Спустя несколько дней, в воскресенье, в полдень, — мальчики проснулись от звуков гармони, мужских голосов и непрерывного топота ног. Вне себя от изумления, протирали они глаза: ведь когда они бросили ночью якорь, залив был пустынен, а на берегу не было видно ни одного домишка.
Когда же Георг выглянул в иллюминатор, он увидел прямо над головой, на фоне ослепительного августовского солнца, ноги какого-то парня, отплясывавшего польку.
Это еще что, неужто, пока они спали, «Розу ветров» выбросило на берег?
Георг осторожно выглянул снова. И тут борт о борт с «Розой ветров» он увидел просмоленный бот и залатанные штаны парня, сидевшего на планшире и покуривавшего черную трубку. Должно быть, они не двинулись с места и по-прежнему находились в заливе, потому что Георг узнал верхушки елей над бортом бота.
В конце концов Георг осмелился подняться на палубу. «Роза ветров» была окружена целой маленькой флотилией, вставшей на якорь из-за штиля в субботнюю ночь. Ближайшее к ним судно было нагружено песком, с другой стороны расположилась баржа с дровами и баржа с удобрениями. Чуть поодаль удерживалось на якоре против течения широконосое и пузатое голландское плоскодонное судно с плавниками в виде обнаженных мечей по обе стороны якоря.
Уплыть подальше от этой компании было невозможно, залив лежал гладкий и блестящий, ни ветерка, ни единой тучки. Но вообще-то казалось, до «Розы ветров» никому не было дела.
На судне с песком царило безудержное веселье и пьяные, точно спеленутые младенцы, штабелями лежали на борту. Между ними на тесной палубе отплясывали тоже подвыпившие люди — народу навалило и с берега, и с других суденышек, а сидевший на планшире играл на гармони.
Душой общества был парень по имени Йонте Нюман, отплясывавший на крыше рубки; на нем была фуражка с козырьком и черный пиджак с красным целлулоидным цветком в петлице. Если Йонта Нюман плясал, значит, он немного выпил, а когда напивался вдрызг, то ухитрялся либо руку сломать, либо палец растянуть, и еще хвастался, в каких кораблекрушениях ему довелось побывать. А хуже всего пришлось ему под Уидмюидом на голландском побережье. Он остался один в спасательной шлюпке, все остальные спятили и кинулись за борт. Но наконец-то подошел этот самый «голландец», выудил его из шлюпки и поднес ему рюмку классной водки. На голландской плоскодонке он ходил по Северному морю целых три года, а это совсем иное дело. Не то что лужа, именуемая озером Меларен! Сюда чертов старикашка-капитан сделал всего один летний рейс, привез мягкую белую глину для фарфоровой фабрики.
— Ежели среди вас, трусливых рыбачишек, найдется хоть один, кто захочет плыть со мной, не отказывайтесь! Старику нужен кок. Черт побери эту пресную водичку… да, да, это я говорю, в ней только горох варить да рубашки стирать… А видал бы ты, как я плаваю в море! Это тебе не суп гороховый, а бульон с крупой и кореньями. Черта с два! Черта с два! А видал бы ты, как я умею зарифить марсель[69] в этом третьеводнишнем супе! Нет, черт возьми, это я тебе скажу!..
Капитан судна, груженного песком, остервенело наяривал на гармони. Дело не обошлось бы без драки, не будь Нюман такой рослый и сильный, с такой медвежьей хваткой, что никто не осмеливался напасть на него.
Георг спрятался под палубу, словно улитка в свою раковинку, не желая слушать эту хвастливую болтовню. Он чувствовал себя обиженным и оскорбленным. Стало быть, озеро Меларен — третьеводнишний суп! И ему даже не придется похвастаться своими приключениями, когда все кончится! Георг задраил люк и задернул занавески иллюминаторов. Он не радовался больше дневному свету. Все становилось таким обыденным, сереньким и таким неинтересным! Нет. Вот ночь — иное дело! Это — его время! Он лег на спину и стал раздумывать. Неужто он, Георг, не подвергался опасности? Ясное дело, подвергался, и к тому же не один раз. И разве в Меларен не тонули люди? Может, нет? Ясное дело, тонули. А пойти ко дну… что может быть страшнее? Надо бы ему, Георгу, сказать пару теплых слов этому горлопану с его Северным морем и марселем…
А на палубе капитан судна, груженного песком, завел разговор с Фабианом, чтобы заставить замолчать бахвала.
— Сколько же стоит такая шикарная яхта?
— Тысячу крон, — приврал Фабиан.
— Неплохо на ней можно повеселиться!
— Яхта взяла пять первых призов. Да, она вся, как есть, из красного дерева.
— А вы что, господа, стало быть, прямехонько из Стокгольма?
— Ага, мой папаша — владелец колбасной фабрики и поставщик двора, — сказал Фабиан, натянув свитер на рваные брюки.
— Могу себе представить, — улыбнулся капитан, — табачком не хочешь побаловаться?
Фабиан спрыгнул в шлюпку. Когда Эрик взялся за конец каната, чтобы последовать за Фабианом, Георг успел шепнуть ему:
— Не уходи, пока мы как следует не пришвартуемся.
Фабиан уже вскарабкался на баржу с песком и угощался то
у одного, то у другого нюхательным табаком, презрительно поплевывая в сторону «Розы ветров».
Йонте Нюман заговорил про своего брата Альфреда, которого недавно выпустили на свободу. Капитан баржи с дровами встречал его в кафе у Шлюза в Стокгольме. Он, этот Альфред, купил обручальное кольцо и намеревался жениться.
Георг услышал голос Фабиана.
— А, Альфред Нюман! Это я предупредил графа с острова Толлерё, что его кузен, чертов клоун… Я знаю графа. Благородный малый.
Слова Фабиана были встречены на барже скептическим бормотанием и шепотом. Но Нюман пришел в восторг и поклялся, что все это — чистая правда. Вцепившись в Фабиана, он стал выслушивать всякую чушь, которую нес этот жулик о какой-то, якобы, ссоре между графом и папашей Фабиана — владельцем колбасной фабрики. Граф, мол, был в несколько стесненных обстоятельствах, должен целую кучу денег. Да и по правде говоря, жил-то он за счет людских милостей. Если бы папаша Фабиана захотел, граф в один прекрасный день вообще бы сел на мель.
Георг снова залез под палубу. Ему бы радоваться тому, что он услышал про Альфреда, и обозлиться на Фабиана, присвоившего себе его заслуги, но он не в силах был дольше думать об этом. Он словно заболел, увидев столько людей. Ему хотелось лишь уплыть прочь, в ночь и одиночество; он обретал покой, лишь сидя за рулем. Только бы подул ветер!
Настал вечер — нарядный, багровый, с ранней прохладой над тихими водами. Но тут на судне, груженном песком, запахло дракой. Капитан, лишившись главного козыря, искал козла отпущения, чтобы отомстить за поруганную честь моряка. Когда грязный старик, капитан баржи с удобрениями, умудрился сесть на его трубку, она сломалась. Вскочив с места, хозяин трубки, распрямив свою сутулую, обтянутую фуфайкой спину, застыл точно бронзовое изваяние, освещенное отблесками заходящего солнца.
— Какого черта ты лезешь к нам, морякам, старый вшивый нищеброд! Убирайся на свою вонючую баржу! Может, ты считаешь, что твой навоз — духи? Прочь с глаз моих, тебе говорю. По-твоему, ты тоже моряк, а? Тащиться на буксире и дрыхнуть, на это ты мастер! Да еще загораживать дорогу вашим проклятым буксиришкой и заработок у нас отнимать! Чего-чего? Может, я ослышался, ты что-то вякнул? Ты сказал: ты тоже — моряк, а? Вот тебе за это!
Получив удар головой в живот, капитан баржи, сопровождаемый визгливо-глумливым хохотом, полетел вверх тормашками в свою шлюпку. Он стоял там с окровавленным носом, направляя шлюпку к барже, плакал и грозил жестоко отомстить.
А капитан судна, груженного песком, снова взялся за гармонь.
Вскоре из-за мыса показался буксир. Он шел за баржей. Буксир подрулил к судну, чтобы вытянуть трос и зацепить баржу. Но в тот самый миг, когда капитан, игравший на гармони, весь погрузился в звуки веселой польки, струя грязной воды обрушилась ему на спину. На буксире вытащили из машинного отделения шланг и поливали всех и каждого на борту судна, груженного песком, устроив там настоящий потоп. Рулевой же баржи, повязавший голову тряпицей, плясал и ликовал, размахивая вагой[70] кабестана[71]. Капитан судна с песком кинулся в свою каюту и заперся там. Только Нюман и Фабиан, вовремя почуявшие опасность, забрались на мачты и сидели там сухие, хохоча во все горло и крича, пока внизу на палубе прыгали промокшие до нитки, замерзшие, с перекошенными лицами остальные. Не в силах протиснуться в дверь капитанской каюты, они разбивали иллюминаторы. Затем все сели в шлюпки и поплыли к своим судам.
Так закончился этот день.
Фабиан же поплыл на веслах вместе с Нюманом к голландцу и долго не возвращался. Лишь глубокой ночью Георг сквозь сон услышал, как шлюпка пришвартовалась к борту «Розы ветров» и Фабиан бесшумно, как кошка, скользнул в рубку…
Когда Георг проснулся, рассвет только начинался, но койка Фабиана была пуста. Уверенный, что Фабиан уже встал, Георг, удивленный и пристыженный, сбросил одеяло. Никогда прежде не случалось ему вставать позднее других. Разбудив Эрика, он выглянул в люк.
Утро было хмурое, холодное и ветреное; все суда ушли. Георг вылез на палубу.
Фабиана здесь не было.
А-а, он, верно, на шканцах и варит кофе! Странно, до чего он молчалив! Георг, испытывая легкую дрожь, поднялся чуть выше и приподнял крышку люка. Никаких следов Фабиана. Он, верно, поплыл на берег. Георг так быстро повернулся на каблуках, что чуть не свалился в озеро. Нет, шлюпка, как обычно, дрейфовала у борта яхты.
Внезапно Георг увидел, что фокшкоты отрублены как раз посредине, а паруса вдоль и поперек исколоты и разрезаны ножом. Вне себя от ярости Георг схватился за фал, чтобы поднять грот и посмотреть, насколько он поврежден. Но в руках у него остался лишь обрывок каната, и он уже во второй раз чуть не свалился в озеро, так как фал был также изрублен и висел лишь на нескольких нитях.
К банке был прикреплен грязный клочок бумаги с нацарапанными на нем каракулями:
«Это вам за старую обиду. Вернусь домой богачом, собью спесь с ректора и со всех остальных. Фабиан».
Георг внезапно все понял и рванулся к люку.
— Эрик, Эрик, Фабиан сбежал с Нюманом на голландском судне и всю яхту испортил.
Эрик вскочил, словно подброшенный пружиной.
— О… как… подло… трус… Вот почему я не мог найти шапку и башмаки. Что мне теперь надеть на ноги?
Мальчики рухнули рядом в чан и, подперев подбородки руками, погрузились в раздумье о новой, постигшей их беде.
Вдруг Георг вскочил.
— Справимся и без этого негодяя. Здорово, что мы от него избавились. Если взяться как следует за дело, все будет отлично, ведь мы с тобой друзья, малыш Йеркер. Мы не врем друг другу и вообще плевать нам на все. Пойдем чинить фалы.
Им пришлось трудиться целый день. Эрик сшивал и чинил паруса, которые стали похожи на тюлевые занавески, а Георг сплеснивал[72] фалы так тонко, что они могли двигаться на шкивах.
— Послушай-ка, а ведь в самом деле здорово, что он удрал, а?
— Небось, не сладко ему придется у этого голландца. Выбьют они из него лень!
— Да, нам куда лучше без этого наглеца Фабиана!
Мальчики были теперь самыми что ни на есть близкими друзьями
и ни одного худого слова друг другу не сказали.
Снова настала ночь, и они подняли паруса.
Меж редкими семенными деревьями на хвойной вырубке взошла луна, багровая, громадная. Ночь стояла холодная.
Георгу было неуютно в ночной тишине, и время от времени он пускался в разговор. Но настоящей радости от этой беседы не получал, так как знал Эрика и мог наизусть предсказать все его ответы. Это было все равно, что разговаривать с самим собой, и беседа тотчас же обрывалась.
Георг вел яхту мимо многочисленных дач, вылазок на сушу они больше не делали.
Но ближе к сумеркам у мальчиков начало подводить животы от голода и им пришлось отправиться на берег.
Они вышли на дорогу, ведущую в маленькое спящее селение с длинными красными строениями. Там росли фруктовые деревья, но Георг совсем не хотел перелезать через забор. Когда целая стайка цыплят перебегала им дорогу, он не сделал ни единого шага в их сторону. В глубокой задумчивости они подошли к низкой каменной ограде, окружавшей церковь, и опустились на нее. Георг сидел, неотрывно глядя на маленькую могилку с увядшими цветами в банке из-под горчицы фирмы Батти, которая стояла там под мокрыми липами, и необъяснимая тихая грусть наполняла его сердце. Так бывает, когда люди плачут во сне. Георг не знал, что с ним происходит, почему ему вдруг ничего не хочется. Эрику, бедному босоногому мальчишке, пришлось одному отправиться в пасторский сад. Вернулся он только с тремя жалкими лежалыми коричневыми грушами, которые он засунул под рубашку.
На обратном пути они нашли пять мелких окуней в болотце — вот и все, что им удалось раздобыть в тот вечер.
Ужин прошел в глубоком молчании. Только напоследок — как уж это вышло, неизвестно — они поссорились из-за пятого окуня и осыпали друг друга довольно ядовитой бранью, потому что не было третьего, кто бы их рассудил. Точь-в-точь в парламенте, где никогда не бывает большинства и политические партии только изматывают друг друга.
Наконец состоялось вымученное примирение, и братья снова начали дружно ругать Фабиана.
Но позднее, когда они лежали внизу в рубке в ожидании сна, который никак не приходил, Георг не выдержал:
Послушай-ка, Йеркер, может, мы малость придирались к нему?
— Да уж переметы и всякое такое он умел находить, — печально отвечал Эрик, не вылезая из-под одеяла… — Да, каких только проказ он не придумывал. Помнишь, ведро с краской, которое он взял на острове? А когда он учил нас свистеть…
— Проклятый Фабиан! — вскричал Георг, забарабанив кулаком по крыше рубки, — Будь он здесь, задали бы ему хорошенькую трепку!
Он повернулся к пустой койке Фабиана. Дрожь пробежала по его телу. На борту было призрачно пусто и смертельно скучно. Можно было кричать и болтать сколько хочешь и не услышать в ответ ни мрачного бормотанья, ни неутомимой ругани. Казалось, Фабиан умер. Случилось непоправимое: жизни втроем настал конец…
Проснувшись, он сразу вспомнил об ужасах, которые ему снились, и, весь во власти их, долго лежал без движения: ему было лень даже ополоснуть лицо. Но когда Эрик стал жаловаться на голод, Георг мигом поднялся, спустил шлюпку на воду, поплыл прямо в селение и стянул за сеновалом большую белую курицу. Его ничуть не пугало то, что его могут увидеть, напротив, он как будто ждал этого и долго стоял на открытом месте, прямой как свеча, готовый принять любое наказание. Когда же никто не появился, чтобы схватить его, он, повернувшись на каблуках, снова задумчиво направился к берегу. Там он разжег большой костер и зажарил курицу, не давая себе труда хотя бы разок укрыться за елями. Потом, среди бела дня, поднял паруса и так и простоял посреди широкого фарватера, не сторонясь проходящих мимо судов.
Бедняге Эрику было не по душе такое полное равнодушие Георга, но он не смел ничего сказать.
Вечер был холодный, ясный, и Георг натянул на себя и проолифенную спецодежду, и одеяло, и все, что у него было. Но все равно у него от холода зуб на зуб не попадал.
Ночью они вернулись в тот залив, где пришвартовались до штиля и где исчез Фабиан.
Георг не узнавал себя. Он никогда не думал, что ему будет так недоставать Фабиана. Он был словно опустошен и совершенно беспомощен.
Паруса казались призрачно-белыми, а августовская луна, окруженная льдистым радужным кольцом, светила мертвенным светом из сине-черного бездонного пространства. И сонмы мятущихся, скользящих, словно привидения, сине-белых туч грозили поглотить ее.
Вода причмокивала и всхлипывала у бортов яхты, будто большое переливчатое чудовище, которое сгорает от жажды пожрать поскорее все теплое и живое.
Мальчики тесно прижимались друг к другу: казалось, они никогда не чувствовали себя такими одинокими в этом большом загадочном мире. Они не знали, куда их несет эта неуютная яхта, будто никогда прежде не плыли на ней. Природа вдруг стала им чужой, и они начали мечтать о наказании за свой поступок, как о чем-то человеческом, теплом и домашнем.
— Подумать только, весной еще я боялся, получив в школе всего-навсего замечание, — тоскливо пробормотал Георг. — А теперь мне кажется: как прекрасно, когда тебя ругают.
Эта вздорная сама по себе мысль испугала его, но он вдруг с очевидной ясностью понял: теперь, когда его мир стал безлюднее и шире, он и сам стал иным. Прежний примерный ученик Георг Шален умер, исчез навсегда, а здесь, на озере, сидит и мерзнет в лунную ночь совсем другой мальчик. И воспринял эту перемену в себе как неизбежность, как свершившийся факт.
Эрик высунул нос из-под одеяла.
— Как, по-твоему, что нам сделают? — полный ожидания, пробормотал он.
— Выгонят, наверно, из школы и определят в какое-нибудь исправительное заведение.
Мальчики согревались под одеялами и строили самые страшные догадки о своем будущем, смаковали самые жуткие подробности. Интересно, что сделает с ними бургомистр? А Зануда? Пойдут одни сплошные вопросы да ответы. Знаете ли, кто вы? Так вот, вы неблагодарные, скверные шалопаи! Знаете ли, чем кончают такие, как вы? Так вот, тюрьмой!
Георг просто мечтал услышать теткин голос, он даже нетерпеливо ударил кулаком по палубе.
— Черт возьми, хоть бы ветер подул, чтобы хоть когда-нибудь попасть домой!
Рейс был на этот раз печальным и долгим. Только к вечеру следующего дня они приплыли к родному заливу. Но войти в город, пока не стемнеет, не посмели и, бросив якорь, улеглись в ожидании на лесном пригорке под дубами.
Земля была покрыта толстым слоем опавшей листвы, а солнце светило, но не грело. Эрик, дрожа от холода, прижимался к Георгу. Его руки закоченели, он часто чихал и кашлял.
Настали сумерки, но мальчики все еще колебались. Несколько раз Георг залезал в шлюпку, но возвращался обратно. Засунув руки в карманы и вобрав голову в плечи, он нервно ходил между деревьями, не в силах принять решение.
Уже близилась ночь. Наконец луна зашла за тучи и стало совсем темно. Тогда мальчики сели на весла, чтобы при полном штиле ввести «Розу ветров» в гавань. Они гребли так медленно, что почти весь город уже спал, когда они добрались до берега.
«Роза ветров» медленно скользила мимо яхты художника «Эвелин»; ее начищенные до блеска перила сверкнули на миг при свете одинокого, унылого фонаря, что горел высоко на мельнице. На набережной не видно было ни души. Мальчики причалили у свайного моста. Бросив якорь с кормы, с помощью двух тросов Георг пришвартовал «Розу ветров», чтобы яхта не могла сдвинуться с места. Затем он аккуратно спустил паруса и долго укладывал все в трюм и убирал на борту. Такого порядка на яхте не было с тех пор, как на ней плавал торговец лососями.
Мальчики долго и молча стояли на причале, глядя вдаль залива, над которым лунные лучи в просветах меж тучами навесили новые широкие серебряные мосты. Георг думал о тех сотнях миль, которые они оставили позади, о тысячах сверкающих фарватеров и бесчисленных зеленых островах.
— А все-таки, Йеркер, это было чудесно, — взяв Эрика за руку, прошептал он.
Но Эрик промолчал.
Они скользнули в тень домов, на пустые, залитые лунным светом улицы. «Удивительно, до чего же маленьким стал город», — подумал Георг. Все было здесь таким же унылым, как старые надоевшие игрушки и костюмчики, из которых вырастаешь.
В темноте прямо перед ними зажегся огонек сигары. Мальчики тесно прижались к мокрому дощатому забору.
Это был Борелиус, старый учитель, совершавший, как всегда, долгую ночную прогулку. Он шел, зажав сигару в уголке рта, заложив руки за спину, молчаливый как сфинкс.
Мальчики прошмыгнули сквозь живую изгородь вязов, окружавшую школьный двор. Они шли вдоль дорожки, ведущей в туалет, где обычно доучивали тайком на переменках. Здесь еще красовался нарисованный мелом старичок, которого изобразил Эрик. Георг с грустью посмотрел на чопорное и мрачное здание.
— Третье окно справа — мой класс. Да туда уж, верно, больше не попасть.
Никогда прежде Георг не подумал бы, что будет страдать, если не сможет больше ходить в школу.
Они шли по маленькой, петляющей улочке. Уже выпали первые заморозки, и при лунном свете все серебрилось. Внезапно отворилось чье-то окно и кто-то в белом выплеснул на улицу таз. С рыночной площади донеслись какие-то неясные, напоминавшие песню звуки.
Посреди всей этой белизны стоял неисправимый Никандер и, обняв газовый фонарь, пел во все горло:
Волна радости и дружеского сочувствия к этому нарушителю порядка нахлынула на мальчиков. Они только было собрались выбежать из проулка и горячо приветствовать своего дорогого товарища по несчастью, как вдруг у дома аптекаря сверкнул при свете луны ряд блестящих пуговиц на мундире. То был полицейский Блум. Подскочив к Никандеру, он хрипло завопил:
— Опять ты здесь шумишь!
Никандер обвился вокруг фонарного столба.
— Да, это я. Но ми-ленький, до-бренький Блумчик, здесь ведь так тихо, что слышно, как трава растет.
— Изволь молчать, когда порядочные люди спят!
— Да, но ми-ленький, до-бренький Блумчик…
Блум был неумолим. Он схватил Никандера за воротник.
— Ну вот что, идем со мной!
Голоса их смолкли за углом ратуши. По-прежнему белая и безлюдная лежала площадь.
Мальчики смертельно устали, а Эрик — ведь он был совсем босой — вдобавок ужасно мерз. Теперь им уже во что бы то ни стало надо было отправляться домой. Георг взял Эрика за руку и повел за собой по Стургатан — они уже видели, как светится крытая листовым цинком башенка бургомистерского дома с зубчатым венцом. Мальчики прошли по проулку, мимо украшенного гирляндами и тронутого морозом майского шеста — он обвис и казался не таким высоким, как прежде. Георг взобрался было на белое кухонное крыльцо и хотел постучать в дверь, а Эрик уже начал нарочно рвать рубашку и брюки, чтобы придать себе как можно более жалкий вид… И тут Георг резко повернулся, сошел с крыльца и, увлекая за собой Эрика, потащился по всей Стургатан вниз в гавань, к свайному мосту. Он снова начал наводить порядок в шлюпке, переносить барахло и надежно укреплять «Розу ветров» на еще один швартовочный конец. Потом он снова долго молчал при свете месяца, глядя на шлюпку и то и дело проводя ладонью по лицу. Наконец он медленно повернулся и направился прямо домой. Несчастный Эрик как во сне плелся за ним. А когда Георг три раза громко ударил в дверь, Эрик, не выдержав, зарыдал. Георг же сел на крыльцо и стал ждать. Теперь, когда он пересилил себя и. постучал в дверь, он был совершенно спокоен. Настал конец их летним приключениям. Теперь, сняв шапку и пристыженно склонив голову, придется снова вернуться к людям. Что и говорить: поступили они нечестно и должны понести наказание. Но ничего подобного больше не повторится, а ведь впереди у него вся жизнь. Стало быть, хватит времени доказать, что он все-таки не вор. Тошно им будет переносить унижения, которые их ожидают. Ведь все, кто так беззаботно и властно храпят за шторами в эту морозную лунную ночь, — против них; они накинутся на них с Эриком, как злые собаки. Но Георг все же пообещал себе: все это время он будет исподтишка подсмеиваться над ними. Потому что за порогом той обыденной жизни, которую придумали для себя «порядочные» люди, всегда скрыты приключения — они ждут своего часа. Долго быть свободным от них — нельзя. Но когда на его долю выпадет настоящее большое приключение, а оно непременно придет к нему, — Георг это чувствовал, — он встретит его умудренный большим опытом, нежели другие. Он научился рисковать, и он наверняка найдет для себя настоящее дело, ради которого стоит дерзать.
Большой прямой парус, второй снизу, прикрепленный к реям у марса. (Марс — небольшая полукруглая площадка на мачте в месте соединения ее со стеньгою.)
Рычагом.
Прибор для определения положения судна по отношению к водной поверхности (горизонтали).
Укладывал.