Время было не слишком позднее, но дома уже все спали — утомились: тетка Поля с дороги, мама от встречи, а Мишка с Олей, наверно, просто объелись. Я стукнулся к дяде Саше — его все еще не было. Ну, что ж… тем лучше.
Я тоже улегся. Завтра воскресенье. Ворочался, ворочался — никак не заснуть. Все какие-то мысли в голову лезут. Разные. А главным образом про то, что, наверно, я так и останусь неорганизованным — опять день прошел почти без толку. Да и наглупил я порядочно. Зачем, например, ушел с урока? Или, например, зачем пошел к Басовой, а потом — в этот «Гном»? Тьфу-ты! — опять стихи! Стихи вдруг стали наползать на меня.
Но дальше, кроме «каши», никакой рифмы не подбиралось.
И еще:
Вот последнее — хотя это и не совсем правда — мне даже понравилось. Особенно: «И, как дым, он растаял». Это, по-моему, как это называется… художественный образ. «Как дым, растаял»…
Я начал засыпать и уже сквозь сон слышал, что пришел батя. Он заглянул в комнату, но сразу прикрыл дверь. За дверью снял ботинки и в носках тихо зашел.
— Пап, — сказал я шепотом.
— Не спишь? — спросил он.
— Ты ложись на Мишкиной раскладушке.
— А он где?
— Он на Олиной кровати, а Оля с мамой и тетей Полей.
— Ага, — сказал он и начал в темноте раздеваться.
Потом в трусах и в майке присел ко мне.
— Слушай, Сень, ты, если рано проснешься, разбуди меня. Поговорить надо.
— Ладно, — сказал я.
— Ты, Вася? — спросила мама сонным голосом. Она всегда просыпается, когда папа приходит.
— Я, Люда. Спи, спи, — сказал папа тихонько и улегся.
Раскладушка под ним заскрипела, и уже через минутку я услышал, как он задышал глубоко и ровно. Заснул. Он всегда засыпал сразу. «Солдатская привычка, — говорил он, — меня и пушками не разбудишь». И действительно, мы могли шуметь сколько угодно, он не просыпался. Но, между прочим, если какой-нибудь посторонний шум слышался, например, дядя Гриша, сосед, на кухне табуретку уронит или за окном кто-нибудь заголосит, он сразу поднимал голову и прислушивался и, если считал, что все в порядке, опять сразу засыпал. И вот он заснул, а у меня сон прошел, и я опять начал ворочаться.
А потом я услышал громкий шепот на маминой кровати. Это тетка Поля спрашивала маму, часто ли папа так поздно приходит.
— Часто, — вздохнув, сказала мама. — Работа такая.
— Провались она, такая работа, — сердито сказала тетка Поля. — Что за жизнь?!
Я не хотел слушать и натянул одеяло на уши» но тетка Поля шептала так громко — тихо она не умела, — что как я ни старался, а все равно слышал. Тетка Поля то ругала, то жалела маму, а мама возражала, но как-то не очень уверенно. А ругала ее тетка Поля за то, что у мамы с таким мужем совсем жизни никакой нет. Сидит сиднем дома, никуда не ходит, даже в отпуск и то по-человечески никуда не съездит.
— Я ж болею часто, Поля, — говорила мама, — куда уж мне разгуливать-то. Я и на работу-то почти не хожу — все бюллетени да бюллетени. Мне уж и инвалидность предлагают…
— А раз болеешь — надо лечиться, — шипела тетка. — Был бы хороший муж, он бы тебя из санаториев да домов отдыха не отпускал бы.
— Я ездила… — говорила мама.
— Ездила, ездила! Вон и квартиры настоящей с такой-то семьей и то получить не сумел, а очередь — когда она еще подойдет-то, эта очередь, — гнула свое тетка. — Нет, не практичный он человек, не хозяин он, твой Василий.
— Он о себе не думает, — сказала мама.
— Он и о себе не думает и о вас не думает. Вон, Сенька у вас совсем в прислугу превратился. А ему учиться, развлекаться надо.
Ну и тетка — до чего же вредная оказалась. Мне даже крикнуть захотелось — пусть не выдумывает, я и учусь и развлекаюсь, а квартира у нас обязательно будет, и батя нас всех любит и старается, чтобы нам нормально жилось, только времени у него действительно мало. Конечно, я этого не крикнул, а взял и сунул голову под подушку, чтобы не слушать, что она там еще плетет, а то чего доброго не выдержу и запущу в нее подушкой. Но, честно говоря, чем-то ее слова меня зацепили. Не тем, конечно, что у нас квартиры еще нет отдельной, а чем-то таким… не знаю даже, как сказать. Вот и стихов батя не знает, и поговорить ему со мной все времени нет, а когда мы вместе с ним куда-нибудь ходили — я уж и не помню. Кажется, года три-четыре назад он нас всех в зоопарк водил. И еще два раза в кино ходили. Один раз в Павловск ездили. Больше не помню. И чего-то у меня на сердце кошки зацарапали.
В воскресное утро я проснулся позже всех. Огляделся. В комнате никого, а из кухни слышен громкий тети-Полин смех и другие голоса. Я вскочил и в трусах вышел в коридор и налетел на Ангелину Павловну.
— Сеня, — сказала она строго, — ты уже взрослый мальчик, почти юноша. И неприлично разгуливать в таком виде в общественном месте.
Вот ведь, обязательно настроение испортит! Я, конечно, извинился, но, между прочим, подумал: а в этих, как их, бигудях и в халате прилично в общественном месте разгуливать? Ну, да ладно, не до нее мне сейчас.
Батя тоже был в кухне. И веселый. Я даже удивился — такой он был веселый.
— А-а! Сеня! — закричал он, когда я вошел. — Ну и спал ты!
— Ага, — сказал я.
На плите что-то шипело и скворчало. Тетка Поля, красная, как вареный рак, чего-то там колдовала и все время кричала и хохотала, мама сидела на табуретке, Мишка — подумать только — чистил картошку, а Ольга терла морковку. И этот подлый Повидло тоже был здесь и подхалимскими глазами смотрел на тетку Полю, авось отломится что-нибудь. И на меня никакого внимания не обратил, как будто я для него пустое место.
А батя был такой веселый-развеселый — дальше некуда.
— Ну и спал ты! — кричал батя. — Мы уж все встали и вот уже завтрак жарим, а ты все спишь и спишь!
— Да не сплю я вовсе, — сказал я и ушел из кухни. А Повидло даже не обернулся — подхалим несчастный. Никто не обернулся. И в комнате я хлопнул дверью. Чепуха какая-то!
Я стоял у окна и смотрел на флигель напротив. Его, говорят, скоро снесут. Он солнцу мешать не будет. Какое-то дурацкое настроение у меня было. Я не слышал, как вошел батя.
— Сень, — сказал он, — ты уж извини. Не хотел я тебя будить.
— Лады, — сказал я. — Мне опять с теткой идти?
— Н-не, — заторопился он, — я сегодня сам с ней пойду. Выходной.
— Чего ты мне сказать хотел? — спросил я и посмотрел на него. А у него на скулах желваки ходили, и был он уже не веселый, как две минуты назад. Он молчал.
— Ты что, батя?
— Ничего, — сказал он. — Иногда вот думаю — провались оно все пропадом. Вот написал писатель какой-то: добро должно быть с кулаками. А? Ты это… как понимаешь?
Я никогда не видел его таким. И что я мог сказать? Откуда я знаю, каким должно быть добро?!
— Думаешь, мне приятно, — хмуро сказал он, — в… грязи ковыряться? А она… — он кивнул в сторону кухни, потом махнул рукой. — Ну, да ладно.
— Кто она? — быстро спросил я. — Мама?