— Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умывает руки. Понимаешь?
Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было детей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».
Тогда бабушка сильно плакала и сказала, что она любит ребенка. Этот ребенок — я. Папа сказал, что бабушка уже погубила одного ребенка. Понимаешь, не совсем. Ведь совсем-то бабушки детей не губят, да? Это только так говорится, что портят или как там. И папа еще сказал, что своего ребенка он не позволит сделать несчастным. Тогда бабушка обещала меня потребовать судом, а папа сказал, что этого не будет, лучше он согласен, чтобы ребенка воспитывало государство, и тогда новая мама привезла меня сюда.
А бабушка каждую субботу приходит сюда плакать и жаловаться воспитательнице, что папа не позволяет мне жить у нее. Я совсем и не хочу у нее жить. Даже ходить туда не хочу, потому что из этого всегда получаются одни только скандалы. И вообще, я уже больше не ребенок. Если бабушке так уж нужны дети, взяла бы и нянчилась с папиным и новой мамы ребеночком. Только они, наверное, не позволят, да? Из-заэтих столкновений (Сассь именно так и сказала — столкновений) я и решила лучше бежать. Убегу, как мама убежала, и начну новую жизнь...
Эта последняя, конечно, тоже услышанная у взрослых и такая многозначительная фраза, была произнесена как гордый вызов человеческой подлости и делала историю Сассь вдвое печальнее. Я растерялась. Трудно было что-то ответить на этот рассказ. С сочувствием тоже надо было быть очень осторожной. И потому я перевела разговор на Марью. Но здесь я услышала еще меньше утешительного. По крайней мере, тон, в котором вела свой рассказ Сассь, позволял предположить, что своими детскими глазами она видела жизнь родителей как бы со стороны, а Марью все плохое переживала очень болезненно.
— Это знает только Сассь, но Сассь не скажет. И ты не рассказывай. Мой папа... Ну, он страшно пьет. — В эту минуту мне опять вспомнился Урмас и его исповедь, и я уже раскаивалась, что вообще вызвала Марью на откровенность. Но она продолжала быстро и прерывисто шептать мне на ухо:
— Другой раз его приносят домой, а другой раз он лежит под дверью на полу как мертвый, и тогда он весь грязный и страшный и воняет, и тогда я ужасно боюсь его. Когда он встает, тогда он страшнее всего. Ой, Кадри, ты не знаешь, какой он страшный. Он... он столько раз бил маму...
Опять слезы! Слезы отчаяния, стыда и горя.
Как тяжело, должно быть, этому маленькому сердцу сносить позор своих родителей.
Я еще крепче прижала к себе Сассь и Марью, и мы тихонечко отправились в ту удивительную страну, которая нас всегда так влечет, когда вокруг что-то нехорошо, когда нам обидно и грустно и мы беззащитны против «мировой несправедливости». Обычно это путь одиноких. Но бывает, что человек берет с собой близкого, верного друга.
Я рассказала девочкам свою историю. Как я когда-то встретила на своем пути лебедя мечты и как с ним всегда можно улететь в любую даль, и для этого совсем не обязательно брать чужие паспорта и устраивать другие неприятности.
Конечно, это была длинная сказка, с множеством приключений и чудес, такая, как любят дети. Такая, какие и мне нравились в их возрасте. Маленькая Марью, сидевшая у меня на коленях, уходила из мира сказки в мир сновидений. Я чувствовала это потому, что она все тяжелее и тяжелее прислонялась ко мне. А вторая сосредоточенно сопела, захваченная моим рассказом и, когда я кончила, сказала:
— Расскажи еще что-нибудь.
И тут между нами произошел такой разговор:
— Тебе понравился этот рассказ?
— Понравился, — последовал решительный ответ. — Почему ты раньше никогда не рассказывала? Расскажи еще.
— Но теперь надо спать, скоро утро.
— Мне ничуть не хочется.
— Видишь, Марью уже спит, и все остальные спят. Я тоже устала.
— А завтра расскажешь?
— Ты хочешь, чтобы я рассказывала?
— Хочу.
— Тогда ты больше не будешь устраивать побеги?
— Не буду, — в этом ответе уже слышалась насмешка над собственной глупостью. — Только, Кадри, ты не должна никому рассказывать, да? Если ты расскажешь, я все равно убегу и уже никогда не вернусь.
Я рискнула поцеловать ее в упрямый лобик:
— Не скажу. Будь спокойна. Ты лучше позаботься о том, чтобы вам самим не проболтаться. Только — что же я хотела тебе еще сказать? Ты не торопись с этим побегом. Подожди хотя бы до тех пор, когда сама получишь паспорт. Обещаешь?
— Обещаю, — прозвучало после короткой заминки.
— А чужие паспорта сразу положишь на место?
— Положу.
Тут-то и выяснилось, что именно пряча паспорта в щель за полкой, Сассь заработала свою шишку и все остальные неприятности.
Когда, наконец, я уложила обеих девочек, хорошенько укрыла их одеялами и убедилась, что теперь и мне ничего не остается, как лечь в постель, я вдруг почувствовала такую усталость, что готова была улечься тут же, на полу, около их кроватей. И уже в полусне я сделала еще один вывод: оказывается, совсем не так уж невозможно утешить плачущего ребенка, отговорить от побега и поставить все на свои места. И, пожалуй, в этом помогла мне ночь и тишина, не нарушаемая треском мельницы раздора.
И еще — выходит, что у меня есть и другие сестры, кроме той малышки, которая осталась дома. У меня большая семья. Странно, многих вещей мы не замечаем, хотя они существуют и нам о них говорят, и даже часто говорят. Но они как-то проходят мимо, пока мы их по-настоящему не почувствуем. А как хорошо их чувствовать!
До чего же трудно было вчера вставать! Мне показалось, что едва я успела закрыть глаза, как раздался голос Весты и надо было просыпаться. Труднее всего было поднять Сассь. Я старалась разбудить ее, но мои увещевания действовали, как колыбельная песня. Она только посапывала, не открывая глаз. Веста подошла и молча сорвала с нее одеяло. Сассь в своей светло-зеленой ночной рубашке лежала в постели, как маленькая гусеница и, сжавшись в комочек, старалась сохранить сонное тепло. У меня было сильное желание снова укрыть ее одеялом и дать ей еще поспать.
Но следя уголком глаза за Вестой, я поняла, что у нее по отношению к Сассь были совсем другие, гораздо более энергичные планы. Поэтому я подошла к Сассь, взяла ее на руки и, сопровождаемая смехом девочек, направилась к умывальнику. Я сделала всего несколько шагов, как Сассь выпрямилась у меня на руках и соскользнула на пол. Первое, что она мне сказала, было:
— Кадри, ты обещала рассказать сегодня дальше.
Так что это совсем не пустяк — давать в темноте щедрые обещания! Вынь да положь, и непременно сегодня. Из-за банного дня и вечернего киносеанса вчера у нас ничего не вышло, но сегодня я постаралась полностью выполнить свое обещание. Утром я ходила с ними гулять. Теперь, вечером, рассказала им половину своих историй. Кроме того, успела справиться с таким делом, как шитье платьев для кукол.
У нас тут почему-то совершенно забывают, что маленькие девочки играют в куклы. И на всю группу у нас есть только кукла Айны — красавица с закрывающимися глазами — и тряпочная лысая матрешка нашей Реэт. Я на практике доказала малышам, что некрасивую головку можно скрасить шапочкой и даже тряпочная кукла в платье с воланами выглядит вполне прилично.
Когда Анне, уходя на танцы, спросила меня, как это у меня хватает терпения возиться с детскими тряпками, я совершенно напрасно притворилась снисходительной. Мне и самой доставляло удовольствие придумывать и шить крошечные платьица. Жаль только, что лоскутков у нас было маловато. Но у меня появилась очень хорошая мысль. Посмотрим, решусь ли я ее высказать.
В общем, нам с малышами было очень весело, особенно, когда все остальные ушли на танцы. И девочки пионерского возраста с удовольствием играли с нами. Какими милыми и славными становятся дети, когда играют. Это видно даже по Айне. Она забыла о своем воображаемом руководящем положении, и с Сассь они даже особенно не ссорились. Я каждый раз успевала вовремя вмешаться.
Я как раз отправила малышей умываться, а некоторых успела даже уложить спать, когда девочки вернулись с танцев. Обычно после вечеров оживленно обсуждаются впечатления. Под какую пластинку лучше танцевать, какой танец, кто с кем чаще танцует, у кого это лучше получается и т. д. Но сегодня обсуждалась совсем необычная сенсация.
Наверху, в зале, сегодня дежурила воспитательница Сиймсон. Все было спокойно, и танцы проходили как обычно, как вдруг воспитательница встала и, торопливо пробираясь между танцующими, подошла к Энту и Мелите. Что там произошло и что было сказано — никто не знал. Во всяком случае, они оба стояли посреди зала, один с высокомерным, другая с равнодушным видом. Потом Энту что-то ответил. Эта историческая «реплика» не дошла до свидетелей из-за громкой музыки и шума в зале. В ответ на нее воспитательница крикнула: «Вон!» так громко, что иголка соскочила с пластинки, а потом Сиймсон подняла руку, словно хотела ударить Энту. Выражение лица Энту несколько изменилось и, пожав плечами, он нарочито медленно вышел из зала.
Я так живо представляю себе эту сцену, словно сама ее видела, и если я в этой истории кого-либо обвиняю, то, несомненно, прежде всего Энту. Поэтому я совершенно не согласна с девочками, которые единодушно изливали свой гнев на воспитательницу.
Тинка была так рассержена, словно кто-то пытался учинить над ней телесное наказание. Она с шумом отодвинула платяной шкаф от стенного и зашвырнула свои вечерние туфли на полку с такой силой, что они стукнулись об стену.
— Эта Сиймсон — просто мерзкая старуха. И что она, собственно, собой представляет? Мало того, что она вечно тиранит малышей, так теперь и за нас принялась. Ну, пусть только попробует! Ааду тоже сказал, что, в конце концов, для таких вещей существует закон. Надо поговорить с мальчиками и что-то предпринять. Так это оставлять нельзя. Надо идти к директору или...
Я уже ждала, что теперь вступит в игру папа, как Марелле, которая только что вернулась из дому и была в курсе события не больше, чем я, перебила Тинку:
— Вот именно. Напиши своему отцу. Разве это дело! Посмотрите, как она бережет мальчишек своей группы. Защищает их, как лев, а теперь Энрико... Ах, как это можно! Бедный Энрико!
Я смотрела на Марелле, как на какое-то библейское чудо, полное вопиющих противоречий. Так, значит, бедный Э н р и к о! Но и Анне и на этот раз даже Лики считали, что воспитательница вела себя оскорбительно. И что она вообще очень злая и ужасно нервная и постоянно сердится и кричит.
— Подумайте, что она делает. У ребят ее группы полный уют — диваны, ковры, новые занавески, радио и тому подобное, а если мы вздумаем попросить лишний кусок мыла — тут сразу начинается — а куда вы деваете мыло? Так и в эту субботу. Я до того разозлилась. Идешь в баню, просишь у нее кусок мыла, а она тебе проповеди читает. Как будто мыло нужно для чего-то еще, кроме мытья!
Тинка метала молнии.