Делает ли в данном случае героем тот факт, что человек в безвыходном положении грыз брючный ремень и уплел свой баян?
Ох, как остроумно! Мальчишки, конечно, смеялись очень самоуверенно и победоносно. Было невозможно не нарушить обет молчания, тем более, что из-за наших планов он был излишним. Я с разбегу бросилась с головой прямо в этот коварный, притворно-хладнокровный оборонительный вал, который мальчишки поставили перед собой. Я атаковала, как умела:
—...И, наконец, Энрико Адамсон сам сказал о самом главном. Каждый человек, попав в беду, старается выжить сам. Вот именно с а м. В том-то и разница. Вы знаете, что эти ребята делали эти 49 дней. Сделали они хоть шаг, который показал бы, что каждый из них следовал естественному инстинкту и пытался спасти только свою жизнь? Почему они в первый же день пересчитали картошку и разделили поровну, на равные части? И почему они сохранили это равенство до конца? И в те дни, когда начала угасать надежда и до смерти было рукой подать. Ни один из них не струсил, ни одного из них естественный инстинкт не заставил пытаться сохранить свою жизнь за счет жизни другого человека. Я уверена, что кое-кто из молодых людей, окажись он в таком положении, употребил бы свой ремень совсем для других целей. Может быть, от страха и безнадежности он дрожащими руками затянул бы его вокруг собственной шеи, а может быть, тот, кто сильнее, воспользовался бы своим правом сильного и столкнул остальных за борт, чтобы иметь побольше того, что удерживает душу в теле. Это было не так уж невозможно. О таком мы и в литературе читали. И у меня, например, был когда-то одноклассник, который просто так, для развлечения, столкнул более слабого с крутой горы, где уж тут говорить о подобном случае.
Когда я все это высказала, а потом ясно увидела, как у Энту сначала побелел кончик носа, а затем постепенно все лицо, мне вдруг стало жаль его. Стало стыдно за себя. Хотелось взять свои слова обратно, но было уже поздно. Сейчас я могу утешиться только тем, что никто другой не понял моего намека и никому другому я этого никогда не говорила и не собиралась говорить. Но честное слово, эти постоянные издевки надо всем, что хоть немножко лучше и прекраснее, высмеивание того, к чему каждый из нас должен стремиться, — не могут не выводить из себя. При этом у меня бывает такое чувство, что они сами не верят в то, о чем или вернее как говорят. Не может же быть, что молодежь одной и той же страны, члены Коммунистического Союза Молодежи могли бы иметь такие разные идеалы и настолько по-разному воспринимать хотя бы это событие. Пришлось бы им самим вот так дрейфовать в море, не знаю, что бы они тогда об этом сказали.
Ничего не поделаешь, надо все-таки ясно знать, что допустимо, а что не допустимо. Я-то очень многого жду от предстоящего суда. Пусть там в самом деле все выговорятся, выскажут, что на сердце, что человек думает обо всем этом. Анне готовится необыкновенно старательно. Мы все доставляем ей всякий «фактический материал», как говорится.
Вот и состоялся этот знаменитый и долгожданный суд. Очень торжественным и значительным был момент, когда судебный служащий (классный организатор из восьмого — у него оказался самый внушительный голос) объявил:
— Встать. Суд идет.
Дверь отворилась, и состав суда во главе с Лики прошествовал на свои места с подобающим достоинством и выражением лиц. В это время в переполненном зале все стояли (включая учителей, воспитателей и директора), и было впечатление самого настоящего суда.
Суд уселся за столом в таком порядке: Лики, как председатель, в середине, слева от нее — народный заседатель Тийт из нашего класса и справа — Рейн из девятого, В конце стола сидел секретарь суда. Анне в качестве прокурора и Андрес — защитника — сидели отдельно, за маленькими столами. Обвиняемые — Энрико и Ааду — на скамейке по одну сторону и мы — свидетели — по другую, как раз между судейским столом и публикой.
Судья огласила состав суда, совершила остальные положенные церемонии и прочла обвинение:
— Энрико Яанович Адамсон обвиняется в недостойном поведении, несовместимым с моральным обликом комсомольца. Во-первых, он принудил ученицу седьмого класса Мелиту Вольдемаровну Кряэс к совершению недопустимого поступка, заставив ее выкрасть чужую тетрадь; во-вторых, он подло использовал личную тайну: сам прочел дневник и дал прочесть другим. В-третьих, он, как и все его единомышленники, которых он в данном случае воплощает и представляет, обвиняется в том, что он употребляет недопустимые и некультурные выражения, позволяет себе двусмысленности и ведет себя недостойно.
Ааду Аадувич Адомяги обвиняется, как соучастник вышеуказанных преступлений, в некультурном поведении и выражениях, к чему добавляется еще и самое грубое оскорбление, нанесенное им девушке, Весте Эльмаровне Паю...
Конечно, я не могу переписать весь судебный протокол, потому что он занял две тетради и суду пришлось во время чтения назначить заместителя совершенно выдохшемуся секретарю. Кроме того, большая часть этого протокола у меня имеется, потому что в большинстве случаев обвинительные речи и выступления составляла я. Но о суде и обо всем том, что произошло в этот день, я постараюсь написать подробно.
Ой, до чего же все мы, девочки, волновались. Быть уверенными в своей правоте — это одно, но доказать это другим, в особенности мальчикам — это же совсем другое.
В защитники они выбрали Андреса. Самого умного мальчика и к тому же партнера и друга Анне. Верно, и тут у них был свой расчет.
Я дала свои показания очень обстоятельно. Весте, конечно, было труднее. Мотив был, так сказать, деликатнее, как заметил Андрес. Но зато это был единственный случай, когда оказалась кстати Вестина манера безличной речи. Она придала ее показаниям деловитость и нейтральность.
Но зато Анне произнесла свою речь с таким пылом и страстью, что, по моим понятиям, — и девочки тоже так считали — мальчишки были повержены в прах и должны были тут же не только попросить у нас прощения, но и встать при этом на колени.
Девочки вставали одна за другой и говорили о том, как мальчишки нарушали самые элементарные нормы поведения или же глубоко оскорбляли или унижали своих одноклассниц.
Племянница директора — Маарика из восьмого класса — рассказала, что когда она шла однажды с Ааду по улице и они встретили ее родственника, то она поздоровалась, а Ааду тем временем стоял рядом, преспокойно засунув руки в карманы, нахально смотрел на постороннего человека и даже не подумал его приветствовать, как этого требует вежливость. На это со скамьи подсудимых послышалась реплика Ааду:
— Что? Уж не собираетесь ли вы сделать из нас циркачей?
Анне же в свою очередь все время загибала пальцы, выкладывая свои «во-первых, во-вторых, в-третьих». Все десять пальцев были уже использованы. В самом деле, трудно сказать, что Анне больше подходит — быть прокурором или артисткой.
Но хотя речь Анне несколько раз прерывалась бурными аплодисментами, все же мальчишки и не думали падать на колени. Они даже не опустили голов. Скорее, наоборот. Когда Андрес вышел на трибуну и огляделся по сторонам, у него был вид человека, уверенного в своей правоте и имеющего, что сказать.
О, до чего же трогательно благородными выглядели в его речи школьники второй половины нашего столетия! В особенности же воспитанники нашей школы-интерната. С какой иронией он произнес:
— По-вашему, милые девушки, выходит, что ни одну вещь нельзя назвать ее подлинным именем. Конечно, в вашем присутствии нельзя, например, сказать, что вонь — это вонь, а надо говорить: испорченный аромат. Вам подошел бы, пожалуй, стиль времени папы Крейцвальда. Если кто-нибудь голый, то об этом надо сказать вежливо: босиком по самую шею. Не так ли?
Даже по самому мерзкому пункту — отказу Ааду танцевать с Вестой — Андрес, один из величайших мудрецов и златоустов школы, нашел смягчающие обстоятельства:
— Далее. Если мы проанализируем предысторию самого тяжелого обвинения, то найдем немало смягчающих обстоятельств. Мы знаем, что последнее время Ааду всегда танцует с Валентиной. Они подходящая пара. Оба хорошо танцуют и так далее. Мы не станем здесь анализировать причины их контакта, скажем лишь обычное: они хорошие друзья.
И вдруг неизвестно почему, девочка начинает капризничать. Если Ааду весь вечер приглашал только ее, если он делал это на всех вечерах в течение последних двух четвертей, то, естественно, он ждет ответного приглашения на дамский вальс, не так ли?
Но, как мы знаем, девушка не делает этого. Она капризничает. Она ветрена и капризна. Ее не интересуют чувства другого человека. Она хочет продемонстрировать свою власть. Вообразив себя неотразимой красавицей, она считает, что может себе все позволить, как это вообще принято у девочек. Они любят время от времени дать почувствовать свое девичье превосходство и власть. Так случилось и с данной девушкой: она умышленно обижает своего постоянного партнера и друга и, против ожиданий, как я уже сказал, даже против неписанных правил вежливости, приглашает танцевать другого мальчика.
Скажите сами, разве это красивый поступок? Можем ли мы за ним разглядеть прославленную чуткую девичью душу, чувство такта, честность и так далее и тому подобное. (Весь этот перечень сопровождался слегка иронической улыбкой.)
Я заметила, что, слушая речь Андреса, Анне что-то быстро записывала в свой блокнот. А тем временем Андрес продолжал свою блестящую речь.
— При таких обстоятельствах, — продолжал он после короткой многозначительной паузы, — можем ли мы так уж обижаться, так расстраиваться по поводу того, что мой подзащитный Ааду Аадомяги, который, как нам известно, ждал одну девушку, самую красивую и самую для него подходящую — (ой ты, лиса-лисичка!) — увидя другую, совершенно импульсивно, от уязвленного самолюбия и огорчения рассердился на всех девочек вообще. В том числе и на ту, которая случайно оказалась около него. Таким образом, он допустил этот необдуманный поступок — отказался танцевать с нею. Повторяю, я не оправдываю этот поступок, не считаю его хорошим, как, впрочем, не считает и сам обвиняемый, но мы просим учесть смягчающие обстоятельства...
При этих словах Андреса Ааду, широко улыбаясь, оглядел зал, словно вождь и знаменосец победоносного войска.
О, оскорбленная гордость и попранное достоинство!
Но Анне не так-то легко поставить в тупик. Когда настал ее черед, она начала сдержанно, но с явным волнением.
— Нам только что представилась приятная возможность прослушать талантливо составленную защитную речь. Похоже, что на многих она произвела глубокое впечатление. Прежде чем вынести окончательное решение, позвольте мне, со своей стороны, высказать некоторые мысли.
Прежде всего, небольшое возражение по поводу общей позиции защитника, из которой следует, что вполне естественно дать приглашающему отказ, раз он случайно оказался не тем, кого ожидали и хотели видеть. Разрешите мне от имени девочек, которые, согласно обычаю, чаще выступают в роли приглашаемых, а не приглашающих, — разрешите мне, как одной из них, сказать следующее: если бы и мы следовали подобному «импульсу» и стали отправлять мальчиков обратно, то вы, дорогие соученики, совершенно растерялись бы. Тогда, может быть, вы постигли бы, что и вежливость имеет свою ценность. — (Тут я заметила, как у Андреса порозовели уши.) — Кроме того, разрешите обратить ваше внимание еще на одну вещь, поразившую меня в речи защитника: у нас тут не какое-либо подразделение ЗАГСа, где ведется регистрация пар и всякие отступления противозаконны. Пока еще все мы просто обыкновенные соученики и между нами должны быть хорошие отношения.
И далее. Если одна из девочек действительно нанесла своему обычному партнеру такую бесчеловечную обиду, должен ли он мстить за нее другой девочке? Уважаемый суд и все присутствующие в зале, я прошу вас вдуматься в смысл такой морали! Надеюсь, что нет необходимости останавливаться на этом подробнее.
Но что важнее всего: если этого юношу, в данном случае, обвиняемого, так жестоко оскорбили, если красивая и капризная девушка нанесла его несчастному сердцу такую рану, почему же он остался прохлаждаться в зале? Не было ли для разбитого сердца и попранного достоинства естественнее удалиться из зала, тем более, что он все равно не собирался больше ни с кем танцевать.
Надеюсь, что справедливый суд увидит, что здесь нет ни одного смягчающего обстоятельства. Дело некрасивое, абсолютно некрасивое. Тем более некрасивое, что оскорбили девушку очень честную и заслуживающую всяческого уважения. Кроме того, это девушка, с которой обвиняемый еще в прошлом году танцевал больше всех и которая была для него, как определил в своей речи защитник, хорошим другом.
Аплодисменты в зале. Судья нарушает законы беспристрастности и тоже аплодирует! Анне поднимает руку. Зал затихает.
— Но это лишь одна сторона дела. В интересах истины прошу выслушать третьего участника — Валентину Петровну Клейн. Быть может, у этой капризной и своенравной девушки, как здесь охарактеризовал ее защитник, есть что сказать в оправдание своего «бессердечного» поступка. Прошу.
Анне обращается к суду с видом профессионального судейского деятеля.
Кыпс-кыпс — по залу, где царит настороженная тишина, проходит Тинка и останавливается перед судейским столом. Ничего удивительного, что такая красивая девушка заставляет биться сердце даже у мальчишки типа Ааду. Чуть вызывающее выражение лица сейчас очень идет Тинке. После того, как она ответила на обычные вопросы, судья спрашивает о самом главном:
— Свидетельница, Валентина Петровна Клейн, комсомолка! — (Мне ужасно нравится, как Анне особо подчеркивает последнее обстоятельство. В одних случаях она хочет как бы повысить ценность свидетеля и его показаний, в других — особо подчеркнуть недопустимость поступка обвиняемого.) — Что вы можете рассказать по данному делу? Прошу говорить всю правду, все, что знаете.
— К сожалению, всю правду, слово в слово, я не могу рассказать. Но я прошу уважаемый суд и всех присутствующих поверить моему комсомольскому честному слову, если я заверяю, что Ааду, т. е. обвиняемый, сказал мне во время нашего последнего танца нечто настолько чудовищное, что после этого я ни при каких условиях не могла пригласить его танцевать, Я не могу здесь повторить, что именно он мне сказал, но чтобы вы поверили мне, я утверждаю, что больше никогда, ни в каком случае не стану с ним танцевать, будь решение сегодняшнего суда каким угодно. Он этого не стоит. Он не стоит того, чтобы хоть одна уважающая себя девочка стала танцевать с ним или вообще иметь дело.
Ого! Наверно, эти слова ей подсказала Анне, но факты и тон, конечно, же, ее собственные. Красивая, гордая девушка, знающая себе цену, подняв голову, стояла перед судом и обвиняла и наказывала виновника. Это производило большое впечатление.
Я видела, что даже Ааду, первый раз за весь этот день, беспокойно опустил глаза, словно искал что-то на полу, у своих ног. В свою очередь Андрес следил за Ааду с выражением, явно показывающим, что этот инцидент (так, кажется, это называют) был для него настолько же новостью, как и для всех нас. Но хотя Андрес был вынужден несколько отступить на одном фронте, тем упорнее он стал обороняться на другом.
— Поскольку мы собрались на открытое судебное заседание, разрешите мне заметить, что одних намеков и слов, пусть даже подтвержденных каким угодно ч е с т н ы м словом, все-таки недостаточно. Апелляция к чувствам — это хитрое дело и главное оружие девочек, но нам нужны факты. Иначе все судопроизводство теряет смысл.
Вот уже в течение часа нас тут характеризуют как грубых, неотесанных, жестоких, глупых и т. д. Но, исключая один чрезвычайный случай, все это только слова. Факты, факты, больше фактов, дорогие соученицы!