- Я этого не отрицаю.
- Своего участия в заговоре Вы также не отрицаете?
- Простите, в каком заговоре?
- Не валяй дурака! Будешь говорить или нет?
- Нет, разумеется, - лицо Жени приняло скучающее выражение.
- А немедля в гараж не хочешь?
- Представьте, ничего не имею против.
- Вот оно что... А как ты запоешь, если мы доберемся до твоих родных?
- До моих родных?.. Сделайте одолжение, я очень хотел бы посмотреть, как это у Вас получится.
Мальчишка откровенно издевался; и это издевательство попадало в цель потому, что за ним чувствовалось действительное спокойствие - это и сбивало с толку.
- У нас есть средства развязывать языки, молодой человек... Очень надежные средства.
- Очень интересно. Вы не могли бы рассказать - какие именно?
- Не рекомендую Вам хорохориться. Многие начинают с этого, а кончают... В подвале Вы познакомитесь с нашими способами воздействия.
- А Вы не будете меня пытать.
- Что?!
Женя насмешливо взглянул на собеседника и завернул манжет куртки, открыв тонкое запястье. - Будьте любезны, положите пальцы на пульс.
- Это еще зачем?
- Увидите.
Уншлихт неуверенно коснулся лежащей на зеленом сукне Жениной руки.
- Прощупали?
- Ну...
- А теперь слушайте дальше...
Женины глаза приняли отсутствующее выражение. На голубоватой коже висков выступили прозрачные капельки пота.
- Что за черт?!
- Сейчас будет еще быстрее... А сейчас - медлен-не-е... медлен-не-е...
Женя, казалось, говорил в пустоту, не видя перед собой лиц. Голос, слетавший с посиневших губ, был безжизненно тусклым.
- А сейчас я его ненадолго остановлю совсем...
- Ничего не понимаю - действительно пропадает... Совсем пропал... Сердце не бьется!
- Вправду не бьется?!
- Д-да...
- Ну и... доста-точ-но... Вот... так... - Женя глубоко вздохнул и высвободил руку. - Должен признаться, я терпеть не могу всяких антиэстетических способов воздействия. Поэтому как только вы сунетесь ко мне со своей дрянью, я его снова остановлю, но уже окончательно... Дошло наконец, что вы мне ничего не можете сделать?
53
"Здесь отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду - по мне. А любопытно, что здесь было лет эдак пять назад?"
- А знаете, Женя, - Гумилев неожиданно резко повернулся от забранного решеткой оконца, выходящего на тротуар внутреннего двора - у этого окна он стоял уже около часа. - Очень жаль, что у меня уже нет времени. Я хотел бы написать египетскую поэму... И героем был бы юноша, списанный с Вас. Я еще на свободе обратил внимание на Ваше лицо. Конечно, люди - необыкновенно слепые существа, но за Вас мне как-то сразу стало страшновато. Неужели современная одежда может служить достаточно неуязвимой маскировкой, подумал я, что люди не видят Вашего лица? Ведь Ваше лицо - это трогательно прекрасное лицо юного фараона, обреченного ранней смерти... Вы могли по-мальчишески надвигать козырек фуражки на самые глаза - но ведь Ваших трехтысячелетних глаз не спрячешь, милый Женичка... Я ломал голову над тем, как люди не отгадали в Вас чужого? Ведь Вы даже не похожи на них - Вы похожи на... - Гумилев щелкнул пальцами, подбирая сравнение. - На алебастровую статую фараона-юноши... Где-нибудь во мраке гробниц такая, конечно, есть... Я просто вижу ее сейчас - гладкий, нежный, печально-белый алебастр, и черным лаком, нет, краской - волосы и глаза... Когда-нибудь ее отроют, но уж, разумеется, никто не будет знать, что Вы неизвестно зачем расхаживали по Совдепии в начале двадцатых годов... Я еще там об этом подумал, а здесь, в тюрьме, все это проступило в Вас с предельной ясностью. Удивительно досадно, что уже нет времени!
- Мне, вероятно, еще более жаль, - усмехнулся Женя.
- Передача Гумилеву! - лениво крикнул появившийся в двери охранник.
- Наконец-то! - Гумилев принялся нетерпеливо развязывать узел, форма которого указывала на содержащиеся в нем книги.
- Библия и Гомер? Довольно своеобразное сочетание.
- Нет, именно то, над чем мне сейчас хотелось поработать: могучая юность народов. Свирепая красота... Я боялся, что Анне не разрешат их мне передать.
- Неужели Вы можете здесь работать, Николай Степанович!
- О, большая скученность людей мне не мешает. Я очень хорошо могу отключать сознание от окружающего.
"Пустыня? Я ее не заметил. Я ехал на верблюде и читал Ронсара", вспомнилась Жене одна из Гумилевских фраз, брошенная кому-то в несказанно давние времена...
- Мне доводилось читать Гюисманса под гаубичным обстрелом...
"Но тогда я был спокоен. Риск жизнью не мог поколебать моего внутреннего мира: то же, что происходит со мной здесь, колеблет его", этой фразы Женя не произнес вслух.
- Так в чем же причина Вашей меланхолии? Не смерти же Вы боитесь, в конце концов?
"При всей нашей с Ржевским склонности к бретерству мне остается в этой игре только подыгрывать, - невольно отметил Женя. - Бретерство Гумми это бретерство высшей пробы. Это "не смерти же Вы боитесь?" бесподобно. Ржевский бы оценил. Чуть не подумал: жаль, что его тут нет", - Женя негромко рассмеялся.
- Нет, разумеется. Я думал вот о чем, Николай Степанович: мне крайне жаль, что у меня недостанет сейчас душевной силы возлюбить и простить весь этот сволочной кровавый сброд... Я знаю, что это надобно непременно сделать, и... не могу. Не могу, понимаете? Сказать по чести, меня изрядно пугает то, что, стоя одной ногой в могиле, я, вероятнее всего, так и не смогу отрешиться от злобы и простить...
- А не слишком ли много Вы раздумываете о Ваших палачах? - На этот раз салонно ироническая интонация Гумилева неприятно кольнула Женю. - Милый Женичка, ведь это прежде всего - люди вопиюще дурного тона.
- Я не понимаю Вас, Николай Степанович. Вы заботитесь о том, как бы не уронить себя слишком серьезным взглядом на людей "дурного тона", пусть они будут даже Вашими убийцами. Но согласитесь, ведь перед лицом смерти это все уже... неуместно.