— Да, так и есть. Точно не знаю, но с ним что-то случилось, и он какое-то время не ходил в школу... Но он очень способный пианист, он...
Не знаю, почему, но мне было неловко рассказывать тете Эльзе, что этот красивый юноша несколько раз оставался на второй год. Нелепо — словно я могу как-то отвечать за успеваемость моих одноклассников! Поэтому я попыталась поскорее перевести разговор и спросила тетю Эльзу:
— Вы не находите, что девушка, что с ним, необыкновенно хорошенькая?
Тетя Эльза мельком взглянула на меня:
— Ты находишь? По-моему, она слишком броско одета и вообще в ней, для такой молодой девушки, слишком много искусственного.
И, слегка потрепав меня по руке, тетя Эльза добавила:
— Знаешь, по-настоящему красивы такие, как ты — милые, скромные девушки.
Но нечто по-другому, по-настоящему прекрасное я пережила во время последнего действия, когда звучала ария о любви и жажде жизни. Последняя ария Каварадосси.
Я уловила очень мало слов, хотя потом мне сказала их тетя Эльза. Но слова там лишь беспомощные бледные намеки: «...умираю покинутым. Но я так жажду жизни, так жажду жизни!..» Именно мелодия выражает все, доходит до самого сердца. На мгновение чувствуешь себя на грани проникновения в самое великое, почти ничто не отделяет тебя от совершенства и сама ты готова в любую минуту отдать жизнь за свою идею. Ту самую жизнь, которой только что жаждала с такой страстной болью.
Как много великого, высокого и прекрасного в этом мире, и как много мелкого и уродливого в нем встречаешь иногда. И все-таки каждый человек жаждет жизни, жаждет любви, стремится к прекрасному.
Удивительно, что и теперь, когда в нашей жизни больше нет таких преград на пути к счастью, таких ужасов, как в этой старинной опере, все же есть еще несчастные люди! Или это потому, что нам даны лишь возможности, а если мы не умеем их использовать, то в этом виновата глупость несчастных? Может быть, мы сами слишком беспомощны и просто не умеем найти свое место в нами же построенном счастливом мире?
Ох, до чего же хочется знать больше, чем я знаю. Можно думать ночи напролет, но всегда за ответом встают новые вопросы.
Одно все-таки бесспорно: никогда нельзя заменять жизнь игрой.
Как это говорила бабушка? «...Смеясь, вы гонитесь за большим счастьем. А жизнь? Жизнь — дело серьезное».
... Самая чудесная ночь в году. Радио принесло Новый год ко мне домой. Он начался боем Кремлевских курантов. Меня уже поздравили с Новым годом на многих языках. Теперь я знаю, как бьют знаменитые часы во многих странах! И каждые по-своему шлют в эфир «Счастья в новом году!»
И я счастлива! Даже не знаю, почему. Просто я счастлива.
Ведь это такая необыкновенная ночь... сквозь стены, сквозь пол, сквозь окна из глубины улиц доносится до меня радость чужих людей и отзывается в моем сердце. Но сегодня ночью не может быть чужой радости. Одна огромная радость, общая радость — она моя, а моей радости хватит на весь мир!
Ой, до чего же хорошо! Так хочется совершить что-нибудь прекрасное и великое. Хочется быть доброй ко всем на свете! Хочется всегда быть такой, как я бываю лишь в отдельные мгновения.
Мачеха и папа еще вечером ушли куда-то встречать Новый год. Папа хотел встретить его дома, но мачеха ведь такая непоседа. Ей непременно надо было мчаться куда-то навстречу Новому году. До чего же она была красива! Я сижу тут и желаю, чтобы она становилась еще красивее, чтобы она была счастлива, потому что в этом счастье моего отца.
А мы вдвоем с малышкой дома, и у нас всего достаточно. Тепла, света, уюта. Хороших вещей даже сверх меры. Стенные часы тикают о нашем счастье, и полная радостных мыслей ночь принадлежит нам.
Подожди, моя маленькая сестренка, давай, я перенесу тебя сюда, поближе к елке, к сиянию свечей и давай, я расскажу тебе, как все это было. Я расскажу тебе это еще и еще раз и опять сначала...
Мы остались с тобой вдвоем и стали ждать. Не правда ли, ты ведь тоже ждала? Иначе почему бы ты с таким любопытством посматривала по сторонам? Ты была уверена, что он придет. Быть может, больше, чем я. Кажется, ты первая и сказала: вы друзья. Самые большие друзья! По-видимому, ты знала и то, как я встретила его утром и рассказала, что вечером мы будем только с тобой вдвоем.
Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.
Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обещала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.
А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, вернулась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу поняла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.
А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, сегодня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!
Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою темную юбку в складку и вышитую белую блузку с кружевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой:
«... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»
И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.
Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...
Не может быть, что он не забежит хотя бы на минутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.
Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.
Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что значит самый лучший друг! Может быть, мне придется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольствоваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.
Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не прикажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...
...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.
Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу узнала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позвонил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слышала, как он сказал:
— Какая ты красивая, Кадри.
Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько часто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!
Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:
— Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты думаешь, такое узенькое кружево ничего не стоит сплести. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.
— Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интернате!
— Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.
— Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.
— Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.
— Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.
Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Урмас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?
— Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!
— И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.
А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя девушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.