Смятение
Иван долго брел по лесу, загребая ногами снег. Растрепанный, ошалевший, ничего не видя перед собой. Натыкаясь на деревья, падая. Хрипя и отплевываясь.
Или это ему казалось? И онтолько лишь стоял на месте?
Мгновение назад (или вечность?) перед ним разворачивался танец призраков. Беззвучная, захватывающая дух битва теней. Один за одним пали древние животные-обереги, чьи бесплотные тела рвали столь же бесплотные волканы. Кровь из ран неуловимо испарялась, не оставляя и следа. Он сомневался, видит это, или спит?
Иван долго брел по лесу, тяжело переставляя ноги в отсыревших сапогах, проламываясь через кусты. Снег таял на лице. Свинцовое небо царапали черные ветви, напоминавшие Ивану скрюченные пальцы какой-нибудь сказочной ведьмы.
Волканы неслышно следовали за ним.
— Не молчи! — закричал вдруг Иван, всколыхнув девственную тишину леса и обернулся. Эхо еще долго жило, постепенно затухая, а отшельник, прислушиваясь, думал, что голос-то не его, а кого-то другого. — Не молчи, прошу, не молчи… — добавил уже шепотом, прислонившись к стволу дерева. Он замерзал.
«К кому я обращаюсь? К этим тварям? Зачем они идут за мной?»
Безглазый был рядом, обдавая лицо горячим дыханием и облизывая окровавленную морду. Легкий, почти невесомый ветер сдувал с вожака крошечные хлопья дыма. Иван измученно подумал, на что же похож запах из пасти зверя?
Похож на пепел, на души тысяч сгоревших в огне глубин, неведомых глубин — запах древний, как само время.
Один взмах, услышал он. Одна мысль. Слово. Повелевай!
— Уйдите, — прошептал он, падая. — Исчезните. Дайте мне умереть…
Иван очнулся насквозь замерзший, ночью, посреди леса. Во тьме чащи горели огоньки. Дрожа, он двинулся в путь.
— Скоро рассвет, — бормотал он, стуча зубами. — Скоро рассвет.
Огоньки вспыхивали всё реже, удаляясь.
На краю опушки, под деревьями, притаился знакомый скит. Из снега торчали шесты. На каждом из них красовались белые, выветренные со временем черепа животных — волков, медведей, лис, козлов.
«Просто покосившиеся шесты, ничего более», — с некоторым облегчением подумал Иван. Дверь хижины занесло снегом. Отшельник непослушными коченеющими руками отгреб вход.
Внутри было стыло, пахло плесенью, шерстью и тихой пересушенной травой.
Иван стал торопливо закидывать дрова в печку. Потом долго и как-то мучительно искал кремень и огниво.
И вдруг вспомнил того, кого убил…
Где-то далеко, у безымянного ручья, заносило снегом окоченевшее тело старого шамана. Разъехавшиеся примитивные волокуши служили ему погребальным одром. Северный ветер пел скорбную песнь.
Аха, великий охотник, склонился над последним левдом, роняя слезы из хрустальных глаз.
когда поймёшь, что Охотник смотрит на тебя, проси…
«Завтра вернусь, — твердо решил Иван, разжигая огонь в печи. — Повторю обряд».
Негнущиеся пальцы приятно покалывало. Хотелось спать.
«Завтра».
Во мраке уходящей ночи
Когда Иван вернулся к дольмену, уже поздним вечером, опять бушевала пурга. Иван пал на колени, там, где они со стариком Баитом пару дней назад разожгли костер.
Тело шамана лежало позади. За ним тянулся заносимый снегом след от волокуш. По небу струились тяжелые неприветливые тучи, лишь усиливая бесконечное одиночество человека в этом диком краю.
— Я принес тебе твоего сына, Великий Охотник! — прокричал Иван, прикрываясь от ветра. — Возьми его и ответь на мои вопросы! Я знаю, что ты здесь! Скажи мне, кто я? Кто я?!
Вокруг озера чернел лес, но Ивану показалось, что тьма окружила его.
— Я умру здесь! — ревел он, глядя в бездну неба. — Не хочу быть, и не хотел быть! — слова его словно сливались с воем бури. — Я сдохну здесь! Или покажись! Скажи что-нибудь, скажи!!! Скажи… Кто я такой?..
Он подполз к шаману, схватил его за ворот шубы и потащил в дольмен. Положил на камень посередине. Бледный лик мертвеца, покрытый инеем, смотрел осуждающе.
Затем отшельник вынул нож и обнажил запястье.
— Довольно с меня, — тихо произнес он.
И в тот момент, когда ледяное лезвие коснулось его кожи, нож выпал из рук и Иван провалился в забытье.
— Смотри, Ансталлаи! — воскликнула она. — Это же баргу́тэ!
Процессия остановилась. Колыхнулось полотнище со знаком сущего, того, кто вечно прядет. Ансталлаи — высокий, величественный, в белых одеждах — посмотрел на небо. Следом обратили взоры ввысь остальные — призрачные в таких же белых накидках, в высоченных куполообразных деревянных колпаках посреди поросшей мелкой травой долины. Со всех сторон их окружали неприступные горы, роняющие со своих необъятных склонов мшистые валуны, что лежали всюду в беспорядке.
Небо было кристально чистым и там парил беркут.
— Хороший знак, — сказал Ансталлаи торжественным напевным голосом. Она всегда вздрагивала, когда слышала этот глубокий и чарующий голос. — Баргутэ — птица из легенд. Священная птица. Это сакральное имя возвеличит его. Хороший знак.
— Воистину, — хором отозвались остальные.
— Да, мой муж, — сказала она, поцеловав младенца. — Воистину, Иола́риё принесет нам славу. Он станет достойным тебя, мой муж.
— Я очень надеюсь, — ответил он и редкая улыбка осветила его суровое идеальное чело. — Очень надеюсь, что… вещающий ошибся.
— Вещающий очень стар, мой муж, — сказала она, убаюкивая захныкавшего ребенка. — Он помнит еще землю предков. Он ошибся. И сущий благоволит нам — вот знак.
Беркут парил на немыслимой высоте, выискивая добычу.
— Тот, кто вечно прядет, — все так же призрачно произнесли верные, протянув руки небу. — Да благословен он будет. Вот знак!
— Воистину, — печально сказал Ансталлаи, легонько погладив щечку сына. — Да сбудется.
Иван поскользнулся и упал. Он находился посреди озера. Буря стихла и небо очистилось, явив звезды. Отчего-то Ивану стало даже жарко. Почему он не замерз, в своем безумии, в центре стихии? Что-то подсказывало, что отныне ему всё нипочем.
Медленно и как-то нехотя приходило понимание, что он не один в себе самом.
«Я не просто человек, — думал он. — Ведь это все меняет. Как же я забыл! Я — дамнат. Мне всего лишь надо… вспомнить»
Подо льдом сгущался мрак. И оттуда на него смотрело лицо. Размывающиеся, еле различимые черты некоего древнего воина.
Иван поднялся и поплелся в пещеру. Великий охотник умер. Охотник был ничтожен по сравнению с ним. Ахан теперь — груда камней.
«Хватит сходить с ума. Я должен собраться и понять. Понять. И вспомнить»
Иван лелеял огонь. Подставлял ладони, прислушивался к его потрескиванию. Огонь успокаивал. Когда ты один во мраке, и лица твоего касается тепло костра, кажется, что ты спасен.
Но он — дамнат — и есть тьма и холод. Спасен ли он?
К отшельнику приходило понимание, что здешняя магия ушла, уступив место ему. Оставалось только понять, что он такое. Как-то смешно осознавать, что ты — вселенское зло.
Зла нет, вспомнил он чьи-то слова.
— Если бы я мог понять, кто я! — обхватив голову руками, простонал Иван.
Чтобы вспомнить, надо понять, человече. Перед ним на какое-то мгновение возник облик монаха. Широкоплечий, волосы с проседью, во взгляде — печаль, мудрость и поиск.
Иван вскочил.
— Зачем ты привел меня сюда? — крикнул он в пустоту. Зажмурился, потер переносицу, пытаясь выудить из глубин памяти события прошлого. — Я должен найти тебя! Как же тебя звали…
Слова не важны. Не важен и смысл. Важны лишь мы и то, что мы хотим добиться, изрекая слова. Ты понимаешь меня, человече?
Иван улыбнулся. Монах часто говорил с ним, глядя на него с толикой сожаления.
«Понимал ли ты, друг, с кем имеешь дело? Понимал ли, от кого и зачем прячешь? Наверняка. Ведь ты мудрец. Ты спас меня, и понял»
В голове возникали сменяющие друг друга образы. Долгий путь по пыльным дорогам. Частые монологи этого странного монаха, в которых звучало — и правда, звучало ведь! — проклятое слово дамнат. Порой монах, не замечая вокруг ничего, пускался в пространные рассуждения. Книжная мудрость изливалась из него успокаивающим душу потоком.
— Я радуюсь, — бормотал Иван, подбрасывая в костер дрова. Языки пламени играли на его усталом лице. — Хотя радоваться нечему. Ну и пусть. Я должен найти тебя.
Смутный образ возник в голове: монах, уже немного постаревший, сгорбленный, уходит, тяжело опираясь на посох. Иван сидит на скамье, у своей землянки, и тупо глядит на землю. Перед ним деловито снуют полудохлые куры, склевывая просыпанное в примятую траву зерно. В деревянной бадейке, с пеньковой веревкой вместо ручки, плещется только что пойманная рыба.
Я сделал все, что мог, сказал монах, оглянувшись и поправив котомку на плече. Надеюсь, ты не проснешься никогда. А ежели это случится, то что ж… так тому и быть. Но сначала ты найдешь меня. Ты будешь следовать невидимому пути, подчинившись бессознательному демону, живущему в тебе. Прощай, Ваня.
Он был очень несчастен, этот монах.
Где нет зла, нет добра
Посреди болота притаилась незаметная хижина. Вела к ней извилистая тропка, сложенная из трухлявых стволов деревьев. Иван улыбнулся, опершись о длинную палку, которой он прощупывал почву. Чтобы найти монаха, мало следовать невидимому. Пришлось пройти немало лиг, блуждая по неприветливому краю.
— Долго же я шел к тебе, монах, — сказал он.
В полуразвалившейся хижине, среди крайне аскетичного убранства — лишь дощатая кровать, покрытая соломенным тюфяком, грубо сколоченный стол с единственным кувшином на нем и чугунный сосуд на полу, наполненный углями, — сидел он. Ветхий старец, слепой. Трясущийся. И посох, в которого старец вцепился.
Мутный свет, лившийся сквозь местами порванный ястык, превратил бы хозяина в невидимку, если бы не его седины, белевшие в полумраке.
— Входи, кто бы ты ни был, — сказал он слабым дрожащим голосом.
Иван сел рядом.
— Тот самый посох, — сказал он, положив суму на земляной пол и вздохнув. Тут пахло сырой землей.
— Тот самый, — кивнул монах. — Взял его в привратницкой. Это посох Богохульника. Помнишь Богохульника? Да нет. Вряд ли.
— Не всё. Но большинство. Богохульника не помню. А помню… вот как пробирались мы лесом, задыхаясь от горячего ветра. Помню, как опадала желтевшая прямо на глазах листва. А наутро от нее оставалась только пыль. И мне казалось, что на сапогах моих… мертвая природа.
Монах улыбнулся.
— Да. Так и было, так оно и было. Каково там нынче?
— Не хотел бы очутиться там.
— Но многие шли, идут сейчас и будут стремиться попасть туда. Странно, не правда ли?
— Странно.
Монах кашлянул. Пошарил рукой по столу, схватил кувшин.
— Пуст. Принеси воды, человече, будь так добр. Дай старику утолить жажду.
Иван отыскал ручеек за домом, набрал воды. Помог монаху напиться.
— Хорошо, — пригладив бороду сказал монах. — А то я уже плохо хожу. Да и не вижу ничего.
— Ты сильно постарел, дорогой друг.
Монах хихикнул, а затем пощупал лицо Ивана.
— Ты тоже, Ваня. Ты тоже.
Помолчали. Наконец монах спросил:
— Итак, человече, ты нашел меня. Зачем?
— Чтобы получить ответы.
— Чтобы получить ответы… Хочешь, значит, вспомнить… А что я могу сказать тебе? Ты Иван, сын Марии Кровопийцы…
— Мне неинтересна она, — нахмурившись, прервал старца Иван. — Я не хочу ничего знать об… сыне Марии. И плевать на того… кто там был моим отцом?..
— Квотон, архимаг. Безумный старик, прозванный Слабовольным. А ведь так и есть, слабовольный…
— … И кто был моим братом, что охотился на меня в горах Вехании…
— Петр Усекновитель, палач и убийца. Страшный был человек…
— … Меня интересует дамнат. Я слышал, как Рогволод назвал меня… назвал его Беркутом. Расскажи мне все, что знаешь, друг!
Монах вздрогнул, услышав это имя.
— Рогволод, Рогволод… Он впустил тьму в Арут…
Старец умолк на некоторое время, затем, уставившись невидящим взором прямо перед собой, забормотал, тихо и как-то самозабвенно:
— Я все спрашиваю себя, долгие годы спрашиваю — зачем спас тебя? Старался убедить себя же, понимаешь, человече, что делал это из какой-то цели. А цель всенепременно должна быть великой. Как же иначе-то? И боялся признаться, себе же самому, понимаешь, признаться, что просто… боялся. Боялся я, Ваня, боялся. Что демон — тот, что внутри тебя, овладеет мною. Боялся сгубить душу. Вот так. Вот и весь секрет. Потому и прятал тебя. Потому и ловушки ставил. Чтоб никто не нашел, и не прошел…
— Не знаю, благодарить тебя за это, или нет, — сказал Иван, хмурясь. — Кстати, рех, или как его… фантом — твоих рук дело? И волканы… Что это за магия?
— Хе-хе… это древняя магия, Ваня, древняя. Магия эта зовется гвеллед. Придет время, и тот, кто стоит за твоей спиной, подскажет тебе, что это такое. Ибо он знает. Он все знает.
— Волканы мне сказали, что я их создал.
— Так и есть.
— Но как?
— Тебе лучше знать.
— А ты откуда знаешь? Тебе кто подсказал?
— Арут, сынок, многое скрывал в себе. Очень многое… А я был неутомимым искателем…
— Так ты не ответил на мой вопрос.
— Это какой же?
— Кто такой Беркут? — Иван задумался на мгновение, припоминая видения в Ахане, потом несмело добавил: — Его ведь звали… Иола… Иолариё? Ты его имеешь в виду, говоря о демоне?
— Так и есть. Иолариё, чистокровный древний, и Беркут — его сокровенное имя. Каждый имер, ежели по-нашему, получает в младенчестве такое. Его и имею ввиду. Он и демон, и…
Монах запнулся, как будто подбирая слова. Высохшие пальцы нервно шуршали по отполированной за годы поверхности посоха.
— Я хочу знать! — крикнул Иван и тут же смутился. — Прости, друг…
— Давай-ка я расскажу тебе историю. Она небольшая. Жил да был один древний. Искал он мудрость. Искал познание, тайну. И нашел, представляешь? Нашел-таки мудрость. И мудрость эта гласила: «Нет зла и нет добра. А есть лишь равновесие» И понял он, что равновесие есть мера всего. И прозрев, отправился в путь. Это — путь ку́дха. Понимаешь?
— Нет.
— И я долго не понимал. Только вот сидя здесь, в одиночестве, я долгое время размышлял. Все последние годы — это сплошь мысли, мысли, мысли. Можно ли назвать демоном существо, которое жаждало вылечить природу. Во благо всем живущим. Понимаешь, человече? Прислушайся к себе же. Может, найдешь ответ.
— Еще вопрос, друг.
— Спрашивай.
— Кто убил ее?
— Кого? Марию? Не знаю. Честно. Думаю, что не ты. И не он. Ты был чист, руки не были заляпаны кровью. Да не способен ты был, в том-то состоянии…
Монах еще раз прикоснулся к лицу Ивана. Шершавое, сухое прикосновение. Иван вздрогнул.
— Более не скажу ничего. Ибо уже дал тебе больше, чем должен был. Буду ли проклят, или буду забвен спасительно? Время покажет.
— А как же я, друг? Что ждет меня?
— Только ты ответишь на этот вопрос. Если честно… Даже не представляю, какого тебе, Иолариё. После стольких-то лет заточения и мук, коих не осмыслить нам никогда. Прощай. Оставь старика умирать в тиши.
Иван закинул за плечо суму. На пороге обернулся и спросил:
— Как тебя зовут, монах? Ты так и не сказал.
— А я позабыл. Словно меня и не было.
С этими словами монах… исчез. Иван долго стоял, не веря своим глазам.
Лишь червь
Иван не знал куда идти, и потому шел куда глаза глядят. Он устал. Вяло размышлял, а не померещилось ли ему все это? Был ли монах? Было ли прошлое, было ли настоящее? В какой-то момент остановился, задумавшись, что не знает, кто он. Кем себя считать? Неведомым существом из далекого прошлого, или слабоумным — блаженным, как говорили монахи, — двойником зловещего душителя?
Иван был растерян. Он возвращался назад, к хижине, и с отчаянием видел, что там никто давным-давно не живет. На столе — многолетняя пыль. Чугунок валяется в углу. Тюфяк истлел. Под вечер бесплодных блужданий, в прямом и переносном смысле, стало страшно. Ему начало мерещиться, что Беркут стоит за ним. Дышит в затылок.
— Ты — червь, — слышал он в шуме ветра, шорохе листьев, скрипе деревьев, кваканье лягушек, уханье выпи. — Ты — червь. Исчезни. Исчезни, червь, червь, червь…
Иван прилег на траве, рядом с дорогой и забылся тревожным сном. Холод от сырой земли проникал в него, засасывал под землю. Иван задыхался. Тонул, и просыпался. Переворачивался на другой бок и все повторялось.
И снилось ему, как нескладного имера, в сером балахоне до земли, лица которого он так и не сумел разглядеть, с позором изгоняли соплеменники.
Имер этот шел, сгорбившись, надвинув на глаза капюшон, и надменные древние провожали его, осеняя себя знаком ткущего и приговаривая:
— Он разорвал ткань. Горе нам.
А потом оказалось, что это он и есть. И непривычные для всякого древнего слезы тихо текли по щекам.
По его щекам.
Ночью Иван в очередной раз проснулся. На этот раз от шума. Кто-то ехал по дороге. Несколько человек. Поскрипывала кожа, устало фыркали кони. Иван вышел на дорогу. Луна светила прямо в лицо.
— Ты кто такой? — послышалось из темноты. Лишённый интонации голос напоминал удар плетью.
— Червь, — ответил Беркут.