Сколько я помню, в нашей школе всегда первого сентября торжественный акт начинался с сильным опозданием. Явиться-то всем ученикам бывало велено, конечно, к половине девятого, и все аккуратно являлись, но если акт начинался в девять, так это еще хорошо. Может быть, учителя хотят таким способом придать нам смелости, обнадежить, мол, смотрите, на сей раз нам предстоит приятный, ленивый и беззаботный год, и ни один учитель не станет в нынешнем году придираться к такой мелочи, как точное начало учебного дня. Будем приходить в школу, когда кому хочется, немножко позанимаемся, если возникнет желание… Мы, ученики, дарим классным руководителям цветы, а они каждый раз улыбаются и хвалят: «Ну до чего же ты за лето прибавил в росте! Прямо-таки взрослый мужчина!»
Да-да, тот, кто верит, что такой благодушный праздник цветов будет длиться долго, окажется сильно разочарован. Сразу же после окончания торжественного акта все классные руководители проводят свои первые суровые диктанты: «Понедельник. Математика, английский язык, русский язык, пение, спевка хора. Вторник. Математика…» Ни в одном учебном году не было в расписании ни урока дарения цветов, ни урока похвал, за то, что вырос, а надежды на то, что уроки по какому-нибудь предмету будут начинаться на полчаса позже, не питает даже собака Олава, Леди, которая каждое утро провожает его в школу.
Но до чего же приятно в ожидании начала акта вести разговоры в зале с мальчишками! Говоришь, говоришь, но когда вдруг неожиданно замолчишь, услышишь гул других разговоров, в которых ухо простого смертного не различает ни единого слова: куршур-сс-мур-тир-паламлал-тиша — рас — фас-шшш! Словно за лето ученики и ученицы научились какому-то кур-шур-мур-фасскому языку! По меньшей мере семьдесят ртов говорят одновременно, у каждого есть, как он считает, что-то важное, о чем рассказать, но все эти новости, вместе взятые, производят шум, гул, шорох. Время от времени в дверь зала заглядывает кто-нибудь из учителей с торжественным видом и вызывает кого-нибудь из зала. Позже одна из вызванных вручает первоклассникам цветы, другой звонит в колокольчик, третья читает стихи… Меня до сих пор ни один учитель ни разу из зала не вызывал, и правильно делал. Я не умею совать в руки малышам цветы, как положено, а в школьный звонок прозвонил бы так обстоятельно, что потом пришлось бы делать ему капитальный ремонт, а из стихов я запоминаю только мужественные или смешные, вроде «Мы — мужчины, сильны, как зубры» или «Смекалистый клоп на коньках на катке…». Хотел бы я видеть учительницу, которой понравилось бы чтение таких виршей первого сентября! Парни надорвали бы животики от смеха, если бы я вышел декламировать, а родителям первоклашек я бы испортил благоговейное настроение, и они мне задали бы… Конечно, я бы в жизни не осмелился выйти перед всей школой читать стихи, это ясно, но мне иногда нравится представлять себе, что случилось бы, если бы я сделал что-то совсем иначе, чем обычно делается. Что случилось бы, если бы вдруг пол зала стал потолком и Земля потеряла бы силу притяжения? Что было бы, если бы все учителя пришли сейчас в зал в костюмах ряженых и принялись бы танцевать? Что случилось бы, если бы я взошел на трибуну и внес предложение отложить начало учебного года на месяц? Что стали бы делать, если бы между учительской и залом вдруг появился глубокий ров, наполненный ледяной водой?
К счастью, у меня нет волшебной палочки. Нынешний торжественный акт первого сентября начался точно так же, как все предшествовавшие, даже песни и стихи были почти те же или, по крайней мере, похожие на прошлогодние. Директор вызвал детишек-первоклассников, чтобы представить их всей школе. Они крепко держались за руку выводивших их восьмиклассников, как за пап и мам, и у всех был важный вид. Майду, мой старший брат, делая безразличный вид, тащил за собой, как санки, светлоголовую девчушку. И почему только учителя любят вот так ставить детей в пары, как в народных танцах: всегда большая девчонка и маленький мальчишка, большой парень и маленькая девчушка? Меня первоклассником вывела перед всей школой такая длинная девчонка, что я вполне мог на ходу высморкаться в ее юбку. Помню, что жутко боялся, как бы эта тетка в школьной форме случайно не наступила или не села на меня. Интересно, куда эта великанша потом делась, такой большой девчонки у нас больше не бывало… И когда меня вместе с моими будущими одноклассниками посадили ко всему залу лицом, я так сильно испугался, увидав море человеческих голов, что закрыл глаза руками и не отнимал их до тех пор, пока торжественная церемония не кончилась. Конечно, я подглядывал между пальцами и видел, что мама сидит в последнем ряду и вытирает глаза клетчатым носовым платком. Майду тогда пошел уже в четвертый класс и дома потом ругал меня еще несколько дней за мое детское поведение, но никакой пользы от его слов и действий не было. По фотоснимкам, сделанным в первый школьный день, можно предположить, что из меня выйдет ловкий преступник, который предусмотрительно прячет свое лицо, еще будучи малышом. На самом же деле я, безусловно, стану следователем, таким, который с первого же взгляда видит насквозь каждого человека — честного или подлого… Да, следователем я стану, естественно, лишь в том случае, если математика начнет с пятого класса становиться полегче… Ведь сложнее, чем она уже была в четвертом, становиться больше некуда!
Когда я отвлекся от своих размышлений, речь произносила завуч, она говорила о минувших летних каникулах. Я ткнул Олава в бок:
— Слушай, а наш класс-то, выходит, выше классом, чем другие!
Хвалили Тийну, которая получила медаль за спасение утопающих, хвалили Олава, который с помощью директора задержал проникших в школу воров, хвалили весь класс за приведение в порядок старого погреба.
А ведь и я помогал арестовывать воров, вызвав по телефону милицию, и два дня работал на расчистке погреба вместе с другими. Но мне «ни в жисть» не стать настоящим героем…
И тут Олав ткнул меня в бок, потому что завуч Тали упомянула мое имя, я навострил уши и услышал:
— Да, таких учеников, как Мадис Поролайнен и Гертруда Мяэотс, в нашей школе не так уж много, но тем более нам следует проявить непримиримость к их лени и небрежности! К общественно полезному труду нельзя относиться безразлично, это знаем мы все. Но у Поролайнена записано только шесть часов, а у Мяэотс и того меньше — четыре. Мне не хотелось бы портить настроение первого дня учебного года, но я хотела бы обратиться к совести всех, у кого не выполнена норма по ОПТ: постарайтесь в ближайшие дни выполнить свой долг. Желаю всем прилежания, силы и хорошего рабочего настроения! Ветра вам под крылья, дорогие ученики, родители и коллеги!
— Теперь все взлетят, помашут крылышками и улетят в теплые страны — фьют! — шепнул я Олаву, чувствуя комок в горле.
— Что она такое несет?! — возмутился Олав. — Да это же все… враки! Такого заработка за лето, как у тебя, нет ни у одного парня в нашем классе, не говоря уже о девчонках! О какой еще задолженности эта Тали талдычит? Что касается Трууты, тут я еще понимаю: она каждое лето разъезжает со своими тетушками по домам отдыха и загорает там на пляжах, но ты-то за все лето и отдохнуть по-настоящему не смог!
— Но пасти стадо — это оплачиваемая работа, за нее часы ОПТ не записывают, — объяснил Эльмо. — ОПТ — это сбор макулатуры, прополка в школьном саду, ремонт книг в библиотеке, участие в выпуске стенгазеты…
— Таких грехов за мною, да, не числится! — Я гордо развел руками, но почувствовал, несмотря на это, что какая-то огненная муха залетела мне в глаз и стала там кружиться. Ну что тут скажешь! Настоящие-то мужчины не плачут, но у ленивого и нерадивого Поролайнена, помимо других недостатков, еще и глаза на мокром месте! — Что ты уставился на меня, как теленок на новые ворота! — рявкнул я на Олава и пробрался между парней к выходу. Уже выскакивая из зала, я услышал позади себя:
— Поролайнен, куда?
Видимо, заведующая учебной частью попыталась начать мое перевоспитание. Но она лишь услыхала мое «Тере!» и мой бег вниз по лестнице. Это «тере» я сказал не завучихе, а директору совхоза, с которым столкнулся в дверях. Он с цветами в руках шел, очевидно, поздравить коллектив школы с началом учебного года. Пусть поздравляют друг друга сколько влезет, пусть собирают общественно полезную макулатуру и подклеивают растрепавшиеся книги — как бы там ни было, я своим хныканьем веселить их не собираюсь!
Сначала я подумал, что вскочу на седло велосипеда и сразу помчусь домой, но… На школьном дворе было сыро и тихо. Клены уже начали желтеть, каштаны были большие, как антоновки. Туя источала такой приятный и успокаивающий запах, что я передумал и теперь решил, что лучше подожду окончания торжественного акта и классного часа и тогда посоветуюсь с Олавом, как жить дальше: собрать ли молниеносно тонны две макулатуры или уйти из школы совсем.
«Вот тебе и видящий все насквозь следователь Поролайнен! Даже самого себя ты не видишь насквозь, а других и подавно! Гляди, расчищая вот эти самые кусты сирени весной от прошлогодней листвы, набрал ты, неумеха-следователь, шесть часов общественно полезного труда, а затем, позабыв про общество, эгоистически наслаждался все лето бесполезными делами: знай себе кормил кроликов, заготовлял сено для них же и для шести овец, окучивал картофель, ремонтировал в совхозном коровнике доильные машины, пас совхозное стадо… Лентяй несчастный! Вместо всего этого тебе следовало бы ходить в школьный сад — лакомиться клубникой, а ради времяпрепровождения, может, выдрал бы из грядок несколько стеблей лебеды и мокрицы и потом поиграл бы с мальчишками в „народный мяч“ или в „штандер“… Тогда часов ОПТ набежало бы сколько надо… Но ты, наивный Поролайнен, наслаждался, устраивая проволочные ограды вокруг пастбищ, как самый последний бездельник».
Так я насмехался над самим собой, и мое настроение стало еще более хмурым. Я обошел вокруг школы. Доносившаяся из раскрытых окон зала веселая песня про школьный звонок звучала как-то странно и казалась далекой, словно песня прощания. Казалось, ее поют шестидесятилетние, бывшие ученики, собравшиеся в своем старом школьном здании и вспоминающие песни своего детства… Казалось, что и рояль играл не весело, а как-то печально. И еще мне показалось, будто я увидел свою мать, садящуюся у парадного подъезда школы на велосипед и смахивающую рукой слезы, а затем исчезающую на шоссе. Но это наверняка был мираж — история с моим ОПТ ведь не настолько ужасна, чтобы уже в первый день учебного года мать вызвали в школу! А зеленые пальто и серые шали есть же и у других женщин!
Я ждал до тех пор, пока не услышал, как в школе раздался звонок, тогда, крадучись, поднялся по лестнице на второй этаж. Момент был подходящий: учителя ушли в канцелярию ставить свои цветы в вазы, и я пробрался в наш класс, не встретив ни одного учителя и не услышав ни одного замечания.
Раньше я никогда не замечал, что все в нашем классе могут выглядеть такими пай-мальчиками и пай-девочками. Только Тынис, этот новенький, весело скалил зубы, остальные, увидев меня, нашли себе срочные занятия — копались в сумках, листали книги. Даже Олав, который всю жизнь был моим соседом по парте, вполне нормальный человек, смотрел на меня сочувственно.
— Сядь, человече! — велел Олав стариковским голосом.
«С ума они посходили, что ли? — изумился я. — Уж не решили ли они устроить мне бойкот?»
— У меня к тебе серьезный разговор, — произнес Олав тихо, но в классе царило такое безмолвие, что шепот Олава был слышен в самом дальнем углу. — Очень серьезный!
«Неужели они действительно могут выкинуть меня из школы? — подумал я. — Или… еще хуже: оставят на второй год?..»
Нет, будь что будет, но отставать от класса я и не подумаю! Такого соседа по парте, как Олав, не сыщешь во всей Евразии. А такого великого спорщика, как Эльмо, не найти даже в книгах. И таких компанейских девчонок, как Пилле или Тийна, в других классах я что-то не замечал… Ну да, Майя и Лейли хихикают и шушукаются слишком много, и Труута хнычет при любой возможности, но ведь людей без недостатков в этом мире не бывает.
— Этот класс я покину только с аттестатом, или меня вынесут ногами вперед! — поклялся я Олаву.
— Знаешь, какая история… — начал Олав неуверенно, нахмурив брови.
Ого! Скоро он объявит, как герой пионерского фильма, что, мол, товарищ соученик, возьми себя в руки, иначе станешь жертвой позора в своем отряде! Или как там они торжественно декламируют! Я потряс головой…
— Нет, но ты сам тоже шутник. Сказал бы мне, что ОПТ важнее, чем настоящая работа! — прервал я его. — Макулатуры мне набрать неоткуда. У нас дома выписывают только одну газету, да и ту после прочтения сразу используют для растопки печи или плиты, зато все лето, почти каждую неделю, я ходил в библиотеку, мог бы все растрепанные книги с приключениями переплести заново и выгладить!
— Ах, ты об этом! — Олав махнул рукой.
— А чего же у тебя такое похоронное лицо?
— Знаешь… — начал Олав снова, но тут в класс вошел наш новый учитель Рейн Сельге.
Мы встали, торжественно стукнув стульями, все как один, и, еще более торжественно стукнув, сели. Учеба началась!
— Таакс! — произнес новый учитель, обшарив класс глазами. — Похоже, все на месте. Все уже знакомые, по фамилиям я вас вызывать не стану.
— Интересно, а как же он нас станет вызывать, по размеру обуви, что ли? — не удержался я, чтобы не шепнуть Олаву.
Похоже, учитель Сельге обладает очень чутким слухом. Он усмехнулся и сказал:
— Конечно, Мадис, ты в известной мере прав, в течение учебного года мне придется сотни или даже тысячи раз вызывать вас по фамилиям и именам. Надеюсь, что смогу делать это мягким, ласковым тоном и только хваля. Но сейчас у меня искушение говорить совершенно иным тоном. — И учитель неожиданно рявкнул таким глубоким басом, что девчонки вздрогнули: — Мадис Поролайнен, шептать на уроке невежливо! — И сразу же затем продолжал нормальным голосом: — Во время уборки в погребе я со всеми вами более-менее познакомился, поэтому сегодня и нет необходимости вызывать вас по фамилиям.
— Похоже, с ним скучно не будет, — шепнул мне Олав, но на сей раз учитель Сельге не обратил на его шепот внимания.
— Уж коль речь зашла о Мадисе, продолжим на ту же тему, — сказал учитель Сельге.
Конечно, сегодня все поют хором: «Мадис Поролайнен — плохой мальчик!»
— Директор совхоза просил передать именно тебе, Мадис, множество благодарственных слов за твою работу пастухом летом. Все коровы, бывшие под твоим присмотром, здоровы, упитанны и молока дают даже больше, чем коровы из других хлевов.
— Особенно, конечно, корова под номером двести семьдесят четыре — та, которая сжевала сумку Мадиса! — смеялась Пилле, но, глянув в мою сторону, она тут же посерьезнела.
— На этот счет у меня данных не имеется, — усмехнулся классный руководитель. — Зато у меня тут есть одна книга, которую директор просил тебе передать, а за денежной премией ты сам должен явиться в контору в день зарплаты! В книге на титуле написано:
«Мадису Поролайнену в благодарность за отличную работу! Оставайся всегда таким же старательным и работящим парнем! Совхоз „Майметса“».
Пожалуйста, Мадис, возьми!
Все зааплодировали, а я, как мог — медленно и солидно, подошел к столу учителя. Ну и денечек сегодня, жизнь, как качели — то ты в самом низу, то взлетаешь вверх, чуть ли не в небо! Один ругает, другой хвалит — иди пойми, кто прав!
— Покажи, какую книгу получил? — заинтересовался Олав, когда я вернулся на место. — Хм. «Джек Лондон. Зов Бездны. Белый клык». Небось захватывающие истории. Когда прочтешь, дай мне тоже, ладно?..
Но тут же у него снова сделался серьезный вид, и я уже подумал было, что у меня на лице какая-то царапина или признаки какой-то тяжелой болезни. Иначе чего бы они все — мои одноклассники — смотрели на меня с сочувствием?
Я не успел ни до чего додуматься, как наш классный руководитель объявил, что в первые две недели учебного года мы дадим отдых учебникам и собственным головам и пойдем помогать совхозу — на уборку картофеля. Затем урок кончился, Олав положил руку мне на плечо и сообщил:
— Давеча сюда приходила твоя мать и сказала, что… что твой дедушка умер. Вам сегодня надо ехать в Виру-Нигула. Похороны завтра.
Я не смог сказать ничего, кроме:
— Врешь! Что ты врешь!
Пилле спросила:
— Мадис, это тот самый дедушка, который был на войне? Тот, который должен был прийти к нам на сбор?
Я кивнул, хотя все еще не мог поверить, что Олав сказал правду и дедушки больше нет.
— Прими мое сочувствие! — вежливо сказала Труута. Но мне эта ее вежливость только действовала на нервы.
Я махнул рукой.
Нет, это должна быть какая-то глупая ошибка! Весной, когда я был у дедушки, он, правда, говорил, что раненная на войне нога дает себя знать, но тут же рассмеялся и пошутил: «Мудрые врачи утверждают, что если человеку больше шестидесяти, а он нигде не чувствует боли, то тут что-то не так, вроде бы он уже и не живет. Ну пойдем, Мадис-парниша, готовить палочки-подпорки для гороха. Кто сделает самую красивую, тот будет гороховым королем!»
В тот раз, конечно, королем стал я, дедушка, чтобы сделать другим добро, всегда был готов уступать во всем, не говоря уже о том, чтобы отказаться от титула горохового короля. Может быть, Олав не расслышал точно, может быть, дедушка просто заболел?
Олав потряс головой:
— К сожалению, нет. Твоя мама еще сказала, чтобы ты отпросился из школы на два дня, вечером уедете на похороны всей семьей. В таком случае наверняка отпустят.
— Да, — сказал я машинально. — Сейчас пойду. — Но чувствовал, что ноги слабые и голова удивительно пуста.
— Мхм, у самого дедушка умер, а он ни одной слезинки не проронил! — Труута осуждающе пожала плечами и с громким стуком захлопнула за собой дверь класса.
— Мужчины не плачут! — крикнул ей вслед Олав. — Хочешь, Мадис, я пойду и скажу сам учителю Сельге?
— Не надо, я сам сейчас пойду!
Новая книга никак не хотела поместиться в сумке, словно понимая, что среди учебников она будет там лишней. Но ни одной слезы у меня действительно не было. Я ведь не верил, что дедушка, мой дедушка, действительно умер, но в то же время как бы знал это. И это было мучительное знание, как в кошмарном сне, когда убегаешь от погони, но ноги тяжелые, и ты знаешь: сейчас, сейчас тебя догонят!..
— Я подожду тебя здесь, — сказал Олав, когда мы с ним подошли к двери учительской.
Нашего классного руководителя в учительской не оказалось. Не было и директора, которому я мог бы смело сказать о своем горе. Зато была завуч Тали, которая решила, что я, конечно же, явился поговорить насчет своего долга по ОПТ.
— Гляди-ка, Мадис! Неужто так быстро собрал макулатуру? — изумилась она. — Странно, что всегда приходится напоминать вам о ваших обязанностях, вы должны бы и сами о чем-нибудь! Ну ладно, давай квитанцию. Где она у тебя? Квитанция заведующей библиотекой?
— У меня нет квитанции, я пришел отпроситься на завтра.
— Завтра занятий нет, завтра мы все поедем на картошку!
— А я не могу ни завтра, ни послезавтра, — пробормотал я.
— Дружочек! — завуч Тали всплеснула руками. — Ты и впрямь пример исключения из правил, того, что иной раз шишка может упасть далеко от дерева! Ребенок таких работящих родителей — и лодырь! Целый совхоз знает ста… кхм, золотые руки товарища Поролайнена, а мать у тебя даже на районной Доске почета… Нет, Мадис, это не разговор, завтра все, как один, пойдем на картофельное поле! Или у тебя имеется какая-то уважительная причина, чтобы отсутствовать?
— Мой дедушка умер, — сказал я, чувствуя, как краснею.
— Ах та-ак… Извини, тогда совсем другое дело. Сочувствую тебе! И… Но… послушай, разве два года назад ты не ездил уже на похороны дедушки? Майду и ты? Да, припоминаю теперь, и ты, и Майду отсутствовали по случаю похорон дедушки. Было так?
Я кивнул и уставился на среднюю пуговицу своей рубашки. Поднять голову я не мог, потому что сейчас вдруг слезы выступили на глазах, тихонько и предательски потекли по щекам. Никак не удавалось взять себя в руки и сказать, что два года назад мы действительно ездили всей семьей в Юккиссе на похороны дедушки, только в тот раз умер отец отца — Михкей Поролайнен, которого я живым никогда и не видел…
— Ох ты, Мадис, Мадис! Чего же Майду теперь не попросил отпустить и его? — сказала завуч с укором. — Запомни одно: лжец должен иметь блестящую память, иначе он будет постоянно попадаться. И еще — смерть очень серьезное событие, этим не шутят.
Она наверняка еще одарила бы меня многими поучениями, но я больше уже не мог сдерживать всхлипывания и, не вымолвив ни слова, бросился вон из учительской, толкнул дверью ждавшего за нею Олава и побежал вниз по лестнице.
— Мне никого из вас не надо! — закричал я, вскакивая на велосипед. — Никогошеньки!
Накручивая педали, я мчался домой и думал о дедушке. Странно, вспоминались только веселые случаи. Будучи малышом, я всегда летом жил у дедушки с бабушкой, а иногда, когда мать уж очень сильно ссорилась с отцом, она отвозила меня в Виру-Нигула и зимой. Дед тогда и предложил как-то, что оставит меня совсем у себя и вырастит хорошего охотника и музыканта… Только один-единственный раз у меня возникла неприятность с дедом. Мне тогда было шесть лет и я взрезал ножом по одной складке мехов дедовского аккордеона, чтобы посмотреть, где же прячутся голоса этого инструмента. Дед отдал аккордеон в ремонт в городе, но сперва заставил меня долго слушать, какие скрипучие, стонущие от ран звуки издает аккордеон после моей глупой проделки. И легкую встрепку, полученную в тот раз от деда, я до сих пор вспоминаю с болью и гораздо острее, чем десять отцовских сильных порок. Ну да, теперь-то отец больше не осмеливается размахивать своим брючным ремнем, но еще прошлой осенью каждая полученная в школе двойка, каждое замечание в дневнике, каждая моя попытка оправдаться означали для меня жестокую порку. А дедушка (хотя теперь я представляю, как ему было жаль испорченного мной аккордеона) сказал только: «Послушай теперь, мальчик, какие звуки издает раненый инструмент! Говорят, что даже десять мудрецов не в состоянии ответить на всю ту массу вопросов, которые может задать один глупец. Но один глупец может разрушить или испортить больше, чем десять умных могут построить или создать! Запомни, Мадис, что место умного и мужественного человека всегда среди тех, кто отвечает и строит!»
До чего же мне было стыдно за свой поступок, я готов был на что угодно, лишь бы загладить вину…
На войне дедушка был санитаром, и до сих пор еще на чердаке его дома висел белый полушубок, который дедушка носил тогда, когда отвозил раненых на санях с поля боя в лазарет. Малышом я пробирался на чердак и искал в серовато-белом полушубке дырки от пуль, я тогда думал, что у каждого, кто был на войне, шинель или полушубок должны пахнуть порохом и быть пробитыми пулями. Дедушка смеялся: «Уж наша родная моль сделает постепенно то, что могла сделать фашистская пуля: чем больше времени пройдет, тем больше „пулевых отверстий“ ты, малыш, сможешь найти! Я-то был больше похож на античного героя Ахиллеса[14], мне вражеская пуля попала в ногу! Точнее, даже не пуля, а осколок снаряда. У нас как раз было затишье, я сидел на большой куче камней, была ранняя весна, солнце мягко грело, и меня клонило в сон. Вдруг я почувствовал что-то мерзкое рядом, будто какая-то змея вылезла из расщелины или будто в куче камней разлагается труп собаки или кошки. Испытывая отвращение, я едва успел сделать шага два в сторону, как раздалось: плиу-плау-кымм-баах! В первый миг я заметил только, что заложило уши, но тут же почувствовал острую боль в икре, словно ножом ударили… Камень, на котором я за миг до того сидел, разлетелся на кусочки, а осколок, разбивший камень, срикошетил мне в ногу. Так что — врач помоги себе сам!»
У дедушки не было законченного медицинского образования, диплом врача он не получил, ибо война прервала его учебу.
По должности он был фельдшер, но даже и тогда, когда дедушка уже был на пенсии, к нему за помощью и лекарствами люди со всей округи приходили охотнее, чем в городскую поликлинику. Дедушка помогал всем, как мог, хотя ему и доставалось за это частенько от бабушки, которая сердилась, мол, пенсионер не миллионер и не в состоянии снабжать весь мир лекарствами, людям следовало бы знать, где находится аптека!
«Ах, копейки! — Дедушка махал рукой и улыбался. — Народная поговорка гласит: отдай копейку, получишь рубль!»
На это бабушка всегда делала недовольное лицо и замечала:
«По-моему, поговорка совсем другая: „Кто не бережет копейку, у того и рубля не будет!“»
Дедушка не оставался в долгу с ответом:
«Ого! Неужто ты стала коллекционировать копейки? Погляди там, в кармане моего пальто должно быть несколько, возьми их и сходи в магазин, купи себе что-нибудь ценное!»
Дедушка любил шутки и подшучивал иногда над другими. Однажды, когда его приятель — ветеринар устроил подвох, дедушка долго думал, как же отплатить ему такой же ценой. Дело было в том, что ветеринар лечил дедушкиному Самми уши и выписал дедушке рецепт в ветеринарную аптеку. Дед не стал сам и читать рецепт — он и раньше покупал собакам лекарства для ушей. К счастью, в таллиннской ветеринарной аптеке был аптекарь с чувством юмора. Вместе с ним дедушка и посмеялся, потому что на рецепте было написано: «Луйк, Самми. Возраст 12 лет. Прикончить и передать шкуру заготконторе». Слишком черным юмор ветеринара все же не был — ниже все-таки стоял настоящий текст рецепта, так что и на сей раз дедушка смог вылечить уши своего старого друга и помощника на охоте. Однако некоторое время спустя ветеринар сам пришел к дедушке за помощью: у него кончилось лекарство от ревматизма, срочно потребовался рецепт. Дедушка и выписал рецепт. Лицо у него при этом было серьезное. Рецепт был по форме — на латинском языке и все такое, но в переводе на эстонский текст был примерно такой же, какой ветеринар написал на рецепте для Самми: «Прикончить и сдать шкуру заготконторе!» А ниже мелким шрифтом название лекарства против ревматизма.
Оба старых шутника часто сиживали, подначивая друг друга, у дедушки, ели маринованные грибы и пели под аккордеон старинные песни. Некоторые из них были очень смешными, например, такая:
С дедушкой мне всегда было легко и весело, даже о серьезных и грустных вещах он умел говорить так, что ни одна забота не казалась больше неразрешимой.
Дедушка обещал нынешней осенью прийти к нам в класс и рассказать о том, как Эстонский национальный гвардейский корпус маршировал по освобожденному от фашистов Таллинну. Мы еще собирались с ним договориться летом поточнее. Но лето как-то незаметно прошло, дел у меня было столько, что съездить к дедушке с бабушкой я так и не успел… Чем больше я думал о дедушке, тем крепче я верил: явно произошла какая-то ошибка, дедушка сейчас жив и здоров, разучивает на аккордеоне новые мелодии и ждет меня к себе в гости. Бывают же ошибки при сообщениях. Даже с телеграммами случаются всякие истории. Дедушка сам мне несколько раз рассказывал о том, как он послал бабушке телеграмму, когда выиграл первое место среди аккордеонистов на смотре самодеятельности. Телеграмма была на латыни: «Вени, види, вици!» — «Пришел, увидел, победил!». Но пока телеграмма дошла до бабушки, какой-то доброхот успел исправить «описки» и по-эстонски получилось: «Вену ввели кадочку!» Бабушка долго ломала голову, что случилось с ее мужем в городе и что бы могли означать слова телеграммы. В конце концов она решила, что дедушке сделали переливание крови — наверное, он был в таком плохом состоянии, что потребовалось ввести целую кадочку донорской крови. Бабушка проплакала все глаза, пока дедушка не вернулся из Таллинна с аккордеоном, грамотой и призом — радиолой.
Я решил: будь что будет, завтра поеду к дедушке. С ним можно спокойно обсуждать всякие вещи, даже можно рассказать про эту заботу об ОПТ, не опасаясь неприятностей. Дома-то попробуй только заикнись о таких вещах — у отца при одном уже слове «школа» руки сами так и тянутся к ремню. Ну, высечь меня теперь ему не удалось бы, но неприятностей было бы полно: мать плакала бы, Майду кричал бы… На прошлой неделе, когда пропал мой бумажник и вся семья думала, что это отец его прибрал, дома произошел словно бы какой-то государственный переворот. Небось отец тоже наконец почувствовал, как плохо бывает тогда, когда тебя подозревают без причины и наказывают. С того дня он ни капли вина не выпил. Мать считала, что если из-за потери бумажника происходят такие изменения в жизни, то я мог бы в интересах мира в доме каждый месяц терять бумажник, но, конечно, чтобы в нем было не столько денег, как в тот раз…
Я тогда был просто в ярости: сто двадцать рублей и семьдесят шесть копеек, заработанные своими руками, вдруг пропали! Сперва я был уверен, что без отца тут не обошлось. Он, бывало, и трехсотрублевую получку умудрялся потратить за полдня, так что ему ничего не стоит пустить на ветер какие-то сто двадцать ре. Папс, правда, дал честное слово и даже сердито клялся, но мои подозрения только усилились, потому что он пообещал дать мне в день своей получки еще больше денег. Потом выяснилось, что Пилле нашла бумажник в школьном погребе, куда накануне она совершила «экспедицию» с этим новеньким. Я на девяносто процентов уверен, что этот Тынис то ли нашел мой бумажник, то ли просто украл. Но все же стопроцентной уверенности у меня нет, поэтому подозрения пока приходится держать при себе. Другое дело, если бы я действительно был видящим все насквозь следователем, таким, как Ральф, с которым дедушка дружил во время войны.
Одного человека подозревали в краже личных вещей у других солдат, но этот дедушкин друг спас его от несправедливого наказания. Все признаки вроде бы свидетельствовали, что тот человек виновен, но Ральф только по одному взгляду мужчины определил, что он невиновен. Также по глазам он узнал, кто настоящий вор, но обвинил его только тогда, когда собрал достаточно доказательств. Дедушка считал, что Ральф стал бы выдающимся следователем. Он и был перед войной студентом юридического факультета, и такого честного, точного и обладающего столь сильной интуицией человека дедушка больше ни разу не встречал. Но Ральф не дожил до конца войны — погиб здесь, на земле Эстонии… А дедушку ни пуля, ни снаряды больше не брали. Он и теперь сильнее и спокойнее, чем иной молодой человек!
Чем ближе я подходил к дому, тем увереннее был в том, что в нашей семье все в порядке. О школьных неприятностях умнее было сперва помалкивать, уж я позже что-нибудь придумаю!
Отец дремал, сидя за столом, щи перед ним в тарелке, похоже, давно остыли. Я заметил мамину тень возле двери комнаты и сказал как можно веселее:
— Здравствуйте вам! Кажется, требуется опять потерять бумажник — кое-кто сегодня довольно глубоко заглянул в бутылку!
Мать поспешила в кухню и схватила меня в объятия. Тут я вдруг заметил, что действительно сильно вырос за лето — лишь совсем немного мама была еще выше меня.
— Какое несчастье! — всхлипывала мама, и давешнее гнетущее знание опять проникло мне в голову. — Кто мог бы подумать! Ведь он еще был такой сильный и здоровый старик, да и сам к тому же медик! Ох, господи!
— Значит, дедушка…
— Нет у нас больше дедушки! — плакала мама, прижимая меня к себе. — Ну почему же я не почувствовала, я бы поехала туда… Заплатила бы не знаю сколько, лишь бы вовремя он получил самые лучшие лекарства. Он ведь сам был наполовину доктор, а принимал только старые лекарства! У него были знакомые знаменитые врачи, а он, вишь, не догадался попросить, чтобы ему самому помогли.
Я весь застыл, словно обледенел.
— Мадис, не плачь! — утешала мама, а у самой по щекам текли слезы.
— А я и не плачу!
Мама испугалась:
— Действительно, ты совсем не плачешь! Глаза сухие! Майду, как пришел из школы домой, так и упал ничком на постель… А тебя дедушка ведь так любил, ты больше всего похож на него. Он каждый раз спрашивал: «Как там мой парнишка поживает?» Мадис, неужели тебе и впрямь не жаль дедушку?
— Я не верю!
— Чему ты не веришь? Что дедушка умер? Ох, если бы твоя вера помогла, но из конторы звонили, и смотри, вот телеграмма: «Отец умер по дороге в больницу. Выезжайте сразу. Похороны среду. Мама».
Отец поднял голову со стола и с трудом разлепил веки.
— Да-а, силен мужик был! Крепкий был у меня тесть, вот что я вам скажу! — и снова уронил голову на стол.
— Как нарочно, отец именно сегодня опять ходил к магазину в поселке, — жаловалась мама. — Ну скажи, как мы так поедем? Стыдно будет там перед людьми, соседями… И что мать скажет, дедушку-то он, по крайней мере, побаивался.
— Тогда поедем втроем, пусть отец остается дома!
— Нельзя, он еще чего доброго сожжет дом, — сокрушалась мама.
— Ну тогда я не знаю…
— Придумай что-нибудь, Мадис! Ты ведь всегда знаешь, что предпринять! — считала мама. — Майду совсем сломлен горем, а отец… в таком состоянии… его нельзя оставлять одного, но мама, то есть — бабушка… она тоже нуждается в помощи…
— Я сразу же поеду туда! — предложил я, чувствуя, что на самом деле хочу немного побыть один.
— Ты же мужчина, что ты там сможешь помочь?..
В иное время это «мужчина» показалось бы мне похвалой, но сейчас я не мог этому радоваться.
— Значит, ты хочешь, чтобы я остался с отцом здесь?
Мама стыдливо кивнула.
— Я подумала было так. Майду — он ведь такой чувствительный, в облаках витает. А ты умеешь и с отцом справляться, и со стадом, и… Я подумала, что вы с отцом можете приехать завтра следом, утренним автобусом. Похороны-то как раз завтра. Соседи пообещали, что за овцами присмотрят и кроликов накормят…
— Ладно.
«Сломленный горем» Майду читал в постели какую-то пожелтевшую и растрепанную книжку.
— Надо же, какая печальная история! — обронил он, прервав чтение книги и заложив страницу пальцем. — Дедушку ужасно жаль! Но Арго дал мне этот детектив только на три дня, в пятницу надо отвезти книжку обратно в город одному парню. Жутко захватывающая история, «Проклятие толстяка» называется.
На это я не сумел ничего ответить. Молча снял школьную форму и натянул старые тренировочные штаны.
— Сердитый ты, что ли? — спросил Майду. — Тали просто придирается… не бери в голову. Наскребут они тебе какие-нибудь часы этого общественно полезного труда, им только план и важен! Ходил же ты таскать мусор из погреба, вот бы и потребовал, чтобы это записали тебе как ОПТ. Я-то на всякий чих заставлял себе часы записывать.
Я не был сердит, только устал, и все мне надоело.
— Разве ты не попросил, чтобы и тебя отпустили на похороны дедушки? — вспомнил вдруг я.
— Буду я еще их упрашивать. Маме напишет потом в дневнике: «Отсутствовал по семейным причинам», и всего-то делов!
— Мне Тали сказала, что дедушкины похороны были уже два года назад и что лжецу нужна блестящая память. И знаешь, у меня было такое чувство, будто я и впрямь наврал!
— Ну и младенец же ты! — Майду усмехнулся.
— Майду, надень теперь белую рубашку, надо собираться на автобус! — крикнула мама из кухни.
— Ты, значит, не поедешь? — спросил Майду. — Боишься острых переживаний, да?
— Не боюсь я ничего, просто должен завтра транспортировать туда папса! Напишу на нем: «Не кантовать!» — попытался я обратить все в шутку.
— Значит, Мадис, подбросишь что-нибудь кроликам, и не забудь приглянуть за овцами тоже. И смотри, чтобы все электроприборы были выключены, когда вы завтра будете уходить, — поучала мама. — Ну ты и сам знаешь. Только вот… — она понизила голос, — присмотри за отцом, чтобы завтра он был здоров и трезв. К магазину его ни в коем случае не пускай. Придумай что-нибудь, если он станет туда стремиться. Не знаю, что будет, если он к утру не найдет свои зубы, чего доброго он тогда и не приедет, застесняется…
— Какие зубы? — не понял я.
— Папс по дороге от магазина, когда возвращался, потерял протезы, — весело сообщил Майду. — Но они ведь ему на похоронах и не нужны, там ведь смеяться неприлично.
— Майду! — сказала мама с укором. — Ты посмотри, Мадис, может, найдешь их возле лавки или где-нибудь на пастбище, без зубов отец выглядит будто вдвое старше. Ну, будьте молодцами!
Я вывел овец пастись и привязал их на цепь, задал кроликам травы, принес дрова и развел огонь в плите. Действовал как робот, стараясь не думать о дедушке, об отце и о школе. Я размешал себе в кружке варенье с водой и сел к столу — как можно дальше от храпящего отца.
«Ах да, надо поискать отцовские протезы!» — вспомнил я, словно сквозь туман.
Хотя за окном был светлый день начала осени, мне казалось, будто наш дом плывет в тумане: туман обволакивал поле, пастбище, хлев, дом и лес за полем. Все, все было туманным и ненадежным, вне тумана находилась только наша сумрачноватая кухня со столом, покрытым пестрой клеенкой, и с солонкой посреди стола. Ясно очерчены только мы: ученик пятого класса Мадис Поролайнен, который не имеет права быть ни сломленным горем, ни витать в облаках, и этот спящий мужчина — Виктор Поролайнен, человек с золотыми руками, которого хвалят, как крепкого работягу, ибо он умеет обращаться со всеми сельскохозяйственными машинами, начиная от трактора и кончая доильными агрегатами… Этот хваленый работяга и окаянный пьяница отвратительно храпит и издает фыркающие звуки во сне, потому что он вдрабадан пьян и у него нет верхних зубов… И все это совсем не смешно, потому что этот храпящий мужчина — мой отец. Яблоко от яблони далеко не падает, гласит пословица, но от этой работящей яблони я предпочел бы упасть как можно дальше. Потому что не хочу, чтобы надо мной смеялись, насмехались, чтобы меня обзывали и презирали, как отца, которого принимаются хвалить и льстят ему, когда нужна его помощь. И мне так жаль его, так жаль, что не хочется говорить ему «папс», а хочется сказать «папа».
— Да-па-ить… — пробормотал отец, поднимая голову.
— Что ты сказал?
Отец постарался выговорить всю фразу ясно:
— Дай по-пить!
Я только что вылил из чайника все остатки воды к себе в кружку, а оба ведра стояли пустые.
— Схожу принесу воду!
— Да, будь человеком! — попросил отец и сунул пальцы в свои спутанные волосы.
Идя к колодцу, я думал о том, что отец остался в кухне — беспомощный, как беззубый лев… И до чего же я, бывало, гордился им, когда еще малышом ходил с ним окучивать картофель женщинам в деревне, и они хвалили: «Какой же ты, Виктор, работяга! И жадности в тебе нет нисколечко — делаешь такую тяжелую работу за одну бутылку водки! Спасибочки тебе, Виктор! Спасибочки!»
Отец даже занимал в таблице лучших трактористов района пятое место — до тех пор, пока у него не отобрали водительские права за езду в пьяном состоянии. Когда я стал учиться в школе, постепенно понял, что, хотя отец и работает, как вол, у меня нет оснований гордиться им, а, бывая у деда, я все больше замечал, что мы с отцом все-таки жутко разные люди. И если бы тогда кто-нибудь сказал, что Виктор Поролайнен вовсе не мой отец, я, может быть, и поверил бы… Но теперь… теперь я вдруг испугался: неужели со своими ста двадцатью рублями семидесятью шестью копейками и я такой же: с одной стороны — восхваляемый, с другой — осмеиваемый за глаза работяга, как мой отец? Другие умеют ловчить, суетиться, не стесняются каждый чих называть общественно полезным трудом… На мой взгляд, в этом была какая-то ложь и несправедливость. Дедушка-то сумел бы, наверное, все объяснить… Если бы я был малышом и верил в сказки, то сейчас должен был явиться предо мной дедушка и научить меня, как учили Золушку или Калевипоэга…
— Ну нет, — сказал я сам себе. — Сказка — это только сказка.
На кране колодезного насоса есть крючок, чтобы вешать ведро… подойдя, я увидел, что на нем висят отцовские протезные челюсти! У этой «сказки» было, конечно, простое и логическое объяснение: отец, видимо, пытался попить воды прямо из крана.
— Ну, пап, принес я тебе воды и немножко покусать! — торжественно объявил я, входя в кухню. Затем — хлоп! — положил протезы перед ним на стол и зачерпнул кружкой холодной воды из ведра.
— Сынок! — простонал отец. — Не сердись на меня. Ты, Мадис, истинный мой сын, в тебе течет эта крепкая кровь Поролайненов!
На икающего отца было жалко смотреть. У меня вдруг сделалось чувство, будто я старше своего отца, умнее и сильнее его. Казалось, что я должен за него отвечать.
— Иди теперь, проспись, ведь завтра утром нам ехать к де… бабушке, — сказал я. — Насчет денег на дорогу не волнуйся, у меня еще осталось, нам как раз хватит!
— Ты только посмотри! — восхищался отец, глядя в окно автобуса. — В здешних местах люди сами и не копают картофель, все делают машины — это ж надо!
— В будущем сельское хозяйство станет сплошь делом машин! — провозглашал я. — Все работы будут выполняться только нажимом на кнопку, а грубой силы крестьянину больше не потребуется ни в каком деле.
— Ну, к тому времени я буду уже на том свете! — полагал отец.
Впервые в жизни у меня была теперь возможность вот так беседовать с отцом, и это благодаря тому, что в Таллинне на автовокзале мне удалось разгадать все его хитрости и удержать подальше от буфета. Я, правда, и сам с удовольствием съел бы несколько пирожков, потому что в желудке у меня было совершенно пусто, но пойти в буфет вместе с отцом не осмелился. Кто знает, может, там продают пиво, и тогда никакая сила на земле не сможет удержать моего родителя… Сперва-то он стал уверять, будто ему потребовалось купить спичек, но я знал, что в левом кармане его пиджака есть ещё почти полный коробок. Затем, немного погодя, он придумал другую причину: стал просить у меня пятьдесят копеек, чтобы купить журнал.
— У меня больше не осталось столько, — соврал я. Это была ложь во спасение, но перед самим собой мне было все-таки немного неловко.
Отец понял и рассерженно махнул рукой.
Но то, что в автобусе отец все время говорил, было даже хорошо, ибо сразу, как только он умолкал, мои колени делались какими-то скрипучими и на сердце давила непонятная тяжесть.
— Наверное, мне придется теперь поселиться у бабушки, — сказал я неожиданно для себя. — Как же она там одна справится?
— Что? Что ты сказал? — испугался отец. — У тебя свой дом есть, зачем же ты… Я могу взять тещу жить к нам! Ведь я столько денег заколачиваю, что лишний едок за столом всегда поместится!
— Неизвестно только, захочет ли она к нам переехать?
— Да, неизвестно, — согласился папе. — У нее ведь и своя скотина есть и дела…
— Там школа тоже недалеко, — продолжал я.
— Ну чем тебе в Майметса плохо? И от совхоза получил благодарность за то, что приналег на работу. Эта книга, которую ты мне утром показывал, то же самое, что грамота.
— За то, что приналег, да, — заметил я, вздохнув.
— Так чего же тебе еще надо?
Когда добрались до знакомого маленького дома, выкрашенного в желтый цвет, я увидел, что от елочек, образовывавших живую изгородь, отломаны ветки; они потребовались, чтобы украсить дедушке дорогу от двери дома до асфальтового шоссе.
Отец снял шляпу, которая делала его странным и незнакомым, и, опустив голову, уставившись в землю, как плохой мальчик, вошел в ворота. Еловые ветки пахли свежо, непривычно и печально. И только тут я вдруг понял, что в глубине души до сих пор надеялся: телеграмма — ошибка, а на самом деле дедушка жив и ждет меня, знакомо, привычно улыбаясь: «Ну здравствуй, Мадис! Нашел-таки время навестить далеких предков! Что же мне сыграть в честь твоего приезда? „Старые друзья“ или „Вернись домой, мой дорогой“?»
Мы с отцом вошли в дом, в кухню, где оказалось полно старушек в черных платках и с красными от слез глазами, и все они, старушки, сновали взад-вперед с очень серьезным видом, жали отцу руку и бросали на меня сочувственные взгляды: «Ах, это и есть маленький Мадис! Ишь, как уже вырос! До чего же похож на своего покойного деда!»
Мне уже тысячу раз выражали удивление тем обстоятельством, что я вырос, но мне все никак не удается выяснить, что должен отвечать на это вежливый мальчик. Правильно ли будет сказать скромно: «Ох, да что там я!» — или лучше уточнить: «Только метр и шестьдесят один сантиметр».
— Мадис!
Маму и бабушку я не узнал, на них тоже были черные платки, и они ничем не отличались от чужих тетенек.
— Мадис! Да ты соображаешь? — шепотом возмутилась мама. — В красном галстуке явиться на похороны!
Но ведь, кроме этого красного галстука-бабочки, который я сам купил в городе только неделю назад, другого у меня нет. Как же мама вдруг умудрилась забыть об этом?
— И запомни: бабушке надо сказать: «Сочувствую от всего сердца!» — прошептала мама.
Бабушка протянула руку отцу, и отец сказал:
— Теперь, дорогая теща, все мы сироты!
Они оба заплакали.
— Здравствуй, баб! — попытался я сказать так бодро, как только мог. — Не огорчайся, мы возьмем тебя жить к нам!
Я почувствовал, как мать толкнула меня локтем, но все же никак не мог произнести эту манерную фразу: «Сочувствую от всего сердца».
Ведь бабушка и так наверняка знала, что мы все одинаково несчастны и должны сочувствовать друг другу.
— Мадис, что ты должен был сказать? — напомнила мне мама, но я словно онемел.
— Да, этот парнишка совсем из другого теста, чем Майду! — Бабушка вздохнула. — Мы Луйки, люди чувств, а у Мадиса густая ингерманландская[15] кровь! Хочешь ли ты вообще-то посмотреть на деда? — обратилась бабушка ко мне, вид у нее был обиженный.
Я кивнул.
Окна в спальне были распахнуты, и когда открывали дверь, гардины взлетали, как два белых облачка.
— Дедушка!
Но тот, кто лежал в гробу, не был дедушкой, хотя и был очень похож на него. Дедушка не мог ни секунды обходиться без улыбки, песни, смеха. Мне хотелось сказать всем: «Не печальтесь, это ведь не настоящий дедушка!» Но вдруг у меня перед глазами затанцевали синие, красные и желтые искорки, ноги сделались слабыми, пол наклонился и закачался.
Приходя в себя, почувствовал какой-то резкий, противный запах. Открыл глаза и увидел перед собой дедушкиного друга — ветеринара, который держал вонючую ватку перед моим носом. Я лежал на диване, под голову мне была подложена подушка.
— Ну, Мадис-парниша, — сказал ветеринар, грустно улыбаясь, — вот и мы наконец опять встретились.
— Мальчишка голодный, потому и упал в обморок, — считал стоявший рядом с диваном отец. — Паштету хочешь? Хороший паштет, домашний!
Я, возражая, потряс головой. Ощущал удивительную пустоту и в голове, и во всем теле.
Однако же отец протянул мне бутерброд с паштетом и приказал:
— Ешь, ешь! Ешь хотя бы насильно, тебе еще нужно быть сегодня за настоящего взрослого мужчину!
— Да, ничего не поделаешь, — грустно сказала мать. Она тоже стояла тут и глядела, как я прихожу в себя. — Мадис, вставай теперь и одевайся.
— Неужели среди родственников нет больше мужчин, что мальчишку заставляют нести гроб деда? — удивился ветеринар и покачал головой.
— Майду на два года старше, — сказала мать. — Но он у нас такой чувствительный и нежный, он такого не переживет.
Я враз понял о чем идет речь: не хватало родственников-мужчин, чтобы нести дедушкин гроб. Я тут же вскочил, мне показалось, будто дедушка сказал улыбаясь: «Ну, Мадис-парнишка, разве мало я носил тебя на руках, теперь твоя очередь прийти мне на помощь!»
Из дальнейшего помню только холодный, белый и гнетущий туман, в котором мы вшестером несли гроб дедушки на кладбище. У тумана был запах еловых веток и астр, пострадавших от заморозков. Я опять был, словно тупой робот, который механически делает все, что велит мать. Когда два могильщика с лопатами быстро разместили венки и цветы на могильном холмике и чужой фотограф в кепке велел близким родственникам стать в ряд потеснее и, наведя фотоаппарат, щелкнул несколько раз, мне казалось, что все это какой-то гнетущий сон.
Чувство, что пребываю в сновидении, не исчезло у меня и когда сидели за столом на поминках, и вечером, когда я лежал рядом с Майду на бабушкином диване. Весь дом, весь мир казался каким-то другим — пустым и жестоким, когда не стало дедушки. Слышно было, как мама и бабушка в кухне мыли посуду.
— Медали я отцу в гроб не положила, — сказала бабушка. — Он всегда говорил, что оставит их сынку и аккордеон тоже. И ведь он это всегда Мадиса сынком называл… Но разве Мадис сможет оценить такое? Подумай, ни одной слезинки не проронил!
— Он вообще-то хороший мальчик, трудолюбивый и послушный, — попыталась оправдать меня мама.
— Но Майду-то, душевный ребенок, выразил, как полагается, сочувствие и плакал, все время плакал. Человеку с таким жалостливым сердцем трудно будет жить, — считала бабушка.
Я толкнул локтем Майду, но он уже спал.
— Дала Майду давеча сахарной воды, это успокаивает, — сказала мама.
— Ты могла бы его денька на два оставить со мной, — попросила бабушка. — Поначалу так страшно одной… Небось они позволят ему там, в школе…
— Не знаю, мальчик в последнем классе… Да он и со скотиной не привык дело иметь, все только читает книги и возится с радиодеталями. Пожалуй, больше помощи было бы от Мадиса, — предложила мама.
Бабушка вздохнула:
— Видать, придется мне самой справиться.
Мама стала ее утешать:
— Нет-нет, завтра и послезавтра мы вдвоем с Майду побудем у тебя, а потом видно будет, как там дальше…
Но я знал, что лучше, чем Майметса, места нет.
— Теперь, сын, иди и отдохни, — сказал отец, когда мы вдвоем с ним вернулись домой. — Давай, я сегодня займусь скотиной и другой работой по дому. А то будто скребет что-то в груди, прямо необходимо чем-то заняться.
«Думаешь, у меня не скребет?» — хотелось мне спросить в свою очередь, но вместо этого я молча пошел в комнату и переоделся в домашнее. Решил немного привести в порядок свой велосипед, но, как нарочно, цепь на сей раз не снималась и даже шины притворились, будто им не требуется подкачка.
Легко сказать: иди и отдохни! Как тут отдыхать, если знаешь, что Олав, Эльмо и все остальные вкалывают сейчас где-то на картофельном поле, но на каком именно — спросить не у кого!
— Велосипедная гонка Майметса — Москва — Магадан! — крикнул я своему старому велику, нажимая на педали изо всех сил.
Гонка чуть улучшила мое настроение, и свистящий в ушах ветер разогнал черные тучи над моей головой. Перед тем как выехать на шоссе, я призадумался: свернуть ли в совхозный центр или помчаться наугад прямиком на поле Лёэве? Именно там совхоз всегда начинал копать картофель.
— В десять утра Олава уже наверняка нет дома, — сказал я себе, но поехал все же почему-то к совхозному центру. И что ты скажешь! На автобусной остановке я заметил Тийну, которая как раз поправляла шапочку на голове своего маленького братика, сидящего в коляске. Я притормозил и соскочил с велика.
— Привет няньке!
— Привет, привет! — Тийна застенчиво улыбнулась.
— Неужели на озере Лауси все тонущие уже спасены, что ты нашла себе другое занятие?
— Ах! — Тийна встряхнула головой. — По мне, так пусть утонет весь этот мир!
— Сама прогуливаешь, да еще и сердишься на весь мир!
— Мы и шестиклассники — во второй, послеобеденной смене, — сообщила Тийна. — Так что еще успеешь взять корзину и помчаться на поле в Лёэве. Те, кто поедут туда автобусом, должны собраться возле школы к часу. Ах да, — Тийна пошарила в кармане своего пальто, нашла там какой-то листок и протянула мне. — Возьми, возьми!
— Мямми! — настойчиво потребовал ее маленький братик. — Мямми!
— Мямми получишь позже, — устало пообещала ему Тийна.
— Что это за бумажка? «М. Поролайнен, 5 кл., 3 кг…» Я, кажется, новорожденным весил больше трех килограммов.
— Это талон за сданную бумагу, получен в библиотеке.
— М. Поролайнен не собирает макулатуру принципиально!
— Зато Т. Киркаль собирает, — усмехнулась Тийна. — И прими к сведению, что три кеге макулатуры — это один час ОПТ.
— Ты сделала за меня ОПТ! Зачем? — удивился я.
Тийна не ответила. Она смотрела на приближающийся из-за поворота автобус, словно на нем должен был прибыть знаменитый на весь мир поп-ансамбль. На остановке автобус распахнул свои дверки-гармошки, но из него не вышел ни один человек. Видя, что и мы не собираемся садиться в автобус, водитель захлопнул дверки и покатил дальше.
— Маамаа! — крикнул малыш, а у Тийны на глазах показались слезы.
— Кого ты ждешь?
— Мы ждем маму. — Тийна развела руками. — Она вчера поехала в Карилу за своей трудовой книжкой, должна была еще вечером вернуться… Не вернулась. И мне теперь некуда деть малыша, а в поле с собой я его тоже не могу взять.
— А где же твой отец?
— У меня отчим — дядя Эльмар, — он уехал надолго, должен получить для совхоза новые машины. Вернется только на будущей неделе…
— Пр-ррр! — подражал трактору малыш.
— Стало быть, говоришь, сегодня поедут на поле в Лёэве? — спросил я.
— Ну да… Знаешь, скажи учителю, что я не смогу приехать сегодня, — попросила Тийна. — И кто знает, смогу ли я вообще теперь отлучаться из дому…
— Может, это все не так уж и страшно? Может, удастся что-нибудь придумать?
Лицо Тийны мгновенно посветлело:
— Мадис, будь человеком, придумай что-нибудь, а?
Я растерялся. Ведь не мог же я стать нянькой у Тийны и не мог заменить ее мать. Ну что тут придумаешь?
— А где она должна находиться там, в Кариле? Я имею в виду твою мать.
— Трудовые книжки выдают, наверное, в центре… Но я боюсь… видишь ли, раньше у мамы там, в Кариле были противные подруги… среди них одна такая — Меэта, у нее мама и раньше, бывало, ночевала. Эта Меэта живет там неподалеку от коровника, который стоит у шоссе, туда — километра два по лесной дороге. Слушай, думаешь, ты действительно можешь съездить в Карилу?
— Машина-то у меня сейчас в великолепном состоянии, вот только сам я не совсем в форме… Ладно, поеду и разыщу эту знаменитую Меэту, — пообещал я Тийне, хотя тут же вспомнил добрый совет отца: «Иди и отдохни…»
— И еще одно… — сказала Тийна. — Если моя мама… ну… будет немножко странной, не обращай внимания.
— Как это — странной?
— Раньше… ну, эта Меэта любила выпивать и… — Тийна покраснела.
— Ясно, — понял я ее замешательство. — А знаешь, у меня дедушка умер.
— Знаю, — ответила Тийна. — Жалко!
Говорить было больше не о чем, я вскочил в седло и принялся крутить педали.
Начало было порывистым, обещание — великодушным, но, проехав километров десять, я задумался: со сколькими неизвестными задачку придется мне решать по просьбе Тийны? Во-первых, Карилаский коровник у шоссе. Может быть, там все коровники у шоссе, километрах в пяти-шести один от другого? Во-вторых, дорога через лес. Но ведь их столько же, сколько пестрых собак. В-третьих, о фамилии этой пресловутой Меэты я и понятия не имею. В-четвертых, мать Тийны. Что я ей скажу, если действительно случится чудо и мне удастся ее найти?
«И умею же я сам устраивать себе заботы! — упрекнул я себя. — Кто, спрашивается, заставлял меня взваливать на себя такую ношу? Каждый нормальный парень со свистом промчался бы мимо Тийны, а если бы и заговорил с нею, то сказал бы только: „Вот так история!“ или „Жаль, что поделаешь!“ — и все. Но ведь М. Поролайнен — отважный рыцарь и сыщик — вскочил сразу на велик и бросился разыскивать по белу свету Меэту Великолепную!»
По чудеса все же иногда случаются. Не доезжая до дорожного указателя «Карила», я увидел уходящую вправо между полями дорогу и определил носом и глазами: та длинная постройка там и есть коровник. Не слезая с седла, я проехал по этой дороге дальше до леса, перенес велик через проволочную ограду и помчался прямо вперед.
Первый попавшийся навстречу дом у дороги казался давно покинутым: крыша у него была просевшая, заросли крапивы возвышались над полуразрушенной оградой… Но… над крышей поднималась из трубы тонкая струйка дыма…
— Кто-и-то? — крикнул визгливый голос внутри дома, когда я постучал в обшарпанную и потрескавшуюся дверь.
«А действительно, кто же я?» Придав голосу солидность, я ответил:
— Поролайнен.
На это не последовало никакой реакции. Я нажал на рычажную ручку и вошел в сумеречные сени. Здесь предстояло выбрать одну из двух дверей — обе были грязные и покосившиеся. Я вошел в левую и попал в большую темную кухню. Глаза сначала не различали ничего, кроме окошка с маленькими квадратами стекол. Мгновением спустя я разглядел под окном обеденный стол, на котором был такой беспорядок, словно с него год не убирали, длинную лавку и в углу комнаты плиту. Возле плиты возилась высокая женщина с растрепанными волосами.
— Ах ты и есть Торулайнен! — Женщина повернулась ко мне и засмеялась. — До сих пор ни одного Торулайнена здесь не видывали!
Женщина даже закашляла, так сильно смеялась.
— Линда, видала ты Торулайнена? — крикнула она. — Иди погляди, маленький, хорошенький Торулайнен пришел к нам в гости.
Я подумал, что попал в какой-то сказочный дом ведьмы, но, увидав мать Тийны, понял, что действительно чудесным образом решил уравнение с четырьмя неизвестными.
— Здравствуйте, мама Тийны!
— Ты кто такой? — не поняла она.
— Да разве же ты не слыхала? Он — Торулайнен! — объяснила высокая женщина, которую, видимо, должны были звать Меэтой.
— Я — Мадис Поролайнен, учусь в одном классе с Тийной, — стараясь ответить как можно более деловито, я в то же время лихорадочно искал слова, чтобы оправдать свой приход.
К тому же у меня сразу спросили:
— Как ты сюда попал?
— Тийна послала.
— Что случилось? — испугалась Тийнина мама и взяла меня за подбородок. — Говори честно, что случилось? Неужели сынок заболел?
— Дело в том, что…
— Что ты крутишь!
— Мхм. — Я кивнул, радуясь, что в кухне сумерки и не видно, как я покраснел.
— Ах, детишки часто болеют, чего ты зря психуешь! — успокаивала Тийнину маму Меэта.
— И что там с Тийной? Она… они оба что-то подхватили, да? — допытывалась Тийнина мать.
— Должно быть… ну… — Я пытался вспомнить название похуже, но ничего подходящего не приходило на ум. — Наверное, гангрена, — нашел я наконец в глубине памяти красивое слово.
— Ты что-то путаешь… Господи, что же мне теперь делать? Автобуса небось до вечера не будет…
— Оставайся спокойной и розовой, — поучала Меэта. — Гангрена же не детская болезнь, мальчишка просто пудрит тебе мозги.
— Вы им срочно нужны, — сказал я серьезно. — Скоро может быть уже поздно.
— Что поздно! — накинулась на меня хозяйка. — Может же человек разок пару деньков отдохнуть от детишек и вспомнить с подругами прошедшую молодость? Современная женщина больше не домашняя раба!
— Где моя сумка? — Тийнина мать стала торопливо собирать свои вещи. — Трудовая книжка у меня в сумке, кошелек тоже…
— Дождись спокойно вечернего автобуса, куда ты несешься? Пешком ведь ты скорее не дойдешь! — уговаривала ее Меэта.
— Могу дать вам свой велосипед. Попользоваться, — предложил я. — Если вы умеете на нем ездить.
Мать Тийны вытаращила на меня глаза:
— Ты дашь мне свой велосипед? Серьезно?
— Ну это наверняка кавалер Тийны! — Меэта засмеялась. — Дает теще свой велик попользоваться! Ишь ты!
— Сами решайте! — сказал я, пожал плечами, попрощался и вышел на свежий воздух.
Я еще не прошел мимо зарослей крапивы, как мать Тийны догнала меня, сумка и пальто были заброшены у нее через плечо.
— Спасибо, хороший мальчик! — Она взялась за руль. — В другой раз куплю тебе конфет.
«Конфет так конфет, — подумал я хмуро. — Лучше дала бы мне копеек двадцать на автобус».
Но желтое пальто Тийниной матери мелькало уже далеко между деревьями.
«Если она так же будет нажимать на педали, как я, когда ехал сюда, то через часок уже будет у своих „больных“ детей, а меня, когда доберусь до дома, ждет жуткая „гангрена“, — рассуждал я. — Но пока что мне предстоит пеший поход под лозунгом „Здравствуй, осень!“, а потом еще неприятности за то, что прогулял день уборки картофеля. Вот так отдыхает принципиальный противник сбора макулатуры, ленивый ученик М. Поролайнен, известный еще под именем Торулайнен… И не у кого даже спросить, когда тут проходит этот пресловутый вечерний автобус! Уже не говоря о том, что неизвестно, повезет ли водитель бродячего школьника, у которого нет даже денег на билет? Можно, конечно, предложить полученную от Тийны квитанцию за макулатуру. Но, честно говоря, жалко, ведь слишком дорогой ценой она досталась».
Вот так, калякая сам с собой, я маршировал по дороге бесконечно долго. К счастью или к сожалению, у меня не было часов, поэтому установить точно, сколько времени прошло, я не мог. Зато у меня были часы в желудке, и они начали тикать все чаще и громче. Указатель «Магазин. 1 км.» вывел меня из себя. В конце-то концов, ведь не даром какой-то мудрец уже давно сказал, что человек живет не для того, чтобы есть, а ест, чтобы жить.
Немного подальше обочину украшал знак, на котором красовались скрещенные нож и вилка, а под ними было написано «15 км». Это меня разозлило. Ну зачем так портят вид наших дорог! Возможно, что под этим ножом и вилкой подразумевается даже наша совхозная столовая в Майметса! Грустные мысли вызывали у меня и проносившиеся мимо молочные цистерны и таинственного вида грузовые машины-фургоны с аппетитными надписями «Продукты» на бортах.
Неожиданно рядом со мной остановился синий микроавтобус, и из кабины водителя крикнули:
— Мадис! Поролайнен!
Это не был мираж. На боках автобуса было написано: «Совх. „Майметса“», и рядом с водителем сидел директор нашей школы, отец Пилле.
— Домой идешь или в школу? — спросил директор.
— Домой! И в школу! — ответил я не раздумывая, и дверки автобуса с шумом растворились передо мной.
— Садись! — позвал водитель. — В ногах правды нет!
Проход между сиденьями в автобусе был заставлен ящиками, пакетами и какими-то банками.
— Видишь, получили стройматериалы для школы, много всего, — похвалился директор. — Теперь начнем с вами перестраивать погреб. Но как это ты попал в такую даль, да еще пешком?
— Требовалось уладить небольшое дело, — пробормотал я.
— Делами надо заниматься, да, но как же ты надеялся за полчаса добраться до школы? На картофельное поле и…
— Надеялся как-нибудь…
Директор рассмеялся:
— Ладно, как бы там ни было, но помощники всегда полезны. Успеем втроем все выгрузить из автобуса до выезда на картофельные работы.
Подъехав к школе, мы выгрузили все стройматериалы из автобуса и перетащили в погреб. Некоторые пакеты были легкими, их каждый нес сам, но большинство ящиков были тяжелыми, и водитель в салоне подтаскивал их нам к двери, а мы с директором вдвоем относили их на место.
— Ты, Мадис, работаешь как взрослый мужчина, — похвалил директор. — Спасибо за помощь! Отдохни теперь немного перед выездом на работу.
Ведь это надо же! Ну прямо какой-то день отдыха! Все только и велят: отдохни, передохни! Не успеваешь и дух перевести!
Девчонки уже собрались возле большого автобуса, чтобы ехать на поле. Пилле махнула мне рукой и крикнула:
— Хей, Мадис! Мы уже думали, что вернешься лишь на будущей неделе. Тийна сказала, что у тебя еще какие-то дела…
— Где эта Тийна сама-то?
— Тийна с Калевом, своим маленьким братиком, в столовой. Знаешь, ее маме потребовалось куда-то съездить, а Тийне не с кем оставить братика. Мы придумали, что возьмем мальчугана с собой в поле и будем заботиться о нем по очереди! — тараторила Пилле. — Ой, чуть было не забыла!.. — Она пошарила в кармане своей куртки и вытащила бумажку.
Это была такая же квитанция, какую давеча дала мне Тийна. Только на этой цифра была больше: «М. Поролайнен. 6 кг».
— Что за игру вы придумали?
— Олав тоже сдал макулатуру, и Эльмо обещал провести дома большой переучет бумаги. Девочки сдали за тебя столько макулатуры, что заведующая библиотекой сказала, что она утонет в этих старых бумагах.
— Никак не могу понять, и чего вы этого Мадиса так обхаживаете! — скривила рот Труута. — Я говорю не из зависти, мне-то все равно тети помогут. Но вы сами подумайте — Мадис прямо-таки растяпа. Например, сейчас он мог запросто получить часы ОПТ за разгрузку, а он что? Разводит руками и говорит: «Пожалуйста, пожалуйста!» Подумаешь, джентльмен!
Пилле уперла руки в бока:
— Слушай, Труута…
Но, к счастью, ссора не разгорелась, потому что учитель Сэльге появился в дверях и сказал:
— Ребятишки, в автобус!
В автобусе классный руководитель сел позади меня и положил руку мне на плечо.
— Мадис, я слышал, что в вашей семье горе. Я тебе сочувствую, крепись.
— Да, — сказал я. — Спасибо.
Я не знал, удобно ли благодарить, когда тебе выражают сочувствие. Но я уже знал, что важны не слова, которые тебе говорят в тяжелые минуты, а то, как их говорят. И вдруг поймал себя на том, что уже несколько часов не думал о том, как тяжело жить без дедушки…
Автобус было тронулся, но тут Пилле закричала:
— Подождите, подождите, Тийна идет!
Тийна торопилась к автобусу, под мышкой у нее был малыш, а в другой руке — коляска.
— Маленький герой труда прибыл! — Водитель автобуса улыбнулся.
— Насчет малыша еще ничего не могу сказать, но старшая сестра и впрямь годится в героини, — считал учитель Сельге.
— Мадис! — изумилась Тийна. — Значит, ты не поехал в Карилу?
— Да нет, я уже съездил, честное слово.
— Что ты врешь! — Тийна ожесточенно махнула рукой.
— Клянусь своей бородой!
— Которой у тебя нет! — насмешливо сказала Тийна.
— Ну, так говорят для убедительности. Я дал свой велосипед твоей матери, честное слово, и она помчалась домой. Странно, что вы не встретились.
Тийна испугалась:
— А я и не ходила домой, пошла сразу к школе. Ведь перед выездом в поле кормят обедом, а мы жутко проголодались. И что теперь мама скажет, когда увидит, что дома пусто, никого нет?
— Я тоже зверски голоден, сам себя съел бы, если бы был немножко почище.
— У Пилле есть яблоки, — сказала Тийна.
Действительно, у Пилле нашлись яблоки, а у Трууты конфеты. И Майя дала мне полпачки печенья. Но, выскакивая из автобуса, я чуть не подавился яблоком, как Белоснежка: прямо передо мной оказалась мать Тийны. Она схватила меня за правое ухо, дергала изо всех сил и яростно кричала:
— Противный мальчишка! Врун противный!
Но тут она увидела Тийну, сразу же отпустила меня, выхватила у Тийны Калева, обняла его, подняла высоко и объявила:
— Мальчик здоров как бык!
После этого она попыталась задушить Тийну в объятиях.
Я не успел еще прийти в себя после дерганья за ухо, как меня уже тоже схватили в объятия.
— Прости, прости! Ты просто замечательный парень!
— Что это здесь, заключительная сцена какой-то оперетты, что ли? — удивился Олав, который как раз в этот момент соскочил с велосипеда.
— Ах, случилось маленькое недоразумение, — буркнул я. — Как-нибудь потом расскажу.
— Знаешь, Мадис, учительница Тали тоже хотела перед тобой извиниться, она вроде бы не поняла тебя, — сообщила Пилле.
— Ничего не понимаю, — сказал Олав. — Теперь что, в моде просить у Мадиса прощения, да?
— Нет, просто человечество всегда баловало своих лучших сыновей, — усмехнулся я. — Какая разница — одним извинением больше или меньше!
В конце поля уже пыхтел трактор, вскрывая гряды. Учитель Сельге принялся раздавать корзины и ведра, мы с Олавом были, конечно, опять последними в очереди.
Олав почесал за ухом:
— Согласно теперешней моде, мне тоже следует попросить у тебя прощения и сообщить, что нам с тобой работать в паре. Вчера целый день я вкалывал один, чтобы ты знал. Хорошо бы развести костер и испечь картошечки, но трактор так быстро ходит взад-вперед, что не успеешь и высморкаться, а уже новый ряд вскрыт. Может, ты придумаешь что-нибудь?
— Извинения принимаются, — сказал я милостиво. — Идя навстречу твоей покорной просьбе, согласен работать вместе.
— Итак… — сказал Олав и ткнул меня локтем в бок.
— Итак… — ответил я и натянул кепку Олава ему на нос.
Больше ничего говорить и не требовалось. Ведь друзья понимают друг друга и без лишних слов. Тем более, что нас ждала работа… И чтобы успеть развести костер и испечь картошку в золе, мне требовалось еще придумать что-нибудь!
Ахиллес — один из героев «Илиады». Мать Ахиллеса, желая сделать сына бессмертным, погрузила его в священные воды Стикса, держа его за пятку. Ахиллес погиб от стрелы, попавшей в пятку. Отсюда выражение «ахиллесова пята» — уязвимое место.
Ингерманландия — одно из названий Ижорской земли — территории, расположенной по берегам Невы и в Приладожье. В 1581–1590, 1609–1702 гг. была окуппирована Швецией. Возвращена России в 1702–1703 гг.