— Ты отвали, — сказал он.
Он шел уже своей обычной походочкой и даже посвистывал, но я-то видел, что поджилки у него дрожат.
— Отвали, — он вдруг разозлился, — по-хорошему говорю!
— Ладно, — сказал я, — но, если что…
— Пошел ты, — сказал Фуфло, и я отстал от него. Отстал, но сам потихоньку пошел за ним: мало ли что — уж больно он испугался, да и тип тот какой-то… непонятный. Но типа в садике не было. Фуфло покрутился немного, стрельнул у кого-то сигарету и пошел на Литейный, а я отправился домой.
Вот эти-то сорок пять минут я и потерял совсем зря. А может, и не зря? Кто знает?
Сейчас, когда день кончился, я почему-то очень здорово все вспоминаю. Прямо как в кино — прокручиваю все снова и вперед и назад. И все так и стоит перед глазами. Вот и дальше я довольно легко вспомнил, что было, когда я отдыхал — от 20.10 до 22.00. Конечно, это мое личное время. И тут никто ничего не скажет. Но мне-то самому интересно — потерял я это время или… нашел?
Значит, так. В этот район я переехал недавно. В школе этой — всего несколько дней. Ребят знакомых по-настоящему — никого. Скукота. И очень мне вдруг захотелось увидеть Машу Басову. Надо мне было ей кое-что сказать. Она, по-моему, думает обо мне не так, как на самом деле надо думать. Хотя бы с тем антоновским яблоком. На третьем уроке я взял и положил это яблоко на парту прямо перед ней, на ее тетрадку. Она вначале удивилась, посмотрела на меня, а я улыбнулся, дескать, это тебе, бери, яблоко хорошее.
— Антоновка, — сказал я.
Яблоко лежало перед ней такое большое, чуть желтоватое, красивое, и от него так пахло, что ребята в классе начали крутить носами и принюхиваться, но никто ничего не увидел, а увидел только Апологий — есть у нас такой трясучий парень — зануда такая, ко всем цепляется. Маша сперва нахмурилась, а потом тоже улыбнулась и погладила яблоко, и тут этот трясун прошипел на весь класс:
— Вот из-за этого и началась Троянская война.
Какая еще война, подумал я, а Маша сразу отдернула руку от яблока и столкнула его на пол. Я нагнулся, поднял его, положил к себе в карман, вылез из-под парты и дал Апологию по шее — он через проход от меня сидит, и я легко дотянулся. Дотянуться-то дотянулся, да схлопотал выговор от учительницы, а потом еще всю большую перемену простоял навытяжку перед завучем и слушал разные разговоры про честь школы и про то, что я новенький, а новеньким тем более не положено эту честь марать. Как будто не новеньким — положено.
А потом, когда я после уроков остался в классе, чтобы записать свой хронометраж, появилась Маша Басова и высказалась насчет репейника и насчет того, чтобы я не делал из нее посмешище, что и так уже из-за меня все над ней смеются, и чтобы я приберег свои паршивые яблоки для кого-нибудь другого, например, для той новенькой, которая пялит на меня глаза.
Тогда я ей сказал, что если я репейник, то она тоже не фиалка, а скорее, крапива, и что никто над ней не смеется, кроме этого трясучего Аполония — я со злости даже его имя перепутал — и если на всяких трясучек внимание обращать, тогда вообще надо на край света бежать или удавиться. «Ну и давись», — сказала она, а я сказал, что это ей надо давиться, ведь это она на этого Апология внимание обращает, а не я. Тогда она сказала, что по шее-то ему дал я, а не она, значит, это я на него внимание обращаю, и что лучше бы я внимание обращал на ту новенькую, которая…
Тогда я разозлился и сказал, что, может быть, и обращу, потому что она, по крайней мере, не шипит ни на кого, как кошка, и еще сказал, что если для нее антоновка «паршивые яблоки», то она просто чокнутая. Тогда она сказала… И я сказал. В общем — поговорили!
И вот поэтому мне здорово захотелось встретить ее, чтобы все-таки поговорить по-настоящему. Ну, что в самом деле — чудачка какая-то, что я ей плохого сделал?
Но так я ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась.
Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумывал, не зайти ли — ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! «Убить с пользой». Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она… Чепуха это — вовсе она и не пялит глаза специально на меня.
Увидел я ее вдруг и подумал: а что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, подумал я, чего-то ты не того… И подошел.
— Здорово! — сказал я.
— А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, — сказала она и засмеялась.
На шутки я не обижаюсь и потому засмеялся тоже.
— Здравствуй, Татьяна Шарикова, — сказал я. Ее фамилия — Шарова.
— Здорово, Восьмушкин, — ответила она.
— Привет, Шарикоподшипникова, — сострил я.
— Салют, Полуторкин, — сострила она.
— Чао… Шарообразникова.
— Салям алейкум… Десятичкин.
Я понял, что мне ее не одолеть и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:
— Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока 4:3 в мою пользу. Так?
— Так, — согласился я.
— Ну, раз так, — сказала она, — тогда здорово, Половинкин. — И протянула мне руку.
Я хлопнул ее по руке и тоже сказал:
— Здорово, Шарова!
— Ого, сказала она, — с чего это ты стихами заговорил?!
И мы опять засмеялись. Ничего, славная она девчонка, веселая.
— Куда бредешь? — спросил я.
— Прожигать жизнь, — сказала она.
— Как так?
— Ну, кутить.
— Чего, чего?
— Серый ты, Половинкин, — вздохнула она. Ну, по мороженому ударить. Айда!
Я свистнул и похлопал себя по карманам.
— Это не беда, — сказала она. — Сам пропадай, а товарища выручай. Пошли!
— Неудобно как-то, — промямлил я.
— Вот уж не думала, что ты пижон, Половинкин, — сказала она насмешливо.
— Ну, ладно, — сказал я, — за мной будет. А куда?
Она достала из карманчика кошелек, взяла меня за руку, высыпала мне на ладонь всю мелочь и начала считать.
— Девяносто шесть коп., — сказала она, — четыре раза по девятнадцать и двадцать коп. на газировку. Кутить так кутить.