- Погоди, тут великолепна сцена Армиды и Ринальдо, - не отрываясь от книги проговорил Глебов, отстраняя жестом мою руку.
Отошед от борта, ялик уже приближался к нам: теперь и без увеличительной трубы был виден приезжий, который стоял на носу, выпрямившись и сложив руки на груди, глядя на приближающуюся пристань. Его лицо, обрамленное перлово серым париком, было незначительно, но приятно. Казалось, он полной грудью вдыхал животворный воздух отечества.
- Воистину, мы не умеем еще владеть нашим же языком, - произнес Глебов, закрывая книгу. - Сколь гармоничнее звучат для слуха... - он замолк, не докончив фразы: ялик приезжего поравнялся с нашей лодкой.
- Тебе знаком этот путешественник? - спросил я, когда мы миновали ялик.
- Знаком ли он мне? - Прекрасные глаза Глебова сверкнули огнем, лицо его исказила чудовищная гримаса ненависти - я отшатнулся в ужасе: никогда прежде не приводилось мне видеть в человеческом лице такого сатанинского озлобления; но еще ужаснее было последовавший за этим смех. - Ты спрашиваешь, князь, знаком ли мне Яков Брюс, ничтожный сын великого рода и внучатый племянник человека, по вине коего я... - Глебов осекся, не договорив до конца. - Впрочем, это пустое. Скажу тебе, что этот человек является большим врагом "Латоны".
- Так он - противник движения вольных каменщиков?
- Напротив того - он сам каменщик, - отвечал Глебов, уже вполне овладев собою.
- Как же может каменщик быть врагом "Латоны"?
- Он из ложи "Озирис", - прекрасное лицо Глебова снова омрачилось. Так я впервые узнал о вражде между двумя ложами. Но прошло несколько времени, прежде чем я узнал, сколь роковые причины были у Глебова ненавидеть ложу "Озирис". Увы, они открылись мне слишком поздно, непоправимо поздно!
Через Глебова же я свел в тот год знакомство с Василием Баженовым, завершавшим тогда свой десятилетний труд - постройку загородного дворца в Царицыне. Не могу хотя бы вскользь не коснуться в своих записках исключительной сей личности. Обаяние Баженова было необыкновенно. Я с уверенностью могу утверждать, что обаяние его в общении было столь же велико, сколь в архитектуре - его дарование. Играющий остроумием, рассыпающий своим появлением блистательные фейерверки каламбуров и острот, этот недюжинного ума и большой образованности человек имел в характере как бы некоторые черты избалованного всеобщей любовью ребенка. Жизненные неудачи, кои, казалось, по воле злобного рока преследовали его, он переносил с необыкновенною твердостью духа. Ко мне Баженов отнесся с обыкновенной своею душевной сердечностью и вскоре предложил мне сопровождать его в поездке к Цесаревичу Павлу. Мне было уже известно о том, что Его Высочество имеет твердое намерение присоединиться к братству вольных каменщиков (с этой целью особо подготавливался уже московский особняк Глебова). Я с восторгом согласился.
Дорога прошла в приятнейшей беседе: мне доводилось уже слышать о том исключительном доверии, коим дарил прославленного зодчего молодой наследник престола, и я с сугубым вниманием прислушивался к рассказам Баженова о цесаревиче Павле. Впрочем, из рассказов этих у меня не складывалось определенного впечатления о личности Цесаревича, которого никогда доселе не доводилось мне видеть. Баженов предавался воспоминаниям о том, каким милым ребенком был Его Высочество; как, спустя несколько лет, нашел он Его Высочество уже взрослым молодым человеком - но слушать это было интересно благодаря дару рассказчика, которым был в избытке наделен Баженов, и не успел я опомниться, как колеса везшей нас кареты застучали по мостовой въезда в Гатчинский парк.
Несмотря на роскошь начинающейся весны, в самом воздухе парка жило веяние какой-то гнетущей тревоги: нам не единожды преграждали дорогу, спрашивая об именах и цели нашего прибытия. Ближе к подъезду сновала усиленная охрана, и замок странно напоминал военный гарнизон: придворной же жизни, которую ожидал я увидеть, не было и следа.
Вошед в полупустой зал, в коем не было заметно никого, кроме лакеев и дежурных офицеров охраны, мы услышали доносящийся сверху звук торопливых шагов: нам навстречу по лестнице спускался молодой человек в камзоле цвета бледной сирени.
- Наконец-то! - радостно воскликнул он, на ходу раскрывая Баженову объятия. - Я так соскучился ожиданием, что не поверил даже, когда мне доложили о Вашем приезде...
- Так Ваше Высочество благоволили не забыть об ожидаемом визите Вашего преданного слуги? - почтительнейше обнимая молодого человека, спросил Баженов.
- Забыть о Вас, добрый, дорогой мой друг? Возможно ли это - спросите у того маленького одинокого мальчика, коему Вы привезли из далекой Италии книгу с чудесными картинками! - смеясь отвечал молодой человек, в коем я сразу угадал Цесаревича Павла. Он не напоминал чертами Государыню, был приятно голубоглаз, белокур, хорош не столько красотой лица, сколько открытым его выражением и молодостью и, как сразу бросилось в глаза, неровен в движениях.
- Вы слишком добры ко мне, Ваше Высочество. Однако же позвольте представить Вам молодого князя Гагарина, почтительнейше преданного Вашему Высочеству, - Баженов сопроводил слова условленным жестом.
- Я рад Вам, князь, хотя и не много цены имеет благосклонность изгнанника, - обратился ко мне Его Высочество: за разговором мы прошли уже в отделанный белым мрамором голубой кабинет. Цесаревич жестом отослал лакеев.
- Не впадайте в преждевременное отчаяние, Ваше Высочество, - как бы отвечая на сказанную мне фразу, произнес Баженов, предусмотрительно прикрывая дверь. - Я убежден, что скорое вступление Ваше на праведную стезю принесет Вам желаемое утешение.
- Скоро ли будет завершен Царицынский дворец? - как бы внезапно решившись и с сильным волнением, не вяжущимся с сутью вопроса, спросил Цесаревич. - Я считаю месяцы и дни до завершения его постройки - иногда мне кажется, что я умру от ожидания, Баженов!
- Ваше Высочество, mon cher enfant19, - голос Баженова дрогнул, - Вам должно быть известно, что я не смогу возвести своды Царицынского дворца ранее, чем Вы пройдете под "стальным сводом". Если бы здание возводилось моей лишь мыслью архитектора - о, на постройку не понадобилось бы десяти лет, дворец был бы готов назавтра! Но армия каменщиков, которые кладут кирпичи, и замешивают раствор, - вот кто диктует архитектору сроки!
- Так значит, милый мой, добрый друг, - Цесаревич положил руки на плечи Баженову и заглянул ему в глаза, - если я желаю знать, скоро ли будет завершен Царицынский дворец, я должен спрашивать, завершен ли Глебовский особняк в Москве?
- Да, mon pauvre enfant20, - печально и твердо ответил Баженов.
- Что же, в таком случае я спрашиваю об этом.
- Ваше Высочество, я прибыл с тем, чтобы обговорить сроки Вашей поездки в Москву.
- Значит - мне уже так скоро предстоит перейти Рубикон? Что же - я рад: довольно сомнений и колебаний - будь что будет, Баженов! Мне сделалось непереносимо бездействие и непременный спутник его - страх. Да, страх преданный компанион бездействия! Я устал жить в бездействии и страхе. Я боюсь убийц - тебя лишь одного я встречаю безбоязненно, Баженов, в каждом ином мне представляется убийца, ею посланный убийца... Друг мой, мне слишком часто кажется, что я начинаю сходить с ума. Однако довольно об этом.
- То, что отнимает у Вас покой, невозможно, Ваше Высочество.
- Было бы невозможно, если бы не было малютки Александра.
Мы пробыли в Гатчине более трех дней, и разговор этот, в коем было много неясного для меня, канул в моей памяти затем, чтобы неожиданно всплыть несколько месяцев спустя - в день торжественного въезда Государыни в Царицыно. Подробности этого события глубоко врезались в мою память.
Стоял погожий летний день: солнечные лучи играли в зеркальных стеклах карет растянувшегося поезда, сопровождаемого кавалеристами и уланами с флажками на пиках.
Генерал Измайлов и Баженов, встретившие поезд в Царицыне, с роскошнейшими почестями повели вышедшую из запряженной осмериком золоченой кареты Государыню к зданиям воздвигнутых строений. Постройки эти, возведенные в мавританско-готическом вкусе, красиво выделяющиеся в летней зелени кладкой темно-красного, как кровь, кирпича и белоснежным кружевом узоров, потрясали грозно-совершенной своей гармонией.
...Неожиданно какой-то неизвестный молодой человек, одетый с причудливою мрачностью, в закрывающей лицо бархатной красной полумаске, появившийся откуда-то из-за деревьев парка, пробившись через свиту, упал на колено перед Государыней, протягивая ей какую-то свернутую бумагу. Все присутствующие при этой сцене подумали сперва, что в бумаге заключается стихотворное приглашение Государыне вступить под гостеприимный кров нового замка, - необычный наряд незнакомца изрядно способствовал тому, что ему удалось предстать перед Государыней, все уверились в том, что это происходит согласно плану увеселений. С благосклонной улыбкой взяв послание из рук молодого человека, Государыня развернула бумагу. Молодой человек, отвесив грациозный поклон, смешался с толпой.
Не изменившись в лице, Государыня свернула прочитанное и последовала далее. Свита тронулась за нею.
Разряженные черкесами и турками слуги встретили появление Государыни у главного подъезда увеселяющей музыкой, исполняемой на разнообразных инструментах.
Не дошед немного до крыльца, Государыня, по левую руку от которой шел Баженов с семьею, а по правую - генерал Измайлов с сенатором Козловым, остановилась, и вослед за нею остановилась вся процессия.
- Это острог, а не дворец! - медленно и спокойно проговорила Государыня, обернувшись к Баженову. За сим она сделала движение, обозначающее желание уйти, и добавила: - Распорядись, Михаил Михайлович, оное до основания сломать, дабы возвести иной.
Бледный как смерть, Баженов, однако же, выступил перед Государыней и с трепетом отчаявшегося бесстрашия в голосе остановил ее словами:
- Государыня! Я достоин Вашего гнева, не имев счастья угодить Вам, но жена моя ничего не строила.
В этот момент кто-то взял меня сзади за локоть: обернувшись, я увидел графа S, к прямому подчинению которому обязывал меня его ранг в "Блистающей Звезде". Он был почти так же бледен, как Баженов, десятилетний труд коего только что пошел прахом: это было непонятным.
- Немедленно скачи в Москву, князь - с быстротою, на которую ты только способен, скачи к Черному Глебову, я не рискну сейчас писать, запомни на словах - ЗАГОВОР РАСКРЫТ. ПУСТЬ УВЕДОМИТ ИЗВЕСТНЫХ ЛИЦ. Опиши ему происшедшее своими словами, скажи, что я узнал его, несмотря на маску, - это Александр Альбрехт. Скажи ему, тут рука "Озириса"... А теперь - скачи!
...Спустя несколько часов я поднимался уже по лестнице Глебовского особняка.
- Что случилось, князь? - встревоженно обратился ко мне Глебов, несмотря на непоздний час вышедший из спальни в халате. Вид его был утомлен и бледен. - Ты выглядишь так, словно проскакал немало верст, между тем как костюм твой не вполне соответствует подобным упражнениям.
- Я не могу сказать тебе, что случилось, Федор, ибо случившееся непонятно для меня, а Добродетель Повиновения не позволила мне задавать вопросы, - отвечал я, тяжело дыша. - Я могу только передать тебе слова графа S.
И я в точности повторил слова графа, присовокупив к этому рассказ о происшедшем на моих глазах. Глебов остался спокоен.
- Альбрехт... Внучатый племянник покойного графа Александра Брюса? Вот уж действительно "рука "Озириса"! - промолвил он, усмехнувшись. - Я узнаю почерк этой руки... Нанести удар в ту минуту, когда победа представлялась уже достигнутой... Бедный Баженов! Когда-нибудь Брюсы отплатят мне за все!
- Но о какой победе ты говоришь, Федор? Рыдания подступают у меня к горлу, когда я думаю о чудовищном крушении баженовского труда, - но о каком заговоре идет речь? Добродетель Повиновения препятствует мне требовать от тебя ответа, но я прошу тебя о нем не как каменщик, но как друг твой, коим я смею себя почитать.
- О каком заговоре? Разумеется, о Царицынском. Ты мог бы понять это и сам: сделавшись каменщиком, Павел не мог бы выйти из добродетели повиновения, ты помнишь: "оказывать повиновение согласно данной клятве, под страхом навлечь на себя наказания, помянутые этой клятвой"... Разумеется, такой Император был бы весьма полезен "Латоне". Екатерина не вышла бы из Царицына, войди она в него.
- Ты хочешь сказать, что я принимал участие в заговоре противу жизни Государыни?!
- Разумеется.