Выпив стаканчик густого прозрачного вина, Трегубенко оживился и попросил Измайлова дослушать его историю.
— Скоро конец! — застенчиво сказал он.
Весной тысяча девятьсот двадцать второго года после излечения Карп Иванович вернулся домой, в Злочев, Спустя немного времени он переехал во Львов и осел там накрепко.
То ли Карп Иванович уловил во взгляде Измайлова недоверие к своему рассказу, то ли ему самому захотелось, чтобы не было никаких сомнений в правдивости его истории, только он стал настойчиво упрашивать своего собеседника пройти с ним на квартиру.
— Я покажу вам то, что подтвердит мои слова. Отсюда пятнадцать-двадцать минут ходьбы.
Измайлов не удержался от соблазна. Трегубенко заинтересовал его.
Прогулка по улицам Львова закончилась быстро. Не прошло и двадцати минут, как они находились у дома, где проживал Карп Иванович.
Небольшая квартирка в две комнаты. Скромная обстановка. Приветливая жена. Двое ребят-школьников.
Ветеран гражданской войны усадил Измайлова за стол и принес из соседней комнаты связку бумаг и фотоснимков.
Измайлов не пожалел, что откликнулся на зов старого буденовца.
С чувством большого волнения перебирал он принесенные Карпом Ивановичем удостоверения и справки.
На них стояли выцветшие от времени печати с изображением серпа и молота.
На поблекшей фотокарточке стояли в ряд шестеро молодых злочевцев с обнаженными клинками, опущенными к земле. Длинные кавалерийские шинели, с петлицами-разговорами на груди, и плотные суконные шлемы на головах, с большими пятиконечными звездами, делали злочевцев похожими на древних витязей.
— Это уже позже выдали нам новое обмундирование, перед походом на Крым! — объяснил Карп Иванович, сам любуясь изображенными на фотоснимке молодыми богатырями.
Измайлов держал в руках старую красноармейскую книжку. Из нее выпала справка из госпиталя на Украине и аттестат на денежное и вещевое довольствие красноармейца Первой конной Карпа Ивановича Трегубенко.
Разве можно было удержаться, чтобы не ощупать руками, не осмотреть любовным взором самую обыкновенную, казалось, металлическую красноармейскую звезду с головного убора. Ее бережно хранил семнадцать лет старый буденовец. Хранил не в обычном смысле слова.
Ему грозило тяжелое наказание, если бы власти узнали, что какой-то там инвалид сохраняет военные документы и крамольную эмблему Советов — звезду с серпом и молотом.
Жил-то Трегубенко не в Советском Союзе, а в панской Польше.
Стыдно было сознаться, но Измайлову хотелось поцеловать лежавшую перед ним рубиновую звездочку. Волнуясь, он поднялся из-за стола и с силой потряс руку случайно встреченного на улице Львова человека — советского патриота в самом высоком значении этого слова.
Карп Иванович, смущаясь, поблагодарил Измайлова за внимание. Он усадил его снова за стол, пообещав показать еще кое-что не менее интересное.
Измайлов успокоился, опустился на стул и ждал.
Хозяин дома перекинулся теплым взглядом с женой и положил перед Владимиром большую серебряную медаль величиною в рубль.
Это была медаль в память трехлетия советский власти. На ней выделялись цифры:
1917–1920
— Такие медали комиссар полка Буденновском армии вручил мне и моим товарищам, участникам гражданской войны. Мы получили их накануне отъезда в Западную Украину, а проще сказать — в Польщу! — по-детски мягко улыбнулся Карп Иванович. — На прощанье комиссар сказал нам: «Вы славно начали свои жизненный путь — борцами за счастье и свободу трудящихся. Пусть медали всегда напоминают вам об этом. Храните иx, а придет время, наденьте и носите с честью».
Измайлов слушал Карпа Ивановича, любуясь рисунком медали. Он перевернул ее на лицевую сторону с изображением воина у наковальни и надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
— Такие медали — большая редкость! — сказал он, не будучи в силах оторвать от нее своих глаз. — Как вы смогли сохранить все эти реликвии? Как пронесли через границу? — не выдержал Измайлов.
— А деревянная нога на что? — хитровато улыбнулся хозяин. — Своя-то, природная, у меня одна. Другая — деревянная! Вот в нее я и запаковал все это перед «радостной» встречей с панами жандармами и таможенными чиновниками. Не посмели они ковыряться в деревянной ноге инвалида. Так и пронес!
Третий год отбивалась молодая республика Советов от натиска врагов.
Третий год питерский рабочий-железнодорожник, а теперь командир эскадрона Первой конной армии Буденного Николай Крайнев сражался с интервентами и белогвардейцами.
Июль тысяча девятьсот двадцатого года. К этому времени Первая конная огненной лавиной расколола надвое армию белополяков, прорвала фронт и, освободив Киев, Житомир, Белую Церковь и много других городов, двинулась в Западную Украину на Дубно и Ровно, громя отступающего врага.
Полк, в котором служил Николай Крайнев, остановился на отдых в селе Паниковцы, километрах в тридцати от уездного города Злочева.
Еще далеко за селом буденовцев встретили крестьяне с хлебом-солью.
Зацокали копытами кони по деревянному настилу мосточка через речушку на въезде в Паниковцы. Вдоль улиц по одну и по другую сторону толпился народ. Угощали красноармейцев хлебом, пирогами, колбасой, салом, огурцами, помидорами.
Здесь же, чуть ли не у каждого домика, стояли столы и скамейки. На них — кринки с молоком, кувшины с холодным квасом, кисловатое, но такое освежающее вино, — прильнешь к баклажке и, пока не допьешь до конца, не оторвешь от нее губ.
— Какой марки горилка? — спрашивал, смеясь, кавалерист в полинялом голубом чекмене и такого же цвета шароварах. — Добрая горилка!
— Наше, паниковское винцо, — отвечал малорослый дедок с лысым черепом и седой бороденкой клином.
Между буденовцами шныряли ребята с корзинками, наполненными сливами, яблоками и грушами. Выпрашивали на память красноармейские звездочки. Кое у кого посмелей и удачливей уже алели на груди эти пятиконечные гостинцы советских конников.
— Дяденька! Дай поводья, коня подержать! А ты слив пока что поешь, — уговаривал какой-то мальчуган буденовца.
Ребятишки, как мошкара в предвечерний час. суетились возле лошадей, поглаживали, подносили к их теплым влажным губам куски хлеба и пучки свежей травы.
Двое крестьян с глубокими ивовыми корзинками в руках раздавали кавалеристам махорку. Они не хотели никого пропустить и отсыпали каждому по граненому стаканчику табаку.
— Оце ж диды, так диды! Знают, шо надобно солдату, — хвалил стариков кавалерист в высокой буденовке. — Мабуть, сами солдатували? — спросил он, опуская в карман шаровар туго набитый табаком кисет.
— Солдатували! — отозвался старик в старенькой куртке австрийского армейца и, поставив корзину с махоркой на траву, выпрямился и вытянул руки по швам.
— Отставные?
— Отставные! Покойного Франца Иосифа австрийской армии солдаты! — отрапортовал старик. И вдруг спохватился: — Да будьте ж ласковеиьки, пан кавалерист. Возьмите еще табачку. Ну хоть горстку! Табак солдату в походе — первеющее дело.
— Эх да махорочка! Хороша! Ароматна! — вскрикнул буденовец, затягиваясь дымком от наскоро скрученной толщиной в палец цигарки. — Спасибо! Спасибо, батька! Выручил!
Бравый пожилой казак-кубанец, в серой черкеске и красном бешмете с белым башлыком за плечами, докурил самодельную трубочку и затянул старинную казачью песню. Конники подхватили:
Где-то заиграла гармонь. Начались пляски…
Тут-то конники и показали свое мастерство. Один за другим выходили в круг лучшие танцоры полка. А круг все расширялся и расширялся.