Кузярь исчез сейчас же, как только Шустенок со всех ног бросился из толпы мужиков к пряслу.
Дядя Лари вон как угорелый пробежал мимо, размахивая бородой:
- Поехали, шабры! Я первый нахлещу свою кобылу.
Сват Фома, Вась, догоняйте! Ветром полечу. Счастье-то, оно - как грозовая туча: сразу накрывается и с молоньей льет благодать. Микита Вуколыч, не отставай! Петруша, держи со мной голова в голову! Счастье-то само в руки дается, да с ног валит.
Он был трезвый, но и трезвый казался хмельным. Вел он себя не как все люди, - не хитрил, не притворялся, не умничал, а ломил вперед без опаски и без оглядки. Вероятно, ему очень трудно было справляться с преизбытком своей силы, и она бурлила в нем, не находя выхода, и мутила его.
Вот и в этот час он очертя голову ринулся "за счастьем", потому что кипела кровь, потому что "взбесился", когда всполошился мир, и знал одно что придется драться впереди этого мира, не думая о последствиях и не жалея своей головы.
Я видел, как он, стоя на телеге, на которой соха торчала вверх сошниками, стал хлестать свою пегую кобыленку.
Волосатый, бородатый, он, очевидно, хотел лететь, как ветер, но лошаденка прыгала, махала хвостом и спотыкалась.
Это было очень смешно. Он сам прыгал на телеге. Мужики смотрели ему вслед и хохотали.
- Вот оглобля-то оглашенная! Бушует - куда куски, куда милостыньки...
- На то и Ларя Песков. Свяжись с ним - не распутаешься, да и последнее потеряешь...
- А верно, шабры: попадись ему объездчик - и лошадь свалит, и его искалечит. А к ответу - всех.
- Так тому и быть, ребята: прискачет становой, пригонит полицию да свяжет всех и закует.
- Это как же выходит, мужики? - возмущенно крикнул кто-то. - Сами орали и старика толкали, а сейчас - в подворотню? Ехать - так всем ехать .. А то орать орали, а башку Микитушка да Петруша на плаху клади? Эдак без кулаков да кольев не обойдется.
За Ларивоном поехали и Микитушка с Пегрушей. Тронулись один за другим мужики из передних рядов. Но задние всё еще спорили, сбиваясь в кучки, и натягивали картузы на глаза, переходя от одной кучки к другой.
Несколько мужиков вскарабкались на горбы своих кляч и потащили сохи обратно в деревню. На них заорали, засвистели, но они даже не обернулись. Дедушка стоял у телеги и угрюмо думал, спря!ав глаза под сивыми клочьями бровей. Сыгней смеялся в кучке парней, а отец стоял по другую сторону телеги и, по-стариковски натянув картуз на лоб, прислушивался к говору мужиков. Отцу, очевидно, не хотелось ехать на поле: он не сочувствовал этой затее, как рассудительный мужик, да и охоты у него не было ввязываться в пустые споры. Он изредка поглядывал на деда и ждал, похлестывая кнутом по траве. Подошли Филарет-чеботарь и Парушин Терентий и раздраженно закричали на деда, точно он был виноват в этой бестолочи:
- Дядя Фома, едем аль не едем? Чего, в сам деле, сбились, как на ярмарке... дураки дураками? Ты ведь тоже с Микитушкой-то нас на барский двор водил. Куды ты, туды и мы.
Дед строго уставился на них своими острыми глазами.
- Ну, закудыхали! Нет своего ума-то, так за спину шабра прячетесь. Вот сват Ларивон сам собой распоряжается, да еще всех обогнал. Первым прискачет на барское поле, а вы как чумные бараны кружитесь.
- Да ты-то как, Фома Селиверстыч? Чай, ты в нашем участке умнее всех.
Отец не утерпел и срезал их:
- Одному без матери Паруши некого слушаться, а другой меж сохой да чеботарским верстаком заплутался. Хозявы!..
- А ты-то, Вася, чего топчешься? - поддел его Филарет. - Кнутом-то подстегиваешь, а ноги, как слепень, чешешь...
Отец вскочил на телегу и схватил вожжи. Сыгней подмигнул Филарету и тоже вскочил на телегу.
Дедушка снял картуз, махнул им вперед и лукаво ухмыльнулся.
- Ну, с богом! Поезжайте! А я домой пойду, что-то поясница заболела. Ежели что - умней держитесь. От Лари Пескова подальше, и Микитушку слушайте да на свой аршин мерые... Ну, дай бог, дай бог...
Отец боязливо ударил кнутом мерина, задергал вожжами, и мы рысцой поехали по пыльной дороге. За нами потянулись и Филарет с Терентием и другие мужики. Ларивоп скакал один далеко впереди. И видно было, как он свернул направо, на широкую межу, а за ним трусцой, одна за другой, длинной чередой бежали и другие лошади.
Сыгней сидел рядом с отцом, смеялся и толкал его локтем в бок. Отец оборачивался к нему и тоже смеялся.
- Вот так старик!.. - ехидничал Сыгней. - Сам в кусты, - а нас послал... Случись какая статья, сейчас - я не я, а сыновья... За бороду не потянешь.
Отец качал головой и открикивался сквозь грохот телеги:
- Он всегда выходил сухим из воды. Сам подобьет, а спину другой подставляй. Однова мы с ним воск в Петровск возили от Пантелея. В Чунаках заехали к тетке Марфе...
- Знаю, - вдова, травами лечит... - Сыгней опять засмеялся. - Он к ней обязательно заедет... норовит ночевать...
- А как же? И мы ночевали. Приезжаем в Петровск, сдали. Одного круга не хватает. Где круг? Должно, Пантелей просчитался. Через неделю ввалился Пантелей, богу помолился и спрашивает: "Фома Селиверстыч, куда ты кругто один дел?" - "А я, бает, не в ответе, Пантелей Осипыч:
надо считать лучше". - "Да ты же, бает, сам со мной считал?" - "Я, бает, не считал, а тебе верил. А ежели и пропал, так на возу Васянька спал, когда в Чунаках ночевали, а я - в избе". Пантелей-то тогда мне все волосы выдрал. - А когда ушел, старик-то смеется и утешает: "Ничего, бает, потерпи: ты - молодой". Вот и с извозом... Я еще диву даюсь, как лошади выдержали: ведь околели-то прямо
- у своего гумна. Дал он на дорогу рубь шесть гривен - вот и корми их. По ночам ехал, чтобы сена из чужого стога натеребить. Да я же и виноват оказался.
- А ты ему тогда, братка, ловко руки-то загнул...
- Вот и сейчас... Втесался в эту канитель. Вожаком пошел на барский-то. А сейчас что-то поясница заболела.
Когда они прохохотались, отец угрожающе предупредил:
- Чуть что - так ты, Сыгней, сейчас же запрягай мерина - и домой...
Сыгнею эти рассуждения не понравились, он насупился и отвернулся. С обидой он пробурчал:
- А я бы остался... поглядел бы, как Петруха с Микитушкой народ за собой потащат.
Мне тоже неприятно было слушать опасливые слова отца: впервые я почувствовал, что он трусит и хочет улизнуть от табора, что здесь он незаметен, безлик, а если погонят всех в волость, ему не уйти от порки.
Слушая его разговор с Сыгнеем, я понимал, в какой опасный переплет попал он сейчас: и участвовать в самовольной запашке чужой земли - беда, и улизнуть из мирской артели - беда.
- Поясница заболела... - забормотал он, подстегивая мерина. - Нас на рожон послал, а сам - на печь .
Сыгней опять взвизгнул от смеха.
- Ну да! Залезет на печь и будет стонать, а мамка ему кислым молоком поясницу станет натирать. Это он нарочно гебя подсунул.
- Аль, чай, не знаю? Он все обдумал. Скажет. "Я на печи поясницей мучился... это вот они: Васька да Сыгнейка."
- А я-то чего? - испугался Сыгней. - Чай, я подвластный. Ты старшой, а я парнишка... еще неженатый.
Он вдруг соскочил с телеги и со всех ног побежал к березовой роще, которая густо клубилась зеленью неподалеку, в широком долу. Красная рубашка пузырем надувалась у него на спине.