трещать! Сами затрещите!
— Здорово! — вдохновенно воскликнул Паня. — Ну, налетайте семеро на двоих, по три и пять десятых на каждого! Храбрые ребята в вашем колхозе — семеро двоих не боятся! Вот благородно так благородно! Надо об этом в вашей школе директору и старшему пионервожатому рассказать.
Ребята зашумели:
— Еще и совестит нас!
— Дать ему так, чтобы лег!
— Чего ты смотришь. Калька?
Но предводитель мешкал. Повидимому, его смутила Панина угроза, а может быть, его затронули и слова о благородстве.
— Эх ты, ничего не знаешь, а болтаешь… Наш директор на курорт уехал, и пионервожатый в райцентре на совещании.
— А пионеры здесь есть? — поймал спасительную нить Вадик. — Панька, смотри, у того мальчика пионерский галстук… — Он поднял руку в салюте: — Пионер, будь готов!
— Пионеры, будьте готовы! — изменил единственное число на множественное Паня. — Что же вы не отвечаете?
— Наверно, здесь больше пионеров нет, только одни, — догадался Вадик.
— Как это нет? — обиделся предводитель и щеголевато отсалютовал Пане. — Какой ты сам пионер без галстука!
— И у тебя, положим, галстука тоже нет, — отметил Паня. — Зато у нас значки есть, видишь? Ну что, может быть пионеры с пионерами драться будут? — улыбаясь, спросил он. — Начинай, Каля!
Колхозные ребята снова зашумели, заспорили, но голоса их разделились, и стало ясно, что, в общем, драка отпала.
— Вы почему не остановились, когда вас впервой окликнули? — спросил предводитель и дал трель звонком Паниного велосипеда. — Это у тебя харьковская? Совсем новенькая… Можно покататься?
— Катайся, мне не жалко… А почему надо было остановиться? Мы думали, что хулиганы хотят драчку устроить.
— Мы не хулиганы, мы пионерский пост охраны урожая и колоски собираем, — сказал Коля. — Я по-всякому умею ездить, и машину тятя купит, когда колхоз за трудодни рассчитается. Урожай видишь какой!
— Фонарик вправду от динамки светит или для виду?..
— А трещотку ты сам сделал?.. — Знатно трещит! — наперебой говорили ребята, обступившие Вадика.
— Как это фонарик для виду? — обиделся Вадик. — Ночью так светит, лучше чем прожектор на экскаваторе. У меня вся машина механизированная. Счетчик тоже есть. Я хоть двести километров без передышки проеду по самой пересеченной местности.
— Что это ты везешь? — спросил Коля у Пани и, узнав, в чем дело, позавидовал: — Ловко!.. У нас в колхозе тоже доска почета есть, только деревянная… Ну, дай покататься с грузом.
Весь пост охраны урожая покатался с грузом и без груза, по-обыкновенному и заложив руки за спину, а Коля недурно проехал на велосипеде Вадика, сидя задом наперед. Были также всесторонне испытаны фонарик, трещотка и счетчик, каждому из девяти мальчиков досталась порядочная долька алма-атинского яблока, и пришло время прощаться. Но посту охраны урожая было жаль отпускать своих городских гостей, а Вадику тоже не хотелось спешить. Сложился такой план: ребята принесут из дому покушать, и все заночуют на опушке рощицы, охраняя колхозную семенную пшеницу и рассказывая страшные истории, как в «Бежином луге» у Ивана Сергеевича Тургенева.
— Нам нельзя! — отклонил эти соблазны Паня. — Дома ждут.
Ребята еще поговорили о близких занятиях, похвастались строгими учителями, и на прощанье Коля пообещал Пане как-нибудь наведаться в школу № 7 и посмотреть краеведческий кабинет.
Дорога ты, дорога!..
Встречный грузовик снисходительно приветствует велосипедистов гудком. Солнце, повисшее совсем над лесистой горушкой, дарит им свои последние ласковые лучи. У скал искрятся и лопочут быстрые струи Потеряйки, а в притихшем лесопарке путешественников встречают вечерние тени и торопят их домой.
— Пань, мы молодцы! — хвастливо кричит Вадик. — Я тебе сделаю такой сюрприз, что ты до неба подскочишь.
— Какой сюрприз?
— Потом увидишь…
Не обращая внимания на усталость, Паня жмет и жмет педали, мурлыча песенку. Кто говорил, что Пестов не достанет малахита? Ты это говорил, Генка Фелистеев? А теперь что ты скажешь? Ничего не скажешь, потому что нечего тебе сказать. Печальное твое положение, просто жалкое, со всех сторон плохо тебе, Генка Фелистеев! Хотел ты помешать Паньке в поисках малахита — а малахит едет себе в Железногорск на велосипедном багажнике. Хотел ты оконфузить перед ребятами старосту краеведческого кружка Паньку — да сам осрамился, потому что Панька снова доказал, какой он знаменитый горщик-добытчик. Болтал ты, что Панька Пестов ищет малахит ради своего батьки, Григория Пестова, ради его первого имени на доске почета. Ну и что же? Назло завистнику сбудется то, о чем мечтает Паня.
Впереди едет Вадик. Он тоже думает о Генке. Скорее домой! Еще сегодня он успеет разнести по Горе Железной удивительную весть о победе Пестова — Колмогорова.
Свет фонариков становится ярче по мере того, как сгущаются сумерки. Вадик то включает трещотку, то дает бесконечную трель звонком — сигнал о прекрасном настроении.