Это суп, а не казнь и не месть!
Есть леса и моря, есть приливы, отливы, старуха,
Скалка, плаха, топор, да и многое, многое есть!
И возможно, что я - гость и гордость планеты
Тоже стану бульоном в свой самый возвышенный час.
Здесь позвольте закончить. С печальным приветом,
Дядя Зет, уважающий искренне вас!
В те времена на Зете было где-то
Так Тридцать Три Воистину Больших Поэта,
Но публика вцепилась в Дядю Зета
И, думаю, не будь он аноним,
Толпа поклонников ходила бы за ним.
Ценился он писантов всех превыше,
Приязнь читающих текла к нему рекой,
И хоть никто не знал, кто он такой,
Портрет его был синей гладью вышит
И выставлен в торгарии на крыше.
На том портрете старец мудрый и печальный...
Но возвратимся к теме изначальной,
Поскольку для движения сюжета
Тазитта все-таки важнее дяди Зета.
Итак, не в термокресле сидя, а на жестком стуле.
(Она была поклонница Аскетия Кастрюлли)
Тазитта чаще сочиняла по ночам.
Ночь больше соответствует печали,
Которая, как древние считали,
Есть высшее начало всех начал.
Легчайших слов полет, метафор тонкий звон,
Неведомых глубин пленительная бездна!..
А, впрочем, это каждому известно,
Кто сочинял стихи иль был хоть раз влюблен.
Ах, ночь волшебница! Тазитта в ней живет
Сливая воедино дух и тело!
Но что такое! Теледверь зашелестела...
Магистр? Наверно! Но откуда он идет?
Старинной шторы синтетический шевьет
Тазитта отодвинула и онемела.
Полупарадный отбивая шаг,
Дед шел по коридору. На ушах
Подобьем клипс болталось по прищепке,
Глаза горели фосфорным огнем.
И, боже правый, не было на нем
Ни портупеи, ни лица, ни кепки.
Потрогав уши, он сказал: Эх, ухнем,
Затем минуя телеблок дошел до кухни,
На вариоплите свой ужин разогрел...
(Есть жариоплита, на ней пекут и жарят,
На вариоплите же только варят)
Итак он молча ужин разогрел