- Что же, пожалуй, правда!
- В самом деле!
- Так решено - венок!
Затем наступают длиннейшие диспуты относительно цвета ленты и, наконец, еще более пространные, касательно надписи. Многие непременно настаивают на слове «дорогому», другие требуют «любящих учениц»; решено, наконец, остановиться на розовой ленте, как наиболее удачном сочетании этого цвета с зеленью лавровых листьев, a надпись изобразить следующую: «Глубокоуважаемому Дмитрию Николаевичу от искренно преданных, счастливых его успехом, учениц».
Немедленно после уроков депутация из четырех человек, в число которых попала и я, была отправлена в цветочный магазин и за покупкой ленты. Таким образом в тот же вечер лавры были доставлены на квартиру герою дня.
Как страстно хотелось мне еще и от себя одной послать ему хоть малюсенький цветочек, написать несколько простых, искренних, теплых слов… Но, конечно, желанье только желаньем и осталось, - подобной вещи я никогда не позволила бы себе, да и ничего, кроме вполне справедливого осуждения, это не могло бы вызвать со стороны Дмитрия Николаевича. Итак, пришлось удовольствоваться слабым утешением, что в общем нашем презенте «и моего хоть капля меда есть».
Радостный, приветливый, растроганный нашим вниманием, пришел на следующий день Светлов, тепло и задушевно благодарил нас.
- Значит, на будущий год вы уже здесь преподавать не будете? - спрашивает кто-то.
- Вероятно, нет.
- Ай, как жаль! - раздаются с Ермолашей во главе возгласы некоторых, не освоившихся еще с мыслью, что на будущий год их самих не будет больше в гимназии.
Светлов улыбается.
- Но ведь лично вам это должно быть все равно, я же, наоборот, надеюсь встретиться со многими из этого выпуска еще и в высшем учебном заведении, так как возможно, даже весьма вероятно, что меня назначат читать лекции именно на одни из женских курсов.
- Я поступлю!
- Я непременно пойду!
- У меня это давно решено! - несется со всех сторон класса.
Боже, сколько ученых женщин прибавится в России, благодаря профессорству Светлова!
Вот тот светлый огонек, который озарил мне, казавшийся прежде таким неприветливым, будущий год.
- Хорошо, все-таки, что Дмитрий Николаевич только что сам сдавал экзамен: небось, тоже потрухивал, по крайней мере к нам добрее и снисходительнее относиться будет, a то до этого верно успел забыть, каково дрожать в ученической шкурке, - делает глубокомысленный финальный вывод всегда практичная Ермолаша.
- Господа, Господа! Открытие! - увы! Запоздалое, - с обычной зычностью трубит наша иерихонская труба, Шурка. - Вот, поистине, век живи, век учись, и дураком умрешь. Так и мы: целехонький год просидели в этом классе, и ни одной-единой душе в голову не пришло, какими скрытыми сокровищами он снабжен. И по сие время не знали бы, не закатись мое кольцо под шкаф. Достать - никак, отодвинули эту желтую громаду, a за ней-то, голубушкой, дверь, и ключ торчит. Открыли, освидетельствовали - выход прямехонько на лестницу. Эх, кабы вовремя знать! Не пришлось бы Лизавете пыхтеть и дрожать за доской на двух стульях, не было бы крайности и нам, бедняжкам, трястись пред хладными взорами Антоши: нырнул между шкафом и дверью и как y Бога за пазухой. Вот обида! Надо хоть грядущим поколениям сообщить, когда-нибудь в страдную минуту добром нас, грешных, помянут. A все-таки обидно…
- Нет, не могу, - через несколько времени возвращается она к прежней теме. - Дети мои милые, послушайтесь вы меня, старухи, грех счастье упускать. Мы-таки используем дверцу эту, провались я, Шурка Тишалова, на всех экзаменах, если не используем. Душечки, миленькие, устроим Клеопатре последний бенефис на прощанье: исчезнем из класса, как одна душа! Вот потеха будет!
Долго уговаривать не приходится; проект принят большинством голосов, как выражаются в Государственной Думе; при продолжительных и сильных прениях обсуждаются только детали. Исполнение отложено до первого удобного случая. A он недолго заставил ожидать себя. На очереди урок физики.
- Mesdames! (Дамы!) Приготовляйте книги, тетради и стройтесь в пары; как только я приду, сейчас и спустимся в физический кабинет, - распоряжается Клеопатра Михайловна, стоя на пороге класса, после чего возвращается в коридор продолжать недоконченный разговор с Ольгой Петровной.
- Господа, действуем! Теперь, пока Клеопатры Михайловны нет, - подзадоривает Шурка. - Вот эффект будет! Сама тут же в двух шагах, a мы тю-тю!..
Поднимается шум и возня. - Mesdames (Дамы!), тише, ведь в других классах уже уроки идут, - снова на одно мгновение появляется классная дама и, закрыв - о прелесть! - двери, остается все с той же гигиеншей по ту их сторону. Класс чуть не умирает от смеха, но тишина строго соблюдается, так как шум погубит всю затею. Без особых усилий отодвигают пустой шкаф и, как мыши, одна за другой, бесшумно ныряют на лестницу; двое остаются в углублении стены; на их обязанности лежит, во-первых, сзади за ножки притянуть обратно шкаф, во-вторых, донести обо всем, что будет происходить; остальные бесшумно спускаются парами по черной лестнице до самого низа, подгоняемые страхом и свежим воздухом, бегом летят через двор, благополучно проникают в парадный подъезд, в идеальнейшем порядке и безмолвии поднимаются в первый этаж, так же чинно и благонравно занимают места в физическом кабинете.
В пустующем классе в то же время разыгрывается следующее: Клеопатра Михайловна приоткрывает дверь:
- Ну, господа… - вдруг, пораженная, она останавливается. - Господи! Что же это? Где они? - от избытка чувств громко выражает она свое изумление. - Что же я, с ума, что ли, схожу? - Она возвращается в коридор.
- Андрей, вы не видели, первый Б не проходил тут? - обращается она к метущему залу швейцару.
- Никак нет, не видать было, разве, может, пока я тот конец прибирал.
Клеопатра опять входит в класс, - учениц не прибавилось: кроме трех невидимок соглядатаев, укрытых в дверной нише, - ни души.
- Но ведь не сквозь землю ж они, все-таки, провалились? - продолжает она свой монолог.
- Елена Васильевна, вы не видали моего класса, - атакует она проходящую мимо классную даму первого А.
- Да, видала. Сидят в физическом кабинете. A что?
- Неужели там?
- Ну, да.
- Непостижимо! Понимаете, стояла в двух шагах от закрытой двери, разговаривала с Ольгой Петровной, вот на этом самом месте, никто не открывал дверей, никто не выходил, a учениц в классе - ни одной. Прямо даже неприятно, точно наваждение какое-то.
- Полно, какое там наваждение, просто заболтались и не заметили.
Но «Клепка», все же смущенная странностью явления, вся в красных пятнах, точно муаровая, спускается вниз в физический кабинет.
- Скажите, пожалуйста, каким образом вы прошли? - допытывается она после урока.
- Как всегда, Клеопатра Михайловна.
- Как же я могла вас не заметить?
- Разве вы нас не видели? Вот странно! - удивляются все. - Еще мы на сей раз, против обыкновения, так шумели, я все шикала, - поясняет Ира.
Но душа Клеопатры Михайловны продолжает пребывать в полном смятении: прощальный бенефис произвел свое действие.
Вот настал и последний учебный день. Последний!.. Мне грустно произносить это слово… Было так хорошо!.. Может быть, и дальше жизнь потечет светло и ясно, но эта, здешняя, больше не возвратится; умерла, безвозвратно исчезла и Муся-гимназистка. Ведь мы уже почти не ученицы, нас распустили на пасхальные каникулы, a на Фоминой в понедельник первый письменный экзамен…
Торопятся сниматься, чтобы вовремя поспели фотографические карточки, обдумывают подарок Клеопатре Михайловне. Бедная! Она его вполне заслужила: сколько дергали, изводили мы ее, a ведь, в сущности, никогда ничего плохого не сделала нам эта добрая душа.
Страстная неделя, светлая, ясная, невзирая на раннее время, сравнительно теплая, прошла в говенье, в предпраздничных приготовлениях, в том радостном, мирном, умиленном, совсем особенном настроении, которое охватывает душу в эти дни. Будто все лучше становятся, и сам всех больше любишь; кажется, что в каждой душе притаилось, присмирело что-то, словно прислушивается и вот-вот радостно вырвется и вспорхнет при первом звуке пасхального благовеста. Как люблю я этот в душу проникающий звон колоколов! Скорбные, смиренные, полные глубокой тоски плачут они в печальные, великие дни Страстной недели, a потом торжествующие, восторженные, словно перебивая друг друга, спешат оповестить миру великую, светлую радость.
С особенным удовольствием и в необычайно хорошем настроении шла я в этом году к заутрене - прошлый раз я, к сожалению, прохворала ее. Этот залитой огнями величественный храм, эти светлые платья, светлые лица, - радостью и праздником, светлым праздником веет от всего этого. И голос батюшки звучит особенно, и серебристые ризы его блестящими искорками весело сверкают от падающих на них огненных язычков; нет ни одного темного уголка, - все горит и светится. В руках каждого зажигается свеча, и в душе тоже затепливается праздничный огонек; все светлее разгорается он под пение крестного хода и ярко вспыхивает при чудных звуках «Христос Воскресе!» Что-то сжимает горло, по спине проходит легкий холодок, блаженные слезы навертываются на глаза.
В эту великую, торжественную минуту я вдруг чувствую, точно еще что-то извне, помимо воли, завладевает мной. Бессознательно, но быстро поворачиваюсь я. В нескольких шагах от меня стоит Дмитрий Николаевич. Взоры наши встречаются; он безмолвным наклонением головы здоровается со мной. Боже, что за лицо!.. Пламя горящей свечи, зажженной в его руке, снизу бросает свет на него, золотит бородку, розоватой зорькой ложится на продолговатые щеки, отражается в зрачках глаз и кажется, что сами эти большие, влажные глаза освещены изнутри горячим блеском, будто мягкое сияние разливается от этого чудного, одухотворенного лица.
«Христос Воскресе!» - растроганно и ласково несется приветствие батюшки, и радостное «воистину!» звучит в ответ. Душу приподнимает, захлестывает светлым потоком, в ушах звучит дивное пение хора, мелодичные переливы колоколов, в глазах неотступно стоит фантастично освещенное милое лицо, это ясное, лучистое, совсем особенное, никогда еще невиданное лицо…
Я уж давно улеглась; в комнате совсем темно, но уснуть я не могу. Впечатление пережитого так ярко, так сильно. Опять раздается пение хора, опять блестящей праздничной вереницей направляется к выходу крестный ход. Сколько людей! Все приливают новые и новые толпы их, блаженной улыбкой сияют их лица, ласково приветствуют они друг друга, маняще и призывно улыбаются и кивают они мне, точно приглашая меня следовать за ними. На этот раз и я иду, присоединяюсь к праздничной толпе, выхожу с ней из дверей храма. Теплый воздух касается моих щек. Со всех сторон несется тонкое благоухание; запах ладана смешивается с нежным ароматом цветов. Боже! Сколько их в том громаднейшем саду, по которому идем мы. Теплая весенняя ночь. Деревья в полном цвету; бледно розовые гигантские гвоздики и громадные белые колокольчики нежно выделяются на темной изумрудной листве.