17.
Лут неспокоен, вспомнил Михаил, когда на палубе окантовкой вспыхнули сторожевые огни глостеров, предупреждая пассажиров о необходимости занять свои места.
В мутной воде хаоса охотились не только Хангары. Вылезли бродяги Лута, поднялись с глубины существа, доселе неведомые. Перевозки стали опаснее, и за охрану брали больше. Другое дело, что не всем усиленная стража была по карману — или перевозчики просто хитрили, стараясь сэкономить.
Лин дремал у Михаила под боком, свернувшись кошкой, но когда тэшка встала, распахнул глаза.
— Что случилось? — спросил, приподнимаясь на локте.
Михаил пожал плечами. Люди толпились у бортов, обеспокоенно переговаривались, не понимая причины остановки. Лут, на первый взгляд, казался чистым и пустым, как вымытое к празднику блюдо.
Сопровождающие из экипажа успокаивали народ. Лин встал, озираясь. Михаил поднялся в полный рост, шагнул к борту, оттеснив плечом любопытных. Из глубины Лута, как из колодца, стрекотом кричали птицы.
Иванова как ножом по жилам рвануло узнавание.
Так же звучало, когда они забрели в самые дебри Лута.
Когда они заблудились и их там встретили-приветили.
Сорок Сорок.
Он повернул голову и шумно выдохнул: на фальшборт скользнула нагая, алебастровая девица в белой маске птичьего клюва.
Длинное стройное тело, внахлест укрытое плотным матовым пером. Помнил Михаил, что не всяким ножам по зубам были эти перья. Девичьи пальцы заканчивались пронзительными серпами когтей.
— Какие глазки, — прошептала Сорока нежным металлическим голосом, поймав его взгляд. — Какие прекрасные глазки… Дай поносить!
Миша не дал. Молча, всей силой двинул кулаком ей в грудь, роняя с борта обратно в Лут, как куклу.
Обернулся на оторопевшую публику.
— Закройте глаза! — прокричал во всю мощь легких. — Закройте глаза, они на глаза идут!
Кто-то послушался — выучка Лута — и сел под борт, под арфу, зажмурившись, ткнувшись головой в пол, спрятав глаза за ресницами и ладонями. Но большая часть — гражданские, Лут открытый видящие реже редкого — заметалась без толку. А с Лута, как весенний град, падали Сороки.
Впервые за годы мирного житья Михаил пожалел, что не был оборужен.
Из всей справы воинской только нож резчика при себе имел. Отвык от Лута, расслабился.
Сороки наседали со всех сторон, и защитная сетка тэшки не была преградой их когтям. Резали ее, как гнилые нитки, плеснула на палубу первая кровь, закричали от боли и страха люди.
Ответом грохнули выстрелы.
Экипаж имел при себе оружие, да и не все пассажиры ехали пустыми.
Под ноги Михаилу откатилась голова Сороки. Лин уже встал между людьми и тварями Лута. Светлый свитер осыпало кровяным горохом.
Михаила толкнули в спину, почти сбили с ног паникующие люди. Сороки рвали глаза, выцарапывали, вырезали из лиц, хватали клювами, как спелые ягоды. С криками устремлялись прочь, относили добычу и возвращались, продолжая охоту.
Глаза. Их разноцветье манило тварей, как пламя — мотыльков. С той разницей, что Сороки позже выпестывали из глаз яйца, оборачивая тягу себе на пользу.
— Миша! — Лин прорвался к Плотникову, встал рядом.
Актисы его блестели, умытые Сорочьей кровью. Экипаж старался держать организованную оборону, но обреченное ужасом человеческое стадо не давало себя защитить.
Михаил уклонился, отбиваясь от когтей коротким ножом. Левую руку обмотал плотной кожаной курткой, уже покрытой глубокими порезами. Не привычное к бою оружие тем не менее позволяло контратаковать и защищаться. Сорока била с клекотом, голое тело ее, покрытое алебастровым пером, было, казалось, непроницаемо для короткого плотницкого ножа.
У ног Михаила сбились люди, кто раненый, кто уцелевший. Иванов понимал, что всех не сберечь. Сам он мог легко спастись — достаточно было присесть, спрятать глаза в горсти. Но сделать того не мог — совесть не позволила бы.
Лин вдруг опять вырос перед ним, толкнул себе за спину, притер к арфе. Шагнул вперед, разводя руки с актисами. Пространство перед ним расчистилось, точно он собирался взойти на сцену. Сверху упала Сорока. За ней другая. Третья.
Первый безупречно владел оружием — Сороки, подлетавшие близко, улететь уже не могли, падали, срубленные лезвиями. Плотников сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Парень! Держи, парень! — мужчина в одежде торговца Хома Оливы толкнул ему в ладонь липкую рукоять револьвера.
Сам он стрелять уже не мог — глаза его стали добычей Сорок.
Михаил молча сжал добровольно отданное оружие. Послушное — по закону Статута. Прокрутил барабан, слушая, на сколько его еще хватит. Выходило не жирно.
Плотников был не из тех, кто бьет белке в глаз — он и белок-то не бил, предпочитая животной охоте рыбную ловлю и грибной сбор. Выбирать, однако, не приходилось. Михаил вскинул револьвер, четко развернулся и снял первую из Сорок. Метил в голову — от тела могло и срикошетить.
Лин мельком глянул на него, увернулся от выпада противницы, позволяя твари скользнуть вперед и одним махом актиса снес Сороке клюв.
От дикого птичьего крика Михаил едва не оглох. Сорока, будто ослепнув, заметалась по палубе, натыкаясь на людей и товарок, кулем повалилась за борт.
Михаил снял еще двух. На четвертой обидно промазал, а пятая пуля была последней.
Лин сцепился с Сорокой, не давая ей приблизиться к сбившимся в кучу людям. Оттеснил к борту, прижал, пропустил удар в голову, Сорока закричала торжествующе и — будто захлебнулась.
Что-то стремительное, серебристым росчерком, схватило ее, опутало лесой голову и грудь, мощным рывком сволокло в Лут. А следом серебряный дождь обрушился на тэшку, выхватывая Сорок.
Михаил, оказавшийся рядом с Лином, видел, как живое серебро, цепляя Сорок, тянет их вниз, в Лут, в открытый ротовой диск цветущей белым Сагартии.
Не успел Плотников сосчитать до тридцати, как Сороки закончились. Самые умные сбежали, те, кто замешкался, стали добычей другого хищника.
Сагартия, насытившись и потеряв интерес к тэшке, собрала ловчие лесы-вольвенты и опустилась обратно в Лут. Михаил проводил взглядом ее колыхающийся, как плюмаж, венчик. Глубинный охотник Лута, Сагартия, всегда жила на дрейфующих останках корабелл, и никогда не поднималась так высоко.
— Что это было? — кто-то из экипажа дико глядел на него уцелевшим глазом.
— Сагартия, — выдохнул Михаил. — И нам повезло, что ее накормили Сороки.
***
Хом Имта встречал тэшку суетой, лекарями и гвардейцами. Плотников, не желая увязнуть в расспросах, схватил Лина и был таков. Благо людям было чем заняться и без них.
Сначала они с Лином шли быстро и молча, удаляясь от дороги в город, пока воронка окончательно не скрылась из вида. Только здесь Михаил позволил себе немного сбавить темп. Выдохнул.
Остановился и поймал за плечо Лина. Тот растерянно уставился, облизал высохшие губы. Налегали сумерки. От травы и деревьев тянулся туман, волглый, как сырое белье. На небе висела луна со сколом.
Михаил дернул плечами, прогоняя воспоминания.
— Лин. Давай условимся. Впредь не смей загораживать меня. Я не девушка, не старик и не ребенок. Я взрослый мужчина, вдвое старше тебя. Я воин.
Лин вскинулся, глаза его горячо блеснули.
Михаил поднял руку.
— И меня оскорбляет сама мысль о том, что я буду прятаться за спиной мальчика, — отчеканил он.
— Я Первый! Я из Луча Палачей! Мой долг — защищать людей! Это то, что я умею делать и буду делать!
— А я Михаил Плотников, из Ивановых, и я никогда не прятался за спинами детей! — рявкнул Михаил так, что смолкли вечерние птицы.
У Лина обозначились желваки.
Михаил медленно выдохнул и уже спокойно попросил:
— Если не хочешь меня обидеть, не делай так больше.
Лин сузил глаза, но промолчал, тяжело дыша.
— Нил не возражал, когда я его защищал, — буркнул в сторону, ковыряя носком лесной опад. — Я сильнее тебя.
Михаил закатил глаза. Вспышка гнева уже прошла, а злиться долго на Лина он все равно не смог бы. Первый явно не имел намерение его обидеть.
— Я не он. И я буду рад сражаться с тобой плечом к плечу. Но не за твоей спиной. Мы договорились? — он наклонился, вглядываясь в лицо Лину.
Первый шумно выдохнул, как раздосадованный ребенок.
— Хорошо, — сказал.
Михаил протянул руку, и Лин осторожно пожал его ладонь.
— Долго нам идти? — спросил Первый.
— Нет.
Лин слабо улыбнулся. Михаил почувствовал его улыбку — в сумерки словно молока плеснули.
— Та Сорока была права.
— В чем же?
— У тебя красивые глаза.
…Михаил привел их к старой балке. Стемнело окончательно, но Михаил достал припасенный фонарь. Потрепанный жизнью, однако вполне боеспособный. За толстым стеклом плескался формалин, а в нем плавал под корень вырванный роговой светец крадуна. Когда-то это существо наводило страх на жителей деревни, скрадывая по ночам детей. Очаровываясь светом, мальки шли прямо хищнику в зубы.
Случайный путник, Михаил, не мог остаться в стороне. А после и вовсе задержался: сперва на правах героя-избавителя, потом — уже своего, местного… Из оврага тянуло колодезным холодом, пахло прелым листом и напитанной дождем землей.
— Ты оставил его здесь? — Лин взволнованно дышал за спиной Михаила, спускаясь за ним след в след. — Не боялся, что люди найдут?
— Сюда люди не ходят, — успокоил Михаил, слушая, как звуки голоса вязнут в овраге, будто в пуховой подушке, — они зовут это место Змейным Котлом. Якобы гады здесь так и кишат.
— Так кишат?
— По весне. Нынче спят уже. Но все равно под ноги смотри, гадюкам безразлично, кого за задницу хватать — что Первого, что человека.
Лин, судя по сопению, принял его слова к сведению.
Сам Плотников начал волноваться. Оружие он сбрасывал в некоторой ажитации, малиново-адреналиновом чаду. Место помнил — засело в памяти крепко, гвоздодером не вырвать. Михаил не чаял вернуться однажды. Тем более не думал, что приведет за собой Первого.
Дно оврага было затерто толстым слоем листа и веток, сором, что нанесли вешние воды. Михаил глядел в оба. Зверья крупнее лисиц здесь вроде не водилось, но кто знает…
Лин вдруг подпрыгнул, как кот, живо цапнул что-то из кучи листьев.
— Змея! Смотри, Миша, настоящая змея! Черная, красивая, гладкая такая! — восторженно потряс схваченной под самое горло гадюкой перед носом Плотникова.
Гадина извивалась и шипела.
— Фу! Брось! Брось подальше!
— А…
— Нельзя!
Лин послушался, закинул гадюку куда-то в сторону.
Михаил подержался за сердце, протяжно вздохнул.
— Как я рад, что мы почти пришли, — сказал негромко. — Значит, будь рядом и никого больше не хватай. Слушай меня. Лес этот непростой. Биодинамический. Теперь, как видишь, стареет, в землю уходит. Как весь втянется, останется на поверхности одна щетина-стернь. Сам лес будет лежать в глубине, зреть. Как созреет, выйдет обратно уже другим — горой вырастет, рекой выльется, не знаю.
— Надежное место для схрона, — поддержал Лин, вместе с Михаилом проверяя палкой обрывистый склон оврага.
— Да, — Плотников помолчал. — Поэтому и выбрал.
Наконец, палка запуталась в чем-то, похожем на водоросли или волосы. Михаил пролез вперед, не без труда отстегнул маскировочную сеть, потерявшуюся под слоем дерна. Лин подсобил срезать актисами, где надо.
— Вот оно, — почти шепотом сказал Плотников, отступая.
Фонарь поставил на землю — нужды в нем больше не было. Баранец спал в норе, поджав под себя четыре ножки и подогнув круторогую голову. Тело его светилось песочно-желтым, и от жара было прозрачно, как янтарь. Там, в глубине тулова, черным рисовался абрис спрятанного оружия.
— Я положил, я взял, — негромко проговорил Михаил.
Плотницким ножом чиркнул себя по ладони, пуская кровь. Коснулся бока баранца и тот втянул в себя соленое — без остатка.
Михаил глубоко вздохнул, заново узнавая оружие и позволяя ему признать себя. Он опасался — глухо и глубоко — что Статут сыграет против него, лишит силы железа и силы огня. Что сабля и револьвер больше не лягут ему в руки так, как ложились раньше.
Но житейское море, отступив, оказалось рясцовой лужей, едва сумевшей прикрыть скуластые рифы и обитые железом черные сундуки. В сундуках тех, знал Михаил, возились чудовища, гнули хребты, выдавливая соленое кованое дерево.
Лин за его спиной безмолвствовал. Чувствовал момент, не иначе. Когда он вообще видел Иванова без оружия?
Михаил слабо усмехнулся и потянул саблю на себе, вытаскивая из полуденного меда янтаря, как из подтаявшего масла. Оружие мигнуло скупой улыбкой приветствия и погасло. Вороненое лезвие вообще редко когда улыбалось, любило темноту больше крови.
Плотников пристроил ее в ножны, револьвер вернул в кобуру, приласкав истертую шершавую рукоять.
— Оружие тебе как небу птицы, — грустно признал мальчик Оловянных, покачивая головой. Свет опаловыми каплями скользил по его волосам, подрагивал в блюдцах глаз. — Я горд сражаться с тобой бок о бок.
— Будь моя воля, ты бы свои актисы только как модель в натюрморте использовал, — отозвался Михаил.
Лин робко улыбнулся, осторожно коснулся его плеча пальцами — благодаря или останавливая — и развернулся на подъем.