- Владимир?! - с изумлением спросил я, вспомнив открытое жизнерадостное лицо младшего Глебова - двадцатилетнего кавалергарда, не имеющего никакого отношения к масонству.
- Нет, конечно, не Владимир, однако же досадно - вот кого моя смерть искренне опечалит. Я говорю о другом моем брате.
Я по-прежнему ничего не понимал: других братьев у Глебова не было.
- Это давняя история, Гагарин, и вдаваться в подробности нет времени, - голос Глебова стал приглушенным, как будто неживым: глаза его обратились куда-то перед собой. - В конце восьмого столетия, когда неведомые прежде варяги устрашили изумленный мир своими походами, от Нёрвисунда до Ерсалаланда с трепетом произносилось имя исландского конунга Ульва Облагина. Он казался самим Твэгги, воплощением Одина, когда, могучий и страшный в своей ярости, в наброшенной на плечи поверх сияющего доспеха волчьей шкуре, с развевающимися по ветру золотыми волосами, водил в бой свои ладьи...
Возвращаясь же на родину из далеких восточных походов и кровопролитных набегов на скоттов и бриттов, Ульв Облагин уединенно жил в своем доме - он был ярилем и держался в стороне от людей; говорили, что ему ведомо тайное и темное, но, вдумываясь в зловещий смысл его имени, соотечественники далеко стороной обходили в полнолуние его жилище.
Шли годы, но Ульв Облагин не брал в дом жены, хотя лучшие из исландских дев, юные, как весна, и могучие, как валькирии, не устрашась ни шкуры на плечах, ни желтых отблесков в глазах Ульва, охотно переступили бы его порог.
Но вот прошел слух, что конунг отправляется искать себе жену по свету - неизвестно, что отвращало его сердце от прекрасных исландских дев, но в назначенный день ладьи Ульва отошли от берегов и канули в морской дали.
Прошло два года, но известий об Ульве не было, и стали уже говорить о его гибели, когда на исходе третьего года дошла весть, что конунг возвращается к исландским пределам.
Толпы народа собрались на пристани приветствовать жену Ульва Облагина. "Не самою ли деву валькирию из воинства Одина взял Ульв, что странствовал так долго?" - говорили и думали люди.
Но вздох изумления пробежал по толпе собравшихся на берегу, когда упали сходни и со звероглавой ладьи Ульва на берег, сбросив на руки прислужниц меховой плащ, сошла дева, каких не видала прежде суровая земля исландцев. Облаченная в белоснежный лен одежд, черноволосая и черноокая, она напоминала слабое беззащитное дитя - и тонким станом, который, казалось, мог сломиться под рукою любого исландского ребенка, и обвитыми златыми ремешками сандалий ногами, не назначенными для трудных стезей. Это была Меритнет, дитя умирающего Египта, жрица Изиды, жены пресветлого Озириса, отца Гора, ведающего ходом перерождений.
И могучее исландское племя недоуменно расступилось перед слабой и нежной девой-ребенком, оказывая ей почтение.
"Госпожа моего сердца, да процветет земля, на которую ты ступила, ибо в том есть великий смысл", - произнес Ульв Облагин.
Завершился пышный свадебный пир, со дня коего, казалось, многократно умножились темные силы конунга, в мире и великой любви зажившего со своей женою. Две силы, заключенные в крови, из рода в род несущей по жилам темное знание, сплавились в духовном тигле: семикратно нечеловеческую силу должно было унаследовать их дитя. И вот жена конунга понесла, и расположение звезд указало, что не последующие, а только лишь это дитя будет способно приять силу. Когда же наступили родины, Облагин уединился гадать на костях. Кинув кости в первый раз, он увидел, что они говорят ему: "Убей сына, и ты спасешь сына!" Облагин гадал трижды, и трижды слагалось то же. Когда Облагин вышел из своего убежища, ему сказали, что жена разрешилась от бремени близнецами. И конунг понял угрозу, о которой сказали кости. Передающуюся из поколения в поколение силу рода нельзя делить: ее наследует лишь один. Одного из братьев надлежало убить, но этому воспротивилась Меритнет, так как близнецы почитались в Египте священными. Одного из братьев нарекли Сёрквиром, другого - Ерундом. Они возросли, и каждый из них оказался способен приять силу. Но на пути каждого встал другой. И тогда ненависть черным пламенем разгорелась в наших сердцах. Нет мук отчаяннее, чем муки тщетно призывающей ею магической крови. Томление юноши по женщине томление женщины по материнству, томление жаждущего по глотку воды напоминает этот властный зов. Черное пламя ненависти разгоралось все сильнее... В день двадцатишестилетия мы решили разрешить наш спор поединком. Никто из нас не мог уступить, если бы даже захотел этого. Мы бились на мечах более трех суток, покуда не упали замертво, сразив друг друга. Сила же осталась неприятой. И тогда Облагин вырезал руны, препятствующие нам впредь являться в плоть своего рода одновременно. Сила этих рун жива и поныне. И каждый раз когда мне скрывается земной мир, брат мой уже мертв.
- Что ты говоришь, Глебов?! - закричал я в ужасе, отказываясь верить услышанному.
- Перед тобою нет Глебова, - отвечал тусклый мертвый голос, слетавший с едва шевелящихся губ. - Перед тобой всего лишь одна из оболочек странствований духа в отвечной цепи перерождений.
- Но дух не может знать своих странствий! Человеческий разум не в силах был бы выдержать это!!
- Человеческий - да. Хочешь ли ты слушать дальше?
- Хочу, - отвечал я, споря с леденящим страхом, объявшим мои члены.
- Проклятый по воле злобного рока, наш род может хранить свою силу только в равновесии чаш весов: покуда жив я, перевешивает та ветвь рода, которая зовется Глебовыми, пока жив брат - верх держат Брюсы. Чаши колеблеблются, сила рода живет. Вражда эта длится так долго, что многие из обеих ветвей умирают, не узнав, что когда-то были единым родом со своими врагами. Так будет до тех пор, покуда один из нас не перетянет силу. Я с незапамятных времен не видел своего брата, но каждое рождение сталкиваюсь со следами его действий, направленных против меня... То же встречает и он. Во всяком случае так было прежде.
- Но же станется теперь? - с трудом проговорил я: что-то необъяснимое заставляло меня поверить в то, что предо мною не сумасшедший.
- Он нанес мне удар, сокрушительный по силе своей неожиданности. В предыдущем своем рождении он вычислил, что следующее мое воплощение может принести мне решающую удачу: няньки и мамки не качали еще маленького Степана Глебова, и не детские игры с Лопухиной можно было прочесть в вечных знаках, но созвездия складывались в возможность удачи, и брату досадно было уходить в могилу, не воспрепятствовав этому... И вот - он приманил в род того, кого знают как Якова Брюса, - я же, слепец, не мог постичь, как вышло то, что Степан и рыжий Яков родились одновременно! Я уверен был, что он это Яков, нашедший способ появиться не в свой час, чтобы встать на дороге Степана Глебова. Сегодня же я вычислил, что, выставя Якова за решающую фигуру на доске, он скрылся в роли пешки, в не оказавшем внешнего влияния на ход событий графе Александре Брюсе! И, уже как Александр, он с неведомой мне целью обрушил на меня удар чудовищной силы - он пошел на то, чтобы сила рода, вместо того чтобы, как всегда, перейти от него ко мне, ушла из рода... Эта проклятая легенда означает одно - он призывает преемника не по крови, к которому должна перетечь ушедшая с ним в могилу сила... Сегодня я завершил свои расчеты и обнаружил, надо сознаться - к немалой своей досаде, - в голосе Глебова, неожиданно ставшем снова именно его, а не чьим-то еще теневым голосом, прозвучала горькая насмешка, - милый сей сюрприз любезного моего братца - я обречен в этом рождении быть всего-навсего политическим заговорщиком и... гроссмейстером ложи "Латона" со всеми детскими игрушками масонства. Ибо то, что ушло от меня, отличается от того, что имеют масоны, как орган отличается от детской дудочки! Что в сравнении с этим проделки Якова, в свое время лишившего меня престола?!
- Но отчего необходимость принять яд? - спросил я: отрясенный услышанным, я не следил уже за часами.
- Там, где способность обречена не воплотиться возможность, надобно убрать и самое способность. Покуда способность не утратилась втуне, надобно искать возможности в ином месте. И одну возможность мне удалось сейчас, в твоем уже присутствии, найти... Она сводится к тому, что... однако же, время мое вышло - прощай, Гагарин, и не вздумай, коли не хочешь прослыть сумасшедшим, болтать об услышанном! - Глебов вновь рассмеялся. Я взглянул на часы - как раз вовремя, чтобы заметить, как упали на дно последние песчинки. Смех Глебова неожиданно смолк. Я поднял глаза: он сидел передо мною, откинувшись на высокую спинку кресла, черные глаза его были невидяще неподвижны. Он был мертв.
- Кто бы ни было это существо, Господи, прости его многогрешную душу! - со слезами произнес я, склонив голову перед тем, что уже не было Глебовым.
Затем я сжег бумаги, относящиеся к Баженову, и покинул Глебовский дом.
В свете ходило много слухов о страсти Глебова к молодой графине R, безответной по причине крайней сердечной приязни графини к младшему Шаховскому: некоторые же склонялись считать, что причиною суровости графини к Глебову являлась не склонность к Шаховскому, а жестокий деспотизм графа R., козни которого препятствовали свиданиям влюбленных.
Я присутствовал, на похоронах: Владимир Глебов был безутешен и с охотою взялся за препорученную ему братом заботу о маленьком Эрасте. Я не мог даже облегчить его скорбь: печать страшного знания камнем лежала на моей душе, и под этим гнетом рыдающий над телом брата Владимир казался мне почти счастливцем".
33
- Ой, Петька, когда ты вошел? Мы не заметили...
- Не удивительно - когда я вошел, вас, юные девы, в этой комнате не было.
- Как это - не было?
- Вы изволили пребывать в восемнадцатом столетии, притом не в Париже, а в Москве. A mademoiselle Баскакова, кажется, еще и сейчас по крайней мере одной ногой находится там, - добавил Гагарин, взглянув в отрешенное личико Тутти.
- Нет, я уже здесь, - произнесла Тутти, неожиданно повернувшись к Гагарину. - Во всяком случае...
- ...Насколько это сейчас возможно?
- Да.
- А помнишь, мы говорили о сказках?
- Да, когда ты болела. Мы говорили, что вымышленное всегда легковесно по сравнению с тем, что бывает на самом деле ... Но это - самое потрясающее из всего, что мне доводилось читать прежде...
- Жаль, что Федя не доделал этой рукописи по-настоящему...
- Мне она показалась доделанной.
- Видите ли, mademoiselle Баскакова, - Петька Гагарин, легко подойдя к окну, открыл одну из створок: особенно яркий зеленоватый свет, разлившийся по видной сквозь крупную решетку зелени сада, говорил о приближающихся сумерках. Отворив створку, Петька так и остался стоять у окна - тонкий и болезненно бледный, удивительно похожий на Лерика. - С литературной стороны рукопись, конечно, доделана, но суть в том, что в настоящей рукописи были строчки, которых он, вероятно, не смог сразу разобрать - эта ужасная скоропись XVIII века - и обошелся без них, это ведь черновик...
- А ты мне об этом не говорил... - протянула Лерик недоуменно.
- А имело ли смысл об этом говорить, если я не знал, что пропущено? засмеялся Гагарин. - Кроме того, это могло оказаться не имеющим значения, как, вероятно, и подумал Федя. Мне пришлось перебрать кучу рукописей из архива - я сличал варианты написания букв скорописи... Было бы обидно провозиться впустую! Этих неразборчивых строчек было на всю рукопись от силы двадцать...
- И это оказалось важно?
- Очень. - Гагарин не без торжества улыбнулся. - Забавно, что такое совпадение: я ведь сейчас тоже шел за этими рукописями...
Тутти, увидевшая, как выжидающе натянулась тонкой стрункой Лерик, почувствовала ее нетерпеливое желание узнать, о чем упомянул сейчас брат. Но, почувствовав, она поняла, что сама не хочет сейчас этого: она была как будто оглушена и, как ныряльщик, вынырнувший из полной волшебных кораллов и водорослей морской глубины, даже и не все разглядев в ней, все же не может погрузиться обратно, не отдышавшись на воздухе, она хотела сейчас говорить о чем-нибудь другом и о чем-нибудь другом думать. Например, о том, что Лерик и Петька очень похожи, или о том, как Лерик недавно обмолвилась, что Петька никак не может добиться отправки в Совдепию, и это очень его мучает. Для Лерика это было более странным, чем для Тутти. Прекрасно знавшая, как дорого обходится нередко переход через границу. Тутти понимала, что переправлять в подполье шестнадцатилетнего неопытного юношу там, где есть возможность переправить бывалого офицера, настолько неоправданно, что на это никто не пойдет. Однако она понимала и то, что Гагарину от этого не легче.
- Ты расскажешь? - напряженный голос Лерика заставил Тутти вздрогнуть, возвращая туда, куда она еще не хотела возвращаться.
- Конечно, - просто произнес Гагарин, - иначе бы я не стал об этом упоминать. Прежде всего, меня и раньше смущало в Фединой рукописи то место, где говорится о том, что граф Александр привлек в плоть рода некую сильную личность, явившуюся как рыжий Яков. Тут была какая-то неопределенность. А в основном тексте как раз начинались непонятные строчки.
- Ты выяснил, кто был рыжий Брюс?
- Ульв Облагин.