И он в сердцах стукнул себя кулаком по голове.
- Но-но! Не очень-то! - не одобрила голова. - Я-то при чем? Ты ж сам от них у себя в кабинете прятался. А еще жалуешься, что работа скучная. Трус ты и лодырь! Сидишь там, как в крепости, которую неприятель штурмует. Хорошо, хоть сегодня нос высунул. Видишь, никто тебя не съел!
- Слушай, голова! - сказал тут Сергей Борисович. - А ведь ты у меня просто умница - если задуматься, а?
- Если задуматься - и ты не дурак! - согласилась голова. - А не пора ли нам начать новую жизнь?
- Пора! - радостно подтвердил он, и так вдруг захотелось из пустых коридоров туда, к людям, что он вскочил, треснул кулаком картонного рыцаря и закричал с отчаянием:
- Люди! Ау! Отзовитесь!
- Ну чего? - отозвались из соседнего коридора люди.
Директор Дома пионеров узнал дерзкий голос пропавшей Аньки Елькиной и обрадовался ей, как родной.
АНЬКА И КУЗЯ
Правая щека у Кузи была отморожена, волосы слиплись в сосульки, а глаза тоскливые, как у бездомной собаки. Кузя стоял у входа в тупичок, смотрел на Аньку.
- Кто тебя? - спросила Анька.
- Елькина, я дурак и скотина! - жалобно сказал Кузя. - Возьми, это твое...
И положил Аньке на колени свое чудо техники.
- Что это? - удивилась Анька.
- Магнитофон. Японский. Ты его выиграла.
- Нет! - нахмурилась Анька. - Мы с тобой не на это спорили! Машину давай!
- Нет никакой Машины, - еле слышно сказал Кузя и вдруг изо всей силы пнул черный ящик.
Ужасная Машина, которая должна была научить людей жить правильно, отлетела к стене, рикошетом ударила в батарею, верхняя ее крышка отскочила, и стало видно пустое фанерное нутро.
- А огонек... - шепотом спросила Анька, не сводя с черного ящика глаз. - Там огонек горел... Она же говорила...
- Батарейка и лампочка, - тоскливо объяснил Кузя. - А говорил магнитофон...
Тихо-тихо стало в тупичке. Анька смотрела на Кузю и молчала. Смотрела и молчала. Точно так же, как в лесу смотрела и молчала Катя. Как дед вчера смотрел и молчал.
И Кузе вдруг стало так холодно и страшно, как бывает только в самом страшном сне.
Будто он остался один-одинешенек в целом свете.
Нет, даже еще страшнее: будто он еще не один, но люди - много-много людей - стоят вокруг, смотрят на него прощально и молчат. И сейчас они уйдут навсегда от Кузи, а Кузя не знает, как их остановить.
- Не молчи, Елькина! - умоляюще сказал Кузя. - Скажи хоть что-нибудь!
Молчит Анька и смотрит.
- Ну, обругай меня самыми последними словами! Ну, пожалуйста, Елькина! Ну, что тебе, жалко?
- Уходи отсюда, - тихо сказала Анька. - Ты недобрый.
ГОРИ, СИЯЙ!
В коридорах пели...
...Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена,
печально выводил бас.
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда...
подпевал звонкий упрямый голос.
А когда Михаил Павлович и Анька допели, стало тихо, только эхо все никак не могло угомониться в дальних коридорах, и все бродило, все шептало: "Гори-сияй... Гори-сияй..."
- Не хочу я его любить, - грустно сказала Анька. - Он злой, плохой...
- А любят не только хороших... - вздохнул Михаил Павлович. - Что ж тебе любовь-то - похвальная грамота?
- И плохих любят? - удивилась Анька.
- Всяких...
- И совсем-совсем плохих?
- И совсем-совсем...
- Почему?
- Потому что мы, люди, - задумчиво объяснил Михаил Павлович, - всегда надеемся на лучшее в человеке... И верим, что, когда его уже ничто не может спасти, спасет наша любовь.
- А она спасет? - с надеждой спросила Анька. - Обязательно?
- Не обязательно. Но иначе нам, людям, нельзя. Пошли домой?
- Не... - помотала Анька головой. - Я еще немного тут посижу... Надо подумать о некоторых вещах... Мне тут очень думается.
Михаил Павлович снял с руки часы, отдал Аньке.