Вдруг глазам нашим представляется очаровательное зрелище: робкая, несколько сконфуженная, появляется Грачева; на бледном лице ее огненно-красным пылающим маяком горит нос. Взоры всех невольно сосредоточиваются на этом ярком, блестящем предмете; соответствующие возгласы слышатся кругом; малыши бесцеремонно ей прямо фыркают в лицо.
- Клюква ягода, клюква! - раздается голосок нашей первой шалуньи, седьмушки Карцевой. Окружающая ее свита малышей заливается звонким смехом.
Таня делает поползновение достать носовой платок, но, очевидно, рука ее въезжает в клейкое «тюки-фрюки», облепившее его кругом; она выдергивает ее и, прикрыв свой пламенный лик злополучной сумочкой, бегом бежит в умывальную.
- Господа участвующие, на сцену! - несется голос Елены Петровны, распоряжающейся действующими лицами.
Я поспешно лечу, хотя не мне начинать, наоборот, мой номер последний в первом отделении.
Публика почти вся на местах. Вот сидят генералы на синей подкладке - это все наши, учебные. Но есть и на красной - те, кажется, опекуны, почетные попечители и тому подобные. Вот рядом с Сашей Снежиным Николай Александрович, приглашенный мной. В дверях стоят учителя. Вот и Дмитрий Николаевич! Господи, какой он сегодня красивый, в новом, элегантно сидящем на нем, темно-синем с золотыми пуговицами сюртуке! То и дело во всех углах залы мелькает босенькая головка Андрея Карловича, он, по обыкновению, всегда торопится и, действительно, всюду успевает.
Первое отделение - декламация и пение, второе - сценка из Островского и шествие гномов. Занавес взвивается. Поют, конечно, «Боже Царя храни». Затем в русских костюмах трое малышей изображают «Демьянову уху». У Демьяна и Фоки подвязаны окладистые, рыжеватые бороды, на головах парики в скобку; бабенка в сарафане и повойнике; все они уморительны и читают бесподобно. Публика в восторге, просит повторить. Дмитрию Николаевичу тоже, видимо, нравится: я вижу, он смеется, и лицо y него веселое. Следующий номер - Люба, которая тепло и просто читает «Стрелочника» и заслуживает громкие рукоплескания. Потом поют. Затем опять два очаровательных малыша - «Стрекоза и Муравей»; особенно хороша стрекоза, тоненькая, грациозная, с вьющимися, золотыми волосиками и прозрачными, блестящими крылышками. Их тоже заставляют повторить. Опять поют и, наконец, - о ужас! - я…
Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются y меня в глазах; я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные, знакомые лица; сердце быстро-быстро бьется и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю:
Вечер тихий баюкал природу,
Лишь по темному, синему своду
Плыли звезды блестящей толпой.
Разубравшись, притихли сады,
Серебристое лоно воды.
Беспорочна, светла и чиста,
Родилася малютка-Мечта.
И от Месяца мягких лучей,
С идеальной красою очей.
Про людей ей отец говорил,
Ветер жалобы ввысь доносил.
И страдания их утешать,
Благотворные сны навевать,
Научить постигать красоту,
Месяц ясный послал к нам Мечту.
Словно горе людское стыдится
Чтоб тоской иль слезами излиться,
Ждет безмолвия лунных ночей.
Дум никто и ничто не спугнет,
И Мечта к нему тихо впорхнет.
Душу, сердце и ум озарит,
Путь светлей, снова счастье манит!
И в счастливый семейный очаг
Озарит и холодный чердак.
Незаметно она проскользнет:
Вдохновенный смычок запоет.
Ярко вспыхнув, она промелькнет
Пламень веры в сердцах их зажжет.
Много горьких забыто минут,
Жизнь иные порой отдадут.
Грезой чистой великий мыслитель
A суровый, жестокий гонитель
Их на муки и смерть посылал.
И за веру в Страдальца-Христа,
Злые пытки смыкали уста.
Ужасалася роли своей,
Погибающей массы людей.
И слезинки текли по лицу
И малютка спешила к отцу.
Где невольной причиной она,
Состраданьем горячим полна,