— Прохлопал ты, Захарка! — сказал он, как всегда, без обиняков — в лоб. — Это старуха нагадила, а ты и не заметил!
Захарка растерянно заморгал ресницами, а Никита учинил ему настоящий допрос:
— Куда она вчера ходила?
— Никуда... На огород вечером...
— Что там делала?
— Не знаю...
— Долго была?
— Не...
— А ночью?
— Чего ночью?
— Не ходила никуда?
— Спал я... Не слышал...
Лицо у Никиты просветлело.
— Во! — выпалил он. — Тут ты и прозевал! Ночью она и напакостила!
Никита подумал и закончил непререкаемым тоном:
— Объявляю день отдыха! Спите... Ночью спать не придется!
Частоколы почти у каждой избы в деревне унизаны кринками, горшками, подойниками. Так крестьяне сушат посуду. Считается, что выжаренные солнцем, обвеянные ночным ветерком горшки и подойники дольше сохраняют молоко.
— Смотрите!.. Как ратники! — шепнул залегшим у коровника ребятам Васька Дроздов. — В учебнике по истории картинка есть: стоят ратники в шлемах с пиками — точь-в-точь как изгородь с горшками.
Никиту не волновали исторические сравнения. Он жил сегодняшним днем, вернее — ночью. Он не спускал глаз с избенки бабки Мотри.
Где-то скрипнула дверь.
— Замрите! — приказал Никита.
Ребята прижались к нагретой за день земле.
От бабкиной избы отделилась горбатая тень. Мотря постояла на дороге, потом исчезла.
Ребята продолжали лежать — надо было дождаться Захарку. Он появился у коровника двумя минутами позже.
— Ну? — нетерпеливо спросил Никита.
— Пошла! — выдохнул Захарка.
— Видели... Ты толком говори!
И Захарка рассказал все, что ему удалось выведать. Мотря с вечера готовилась к ночной вылазке. Она надергала в огороде целую корзинку чесноку, помочила его в круто посоленной воде. Обмотала длинную лучину старым тряпьем, налила в стеклянную банку какой-то жидкости. Захарка по запаху догадался, что это скипидар. На том и закончились нехитрые бабкины приготовления.
Когда наступила ночь, старуха раза три подходила к печке, чтобы проверить, — заснул ли Захарка. Видно, закралось в душе бабки сомнение: уж очень ей не везло последнее время. Захарка усиленно сопел носом, дрыгал ногами, похрапывал — всячески старался доказать, что спит.
Старуха поверила. Уложив в корзинку вымоченный в соленом растворе чеснок, склянку со скипидаром, обмотанную тряпицей лучину, она вышла. А Захарка поспешил к ребятам.
Никита раздумывал недолго. Он уже кое-что сообразил, но хотел проверить свою догадку.
— Ждите... С места не сходить! — шепнул он и скрылся в темноте.
Валенки старухи ступали мягко, неслышно. Как привидение, Мотря приблизилась к окошку, прорубленному в скотном дворе, швырнула туда пястку мокрого чеснока. Потом она подошла к белевшему на заборе перевернутому вверх дном подойнику, вынула из корзины лучину, мазнула ею внутри подойника и двинулась вдоль канавы к следующей избе.
Все прояснилось в голове у Никиты. Он подивился изобретательности старухи. Соль — приманка для коров. Они находили намоченный в соленом растворе чеснок и жевали его. А чеснок придает молоку нехороший привкус и запах. В деревнях были случаи, когда коровы съедали чеснок и молоко портилось, поэтому бабы не спутали бы запах чеснока с запахом керосина. Но старуха предвидела это. Чтобы сбить с толку колхозниц, она мазала подойники скипидаром. За ночь жидкость высыхала. Запах почти пропадал. Но стоило теплому молоку разогреть подойник, как скипидар давал себя знать. Запахи чеснока и скипидара смешивались, и самая опытная хозяйка могла подумать, что в молоко попал керосин.
Сообщив ребятам о своем открытии, Никита спросил:
— Что будем делать?
— Махнем к председателю! — предложил Васька Дроздов.
Мальчишки побежали к избе председателя. Она была такой же темной и сонной, как и все избы в селе. Но председатель не спал. Завесив одеялом окно (по привычке, сохранившейся еще с тех пор, когда в деревне насчитывалось пять кулацких семейств и каждой ночью мог раздаться выстрел из-за угла), он перелистывал брошюры, пытаясь найти отгадку странного происшествия с молоком.
— Сейчас мы расправимся с этой ведьмой! — сказал он, выслушав ребят. — Устроим ей концерт самодеятельности...
«Обработав» левый край села, бабка Мотря возвращалась домой, чтобы пополнить запас чеснока и пойти в правую сторону.
И вдруг, когда до ее избы оставалось метров пятьдесят, что-то сухо щелкнуло — и прямой, острый, ослепительный луч света уперся в жалкую скрюченную фигуру старухи. От неожиданности Мотря вскрикнула, выпустила из рук корзинку и шлепнулась на пыльную дорогу.
— Ра-а-атуйте! — вопила бабка не своим голосом. — Ка-рау-у-ул!
Она никогда не видывала электрического света.
— Настал конец свету! Свету конец! — причитала она, разводя руками. — Суд идет! Страшный суд!
Старуха сгребла пригоршню пыли и высыпала на голову.
И, точно раскололась ночь, закричала, загалдела толпа колхозников, собравшихся у сарая, в котором стоял трактор с зажженными фарами. Одни смеялись над сидящей посреди дороги ослепленной, очумевшей бабкой. Другие — позлее — ругали ее. Особенно старались одураченные Мотрей бабы и среди них — Анфиса. Она первая сорвала длинную крапивину и пошла к старухе. За ней, треща как пулемет, подалась бабенка, подносившая утром подойник к носу председателя. А там уже и остальные колхозницы угрожающе двинулись к Мотре.
Выручил ее тракторист. Пожалел он старуху — отключил фонари от аккумулятора. Бабка очнулась, с быстротой кошки перебралась через канаву и засеменила по тропе между изб. Эта тропка вела в соседнюю деревню, где жила сестра Мотри.
— Не думай возвращаться! — крикнула вслед Анфиса.
— А хоть и вернется — не страшно! — сказал председатель. — На днях фельдшер у нас поселится. Больница направила...