Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в праздничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную мамой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, конечно, праздники покупают, а не делают.
— А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...
Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»
Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми листочками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.
Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшенный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:
«...И во лбу звезда горит...»
А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с мережкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хорошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты протестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, конечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала потому, что не получилось по-твоему.
Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в нагрудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.
— Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полуночи...
Я не слышала, что он сказал еще, потому что склонилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв маленький беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенадцать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.
Как будто я могла думать о чем-то другом!
Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть потерпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искусству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохотное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.
Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он помашет мне рукой, а в руке у него что-то белое.
Так что ты совершенно напрасно сердилась на меня за этот платок.
Ой, сестренка, ты и не знаешь, как счастлива ты была в свою первую новогоднюю ночь! Однажды, когда ты вырастешь, я расскажу тебе об этом. О нашей с тобой новогодней ночи и о том, что тогда случилось или даже не случилось, а просто было. Было, как все хорошее в мире.
«Малышке не нужен такой яркий свет», «Ой, милочка, приглуши радио, малышке это мешает. Это вредно для ее нервной системы», «Малышка хочет на ручки. Возьми ее», «Малышка хочет смотреть в окно, подойди с ней к окошку» – и так далее, беспрерывно в том же духе. Опять и опять о том, чего малышка хочет или не хочет. Как будто между мной и сестренкой давно уже не появились свои тайны и словно я в малышах ничего не понимаю.
Хорошо все-таки, что сестренка еще не умеет потребовать луну с неба. Уж не знаю, кому из нас пришлось бы тогда взбираться на небо.
И вообще, зачем ее называют малышкой? Ведь это вовсе не имя. Конечно, с ее настоящим именем не все в порядке, но раз уж так назвали, то, по-моему, иногда все-таки следует произносить это имя. Ведь и кошку обычно не называют Кошка.
Флёр! Назвать эстонскую девочку французским именем из английского романа и самой никогда не произносить этого имени! Это так похоже на мою мачеху. И к тому же имя, которое в метрике пишется Fleur, а произносится Флёр, означает просто цветок. Зачем столько сложностей? Неужели флер звучит лучше, чем цветок? Я, право, не нахожу. Это все происходит от того, что человек читает мало хороших книг. И если моя мачеха сейчас не успевает ничего читать — а это вполне возможно — то можно опасаться, что когда-нибудь у меня появится брат, которого назовут, например, Сомс!
С каким удовольствием я забрала бы отсюда этот цветок. У меня даже хватило глупости предложить это мачехе, Я вздохнула и сказала что-то в таком роде:
— Жаль, что у нас с Флёр такая разница в возрасте. Когда она придет в школу-интернат, меня там уже давно не будет...
Мачеха сердито оборвала меня:
— Ты с ума сошла, что ли? Мой ребенок — в школе-интернате! Для чего же, по-твоему, у нее есть я и отец?
Не знаю, наверно, она не подумала, прежде чем сказать это. Но и после она не попыталась смягчить сказанное или превратить в шутку, а я сделала семь глубоких вдохов и выдохов и задержала дыхание так, что чуть не лопнули легкие, но... О, древние йоги, как вам легко жилось, если вам это помогало!
Но в конце концов, я не смею забывать, что мачеха сделала мне много хорошего и ее дочь все-таки моя сестренка.
Сегодня в магазине я случайно встретила Лики. Она поторопилась сообщить мне, что уже завтра уезжает в школу-интернат. На мое удивление она ответила:
— Ах, у нас дома такое положение.
Я ожидала совсем другого, как вдруг Лики, которая вообще-то не очень любит рассказывать о себе (и тем более о домашних делах), стала рассказывать мне свою биографию. Ее отец и мать умерли. У нее приемные родители. Наверно, у меня очень изменилось лицо, потому что Лики поспешила объяснить:
— О, не думай, что из-за этого. Мои приемные родители лучше, чем у многих настоящие. Приемный отец в самом деле мой дядя со стороны мамы. В наш дом попала бомба. Папа и мама погибли. Потом мы жили в деревне, у дедушки с бабушкой. Бабушка умерла в тот же год. И мы все четверо — сестра, брат, я и дедушка — остались на шее у дяди. Тогда-то дядя и женился на моей приемной матери. Если бы ты знала, какая она! Как-то раз один умник спросил у нее, разве она не хочет иметь своих детей? Ты бы видела тогда ее лицо! «А чьи же, по-вашему, эти дети? Хотела бы я с в о и х? Считаете, что эти мне предназначены законом? Вот именно этих-то я и хотела». Ой, знаешь, это были здорово замечательные слова, их надо было бы записать на магнитофон. Стоило бы их иногда давать кое-кому послушать. И знаешь, в чем для нее самая большая радость? Когда кто-нибудь чужой, кто не в курсе дела, находит, что кто-нибудь из нас похож на нее. Конечно же, мы зовем ее мамой.
Ты бы только послушала ее, когда она, если в настроении, рассказывает о своей жизни. Ни в каких книгах ты такого не встретишь. Буржуазная тюрьма, побег, потом долго скрывалась. Это так увлекательно, что слушаешь — и поесть забываешь. Ты как-нибудь зайди, тогда сама увидишь. Сестра записывает ее рассказы. Сестра у меня другая. Пишет стихи и прочее там. Вы с ней станете друзьями. Вообще у нее голова на месте. Но мачеха не делает между нами никакой разницы. Может быть, о брате заботится немного больше, ведь брат у меня инвалид. Когда был маленьким, подорвался на мине и остался без ноги. Мачеха тренирует его. В свое время она была хорошей спортсменкой. И сейчас еще играет в волейбол. Потому-то и у меня со спортом... Конечно, лучше бы моя голова была приспособлена к более хитрым вещам, но ее радуют и мои первые места в спорте, и стихи сестры, и радиоприемники, сделанные братом...
— Зачем ты себя так принижаешь, ведь ты прекрасно рисуешь, — торопливо перебила я, а сама была в восторге от этой чудесной семьи. Мы уже давно вышли из магазина, стояли на углу и продолжали разговаривать. Смешно — в школе, где мы днем и ночью вместе, мы почему-то ни разу так не говорили, а тут вдруг! Я узнала, что дома у них туговато. Работников двое, а семья — шесть человек. Лики говорит об этом так просто и деловито, как будто это благо. Дома она обстирывала всю семью, штопала и латала на всех и теперь прямо руки чешутся — хочется работать.
— Знаешь, я терпеть не могу болтаться без дела, — добавила она откровенно и тут же предложила: — Поедем тоже. Ну что тебе здесь, в городе, делать! Хватит уже жевать пряники и плевать в потолок. А в интернате дел по горло. Я уже все обдумала. Долго ли мы будем еще дожидаться, пока достроят новый дом. Пожалуй, при нас его так и не достроят. Слышала, и воспитательница того же мнения. Давай возьмемся за дело и своими руками приведем в настоящий порядок и подремонтируем наши комнаты. Я все обдумала. Там нужно будет сделать перестановку и навести уют. Сейчас как раз подходящее время. С Вестой я еще до каникул поговорила. Она вообще не собиралась уезжать домой. Марелле мы всегда найдем. Еще кое-кого из девочек — и, смотри, какие кадры!
— Возьмем хотя бы потолок...
Тут уж началось горячее обсуждение возможностей санитарного и не знаю какого еще ремонта, который мы могли бы сделать. В разговоре все чаще слышалось ужасно привлекательное слово — оформление. До сих пор я считала, что оно применяется только по отношению к большим художникам, к выставкам и витринам, но выходит, что в самом обыкновенном жилище многое можно оформить! У Лики все-таки большой талант художника, хотя она сама в это не верит, а тут, стоя на углу улицы, она заставила проснуться и мою фантазию. Мы размахивали руками, как ветряные мельницы, рисуя планы в морозном январском воздухе. Я и сама не заметила, как увлеклась ее идеей. И вдруг почувствовала совершенно невероятное и нелогичное — тоску по интернату! По той самостоятельности, по тем возможностям, по нашим девочкам.
Мальчики, те, конечно, кто оставался в интернате на каникулах, привели в порядок каток. Увидев меня утром на школьном дворе, Энту удивленно приподнял брови и даже шапку!..
— Ого. Кукла уже вернулась. Доброе утро!
Кстати, после того «кукольного собрания» он зовет меня не иначе, как Кукла. Мне, наверно, надо благодарить судьбу, что мне не пришлось в тот раз говорить, например, о сельском хозяйстве: возможно, что тогда он стал бы звать меня Брюквой.
А кататься на коньках чудесно. Замечательно!
Когда я в первый раз вышла на лед, я просто обалдела. И малыши тоже. Они, казалось, готовы были разорвать меня на части. Одной помоги надеть коньки, другую возьми за руки и покатай, третьей помоги встать, четвертой подуй на ушибленное место. Даже маленькие мальчишки и те вертелись около нас. На катке собирались и интернатские, и живущие в городе.
А Сассь беспрерывно требует показать, как поворачивать, как переступать через ногу и т. д. Я все показываю ей с удовольствием, не скромничаю. Наконец-то нашлось что-то, что и я по-настоящему умею. Выдавала такие круги и восьмерки, что даже Энту загляделся. Не скажу, чтобы это меня смутило!
И погода была как на заказ. Все вокруг — каждая веточка, каждая бровь, каждая прядь волос были присыпаны серебристой пудрой инея. Неожиданно солнце скользнуло единственным длинным лучом по стенам школы, и лед засветился розовым, а тени на снегу, по краям катка, стали голубыми. Такого голубого цвета не найдешь ни в каком наборе красок.
А на ногах были не коньки, а крылья. Ой, какая радость! Радость движения! Силы! Радость свободы! Радость от всего. И как эта радость перекатывается от одного к другому и захватывает всех! Она делает злюку добрым и врага терпимым.
Я даже приняла приглашение Энту. Когда мы закончили двенадцатый круг, Энту сказал: «Наконец-то нашлась девчонка, которую не приходится тащить за собой, как мешок. Сама катается».
Он забыл о Лики. Но, пожалуй, я от Лики не очень и отстаю. Вообще мы с Лики во многом схожи, хотя по существу мы совсем разные. Расскажу, что однажды случилось.
В первый же день после возвращения в интернат мы принялись мыть потолки. Лики в одной комнате, я в другой. Уже за первый час я безнадежно от нее отстала. И все же выдержала до конца. Всю ночь у меня все болело, и на следующее утро от одной мысли посмотреть на потолок сводило шею. Когда после завтрака мы вернулись к себе и Лики полезла под потолок, я предусмотрительно забралась в постель. Страшно тоскливо становилось на душе при воспоминании о том, что все другие сейчас дома, окружены заботой и лаской мам и пап, а я здесь словно добровольный галерный раб.
Натянула одеяло на голову и решила хорошенько выспаться. Лики подошла и стащила с меня одеяло. Я рассердилась. Но не успела и слова сказать, как Лики сама принялась бранить меня. Вот тебе раз! Она — меня. Я решила послушать, что из этого выйдет. А вышло очень многое.
— И зачем было браться, раз ты такая размазня. — Ой, до чего противное слово размазня! Размазня? А может, у меня воспаление какого-нибудь шейного нерва или мышц — иначе почему же там так жжет. А Лики продолжала честить меня. Нос, мол, морщить я умею, а когда надо что-то сделать своими руками, то у меня сразу нервы воспаляются! Выходит, что я, также как некоторые, надеюсь, что другие за меня все сделают. А самой лень пальцем пошевелить для других. Этого она от меня уж никак не ожидала. И все в таком духе.
Это было уж слишком. Разве в этом дело? Не все же такие привычные и сильные, как она. И вдруг Лики словно бы устыдилась своей резкости, неожиданно улыбнулась и сказала:
— Что же ты приуныла. Эта боль проходит, как только начнешь двигаться. Знаю по спорту. Если долго не тренируешься, всегда бывает трудно. А потом тем более приятно. Правда. Иди, попробуй разок. Хоть немножко. Сначала потихоньку. По мере сил. Я свой потолок домою и приду тебе помогать. Сегодня надо постараться закончить хотя бы побелку. А то не успеем. Завтра, когда появится Веста, надо обязательно приниматься за стены.