— А в воскресенье вечером у вас была ватрушка, а днем почти каждая из вас попросила вторую порцию мусса, — продолжала воспитательница. — Интересно, почему тогда вы не выступили с лозунгами и демонстрациями. Думаю, что нашей поварихе, пожилому человеку, у которой от постоянного стояния у плиты опухают ноги, а от кухонного чада развилась астма, было приятно, если бы вы хоть раз, в полном составе, вот как сейчас, пришли в кухню и поблагодарили за вкусную пищу.
В этих словах ни разу не прозвучали обычные для нее насмешливые нотки, а, наоборот, словно бы удивление и раздумье...
Вдруг она наклонилась к Сассь:
— Тийна Сассь! — Пожалуй, впервые в жизни Сассь назвали так официально, полным именем. Сассь надула губы еще до того, как воспитательница заговорила с ней. — Скажи, почему ты сама не ешь и другим не разрешаешь? Ведь у тебя обычно прекрасный аппетит.
Но прежде чем упрямая Сассь успела что-либо ответить, в разговор неожиданно вмешалась Марью.
— А Сассь и не запрещала. Я с а м а не хочу есть. Я вообще никогда не ем молочный суп. И дома не ела.
Ох ты маленький, храбрый друг! Как мужественно ты умеешь сдерживать слезы, хотя они вот-вот готовы затопить тебя! Воспитательница, явно желая успокоить Марью, погладила ее по голове, и сказала:
— Тогда нам с тобой придется сходить к врачу. Если ребенок по утрам не хочет есть и именно молочный суп, значит, с ним что-то не в порядке. Как ты думаешь, Сассь, не сходить ли и тебе к врачу? Может быть, у вас глисты?
Сассь стояла отвернувшись, так что мы видели только ее затылок и мочку маленького уха. Она явно решилась на что-то необыкновенное. А именно — молчать. Но это оказалось свыше ее сил. И она пробормотала:
— Глисты бывают от молока! А у нас тут как в тикесовском работном доме!
И тут произошло сверхнеожиданное. Воспитательница неудержимо засмеялась. Засмеялась, как человек, долго сдерживавший смех. Я заметила усмешку и на лице дежурной учительницы — глядя на Сассь, действительно, трудно было удержаться от смеха. Было что-то невозможно забавное в том, как она стояла, маленькая упрямица, самоуверенная и сердитая, и поглядывала на воспитательницу с таким видом, словно вот-вот готова сказать свое обычное: «чего вы, дураки, смеетесь, ведь я-то знаю...».
Смех воспитательницы, казалось, отразился на всех лицах. Словно теплая вода журчала вокруг нас и понемногу смягчала нашу скованность. Неловкость, царившая во время вопросов учительницы, сменилась чувством облегчения. Послышался шепот и голоса. Воспитательница перестала смеяться и, энергично хлопнув в ладоши, сказала:
— Ну, хорошо! Кто хочет продолжать голодовку — пожалуйста! Только тогда вставайте и уходите. Я не препятствую. Но во всяком случае, от первого до пятого класса все будут кушать. Сейчас же. По крайней мере, хлеб с маслом. Я не могу позволить, чтобы дети начинали рабочий день голодными. Старшие пусть поступают, как находят нужным. Только быстро, мальчики уже ждут у дверей. Может быть, и они задумали забастовку. Когда же мы тогда сможем начать занятия? Ну, марш, марш!
Большинство глаз вопросительно устремились к Анне. Малыши искали поддержки у меня. Забастовка забастовкой, но ведь и я не имею права позволить малышам идти в школу голодными. Я посоветовала им выполнить приказание воспитательницы.
Мы, старшие, одна за другой направились из столовой. Впервые в четырехлетней истории нашей школы мы начинали день с бурчанием в желудках, и к тому же у всех было очень смутно на душе.
За это время кое-что случилось. Прежде всего, конечно, неизбежные для нас посещения директора. Потом бурное собрание педагогического совета, где, как мы слышали, наша Сиймсон играла главную роль, но — на стороне защиты, а не обвинения. У нас не все верят этому. А я все-таки убеждена, что это именно так и было и что именно благодаря ей мы так легко отделались.
Из всех нас труднее всех пришлось Лики. На нее легла двойная ответственность. И вторая по организационной линии. Споров было много. Все-таки удалось добиться, чтобы никто не был наказан в отдельности. Поэтому мы относительно спокойно восприняли сообщение о том, что никакой надежды на обещанные курсы танцев у нас больше нет. В результате этого решения совершенно невинно пострадали, конечно, мальчики, но все же создается впечатление, что они немножко восхищаются нами. Второе решение, принятое в отношении нас, и которое по существу не является наказанием, разозлило ребят гораздо больше.
Дело в том, что для трех старших классов создаются специальные хозяйственные комитеты. Что это значит, мы пока точно не знаем. Во всяком случае, нам придется практически знакомиться с составлением меню, заказом продуктов и даже с денежными расчетами и с бухгалтерским учетом расходов на питание.
Вся история с забастовкой на этом бы и закончилась, если бы не было этой Айны и вдобавок чрезмерного усердия нашей Сассь. Ведь именно Сассь было поручено в то утро следить за тем, чтобы Айна не вмешалась в это дело. Мы все были настолько заняты, что никто не успел проверить, как она выполняет поручение.
В тот памятный «день забастовки» классная руководительница спросила у третьеклассников, не больна ли Айна, раз она отсутствует на уроке. Никто в классе ничего не знал. Стали искать Айну и наконец нашли ее в полуобморочном состоянии в нашей уборной. Чем вся эта канитель закончится, пока неизвестно, потому что в четверг приезжает Айнина мама. До тех пор Айна засунута в изолятор, где она коротает время в полном одиночестве. Единственное развлечение — жажда наябедничать.
Естественно, Сассь утверждает, что сделала это совершенно неумышленно. Никакая педагогическая власть пока не смогла вынудить у Сассь признание в том, что, мол, дело было не совсем так, или что ее на это дело подбили старшие девочки.
— Что ты врешь, — истерически кричала Айна. — Ты мне сама сказала, что там на стенке что-то написано, и когда я пошла посмотреть, сразу закрыла за мной дверь на щеколду и сама убежала.
— Может быть, я случайно и задвинула щеколду, —
почти печально соглашалась Сассь, — Я уже больше не помню, потому что очень тогда торопилась, а потом забыла...
— Но ведь ты наврала, что на стенке что-то написано.
— Не наврала.
— Конечно, наврала, там ничего не было.
— Как же не было. А эта записка о спускании воды и гашении света и соблюдении чистоты, ты этого не видела, что ли?
— Так это там всегда было, с самого начала.
— Конечно, было. А ты думала, что там еще может быть? Чудачка ты, разве я говорила, что там висит записка, которой раньше не было?
— Но зачем же мне надо было на нее смотреть?
— А я не знаю, зачем ты пошла, — в недоумении пожимала плечами Сассь.
Итак, мать Айны, известная пианистка Ренате Вилльман, была сегодня у наг в гостях. Невероятно, что у такого человека такая дочь! Если человек может так играть всякие там грезы любви, вальсы и фантазии, то у него должна быть совсем другая дочь.
Хорошо, что воспитательница прежде всего попросила мать Айны что-нибудь сыграть для нас. Я думаю, что именно это сказалось на решении, принятом относительно Сассь. Было решено поручить Сассь особой, усиленной заботе коллектива, иными словами, нашей группы. Как же это будет выглядеть в действительности? Неужели теперь все будут помыкать Сассь? Сначала ее даже хотели перевести от нас в другую группу, но вступилась воспитательница. Даже в глазенках Сассь мелькнуло что-то вроде благодарности.
И вообще, воспитательница в нашей группе с каждым днем «покоряет» все больше сердец. Она, правда, качала головой, когда говорила: «Вот что вы умудрились натворить!» Но все же было не совсем ясно, было это только порицание или еще что-то, потому что она тут же добавила: «Как все-таки вы все разом очутились под одной шапкой?» А в этом вопросе звучало что-то, похожее на признание.
— А Марью-то вы у меня скоро совсем вышколите, — сказала она в заключение, протянула руку и с особенной, необъяснимой улыбкой обняла маленькую смущенную Марью.
И еще об одном нельзя умолчать, хотя другие события уже стремятся заслонить это, и вообще было бы лучше совсем забыть об этом. Во всяком случае, ничего хорошего в этом нет. Итак, знаменитое и обреченное на провал соревнование со второй средней школой состоялось у нас в субботу.
Все было именно так, как предсказывала Анне. Об этом и писать-то нечего. Настолько убогим выглядело выступление нашей команды. И только блестящая игра Лики спасла нас от полного разгрома. Как Анне, так и Тинка играли ниже своих возможностей, но особенно мазала Мелита, которая вообще-то считается одной из лучших волейболисток. Они с Анне с поразительной последовательностью забивали мячи в сетку. Потом, когда девочки из второй школы начали переодеваться, а мы обменивались впечатлениями и обо всем расспрашивали, в их разговоре с нами чувствовался какой-то странный тон. Словно богатый разговаривает с бедным родственником. Они спрашивали, есть ли у нас возможности тренироваться или нас заставляют без конца скрести пол и стирать, и все в таком духе. Когда же их лучший игрок спросила: «Скажите, как вам тут живется? В городе говорят, что вы каждый день получаете только манный отвар?». — Анне, сверкнув глазами, резко бросила в ответ: «Нет, что вы, разве вы не слышали, что мы питаемся только водой из крана? Утром холодной, вечером горячей. А по воскресеньям — газированной».
На что высокая девочка из их команды заметила, обращаясь к своей подруге: «Ну, теперь слышала?»
— Что? — пожала та плечами. — Ведь не я же попадала только в сетку... Выходит, и впрямь они живут на одной воде.
И уже из-за двери донесся ее громкий голос:
— Ну, кто же этого не знает. Ведь в этой школе учатся те, кого из других выгнали, хулиганы и недоразвитые... Знаешь, из сомнительных семей...
Я поймала Сассь буквально на лету. И может же человек производить такие звуки! Это было похоже на вой. Она царапалась, отбивалась, кусала меня за руку и отчаянно кричала вслед уходившим девочкам:
— Кто обзывается, тот сам и называется! — и расплакалась. Мы впервые видели, что Сассь плачет. Сердито, всхлипывая, и в то же время так жалобно. Ее бессильное отчаяние и горько-соленые слезы, казалось, жгли нам щеки.
«Ведь болезнь не спросит срока, а беда придет нежданно», вздыхала моя бабушка, когда была больна и ей приходилось лежать в постели. Так теперь вздыхаю и я. Именно теперь, когда жить стало настолько интереснее и дел по горло — именно теперь надо же было, пробегая через двор в одном платье и с непокрытой головой, подхватить какой-то вирус!
Конечно, я не единственная жертва. В своей группе, правда, я была первая, но недолго. Через несколько дней ко мне сюда привели Марью и Сассь. Теперь, говорят, по утрам у дверей в столовую стоит медсестра и все, кто приходят без пальто и без шапки, тут же получают «первую помощь» — т. е. ложку какой-то горькой микстуры. Для меня это, конечно, уже поздно.
Того, что я пережила за первые две ночи болезни, я не пожелала бы злейшему врагу, если бы у меня такой и был. Даже Энту не пожелала бы.
Из первой ночи помню только, как я беспрерывно старалась проглотить какую-то резину и никак не могла ни проглотить, ни выплюнуть ее. А на вторую ночь я пережила состояние невесомости. Это было совсем не страшно. Во всяком случае, я собираюсь, когда поправлюсь, записаться на полет в космос, когда туда будут брать пассажиров. Конечно, сначала будет огромная очередь, и чем раньше записаться — тем лучше.
Днем, в промежутке между этими двумя ночами, я ничего не ела, много пила, немножко плакала и очень хотела, чтобы бабушка была жива и пришла ко мне, или чтобы я умерла и встретилась с ней.