35.
— Как? — спросил Дятел.
Волоха обхватил себя за плечи. Чуть ссутулился. Никого больше в палатке не было, и он мог позволить себе жест короткой слабости.
Дмитрий всяким его видел; всяким знал; любым принимал.
— Я сделаю. Я смогу, — отозвался глухим голосом.
— Твоя самоуверенность, гаджо, и твои возможности, — цыган изобразил руками балансирующие чаши весов. — Ты же скорее сдохнешь, чем признаешь — что-то не по хребту тебе. Цельный квадрат под себя взять!
Волоха вздернул губу, зашипел через зубы.
— Я признал, что без помощи Второго не вывезу, чего еще хочешь?!
— Ты не сможешь зацепить на себя все истинные корабеллы! У тебя или сердце разорвется или башка лопнет!
— Или задница треснет, — фыркнул Волоха, опускаясь на койку.
Думал. Корабеллы были запечатаны крепче каменного меда, однако забрус этот мог состругнуть Истинный Глас, Словущий. Но вот вести за собой предстояло Волохе. Корабеллы же те были голодны, как дети. И — нерассудные, требовательные, жадные — вполне могли истребить сердце Волохи в лоскуты.
Дятел справедливо тревожился.
— Ты слышал Мастера. Эфорат не удержит Оскуро. Рукава открыты — и, клянусь, Утроба таки приложила к этому руку, а то и две. Оскуро придут, и придут сюда. Мы должны придумать, как закрыть людей.
Дятел потянул серьгу, размышляя.
— Разве не беляки с Полыни должны разбираться с Оскуро? Мы-то их и глазами увидеть не сумеем, не то что за жопы ухватить. Я про Оскуро, а не про Первых, прости Лут…
Волоха прищурился. Постучал ногтями по колену.
— Значит, надо найти способ их увидеть.
— Как, гаджо? Смолой облить и в перьях вывалять?
Русый вскинул на цыгана глаза, щелкнул пальцами:
— Именно! Бирюзовый мох. Или зря Лут нас туда привел? Сказать Оловянным закидывать Оскуро зельем — чтобы люди видели форму тварей, их движения… И после бить. С корабелл, с земли, со всех сторон… Только соображу, как этот мох…О! Разве в аммонес? Можно, можно…
Дятел покачал кудрявой головой, сомневаясь.
— Сдюжат ли? Оскуро, говорят, бестии быстрые, ловкие…
— У Мастера совета спрошу.
— Так он тебе лавочку и раздвинул.
— Он себе на уме, но на нашей стороне. У него тут, видишь ли, дети.
Дятел хмыкнул. Посмотрел вдаль, поскреб щеку.
— С Миханом что? Как найдет на него опять, как на том гнилом Хоме Зыби, а? Пойдет бошки корчевать?
— Как найдет, так и сойдет. В нужную сторону развернем. Лишь бы своих не положил.
— Так подле него только Нил трется да мелкий Гаера. Крокодил скользкий, что твой обмылок в общей душевой, а Лина положить, при всей его нелепости — трудно. Оловянный солдатик.
Волоха блеснул клыками. Себе же думал: списанное с Рыбы Рыб на пользу пойдет. Тогда он снял буквицы, пересадил себе на предплечья, да на шкуру старпома.
Поднялся решительно.
— Пойдем. Глянем на красоток.
***
— Хочешь всех поднять?
— Всех не нужно. Только тех, на кого укажу.
Выпь медленно обошел ларцы, вглядываясь в лица корабелл. Распахнутые синие глаза. Длинные белые тела. Смотрел, но видел — помнил — иное. Дикты, Рыба Рыб, эхо Глашатого… Бой.
Манучер.
Волоха с командой поставили вместилища вертикально, Еремия прихватила цепями.
Держала крепко. Будто не верила сестрам — или хотела сберечь.
Выпь положил ладонь на гладкую холодную поверхность, вздохнул. Помолчал, прикрыв глаза, будто слушая что-то внутри себя. Кого-то?
— Я сделаю, — сказал, — но привести их к покорности, повести за собой — уже твоя задача.
— Справлюсь, — отозвался русый.
Дятел только бровью дернул.
— Петь начну — останетесь?
— Да я б такой, гаджо, что за углом бы перекурил… со свинцовым фартуком на мудях.
— Останемся.
Выпь лишь плечами пожал. Отвернулся. Вновь смежил веки, нахмурился, будто нащупывая мысленно узлы. Откинул чуть голову.
И запел.
***
Юга дернулся, слабо, мучительно простонал.
Голос Второго расходился, как круги на воде. Накатывал, не считаясь с заплотами. Песня его была не про смерть, но про жизнь — и Третий чувствовал, слышал, знал как отзывается сам Лут, как дрожат, вибрируют его струны.
Провел ладонями по волосам, прижал пальцы к вискам и так стоял, пережидая. Каждую ночь ихор, общая память рокария, просачивалась, сходила с корней волос. Капля за каплей, точила ядом. Днем он держал плотину, но ночью — без чувств, без разума — противиться не мог. Ихор пропитывал его, входил в кровь, и кости, и жилы…
Невозможно избавиться. Неможно пережить.
Поле расстилалось перед ним, тянулось, как стол мясника, щедро закиданный обрезками свежины, костями, нутряным жиром.
Плотью человековой.
Густо пахло.
Птицы драли бахрому, подергивалось густое марево насекомых.
Юга стоял один, другие лежали. И так много, много, много, что глаза не пропускали. Сердце пухло и давило грудь изнутри, расцветало колючим шаром, поджимало горло, а потом лопнуло и полилось через глаза.
— А-а… — простонал Юга, потому что сердце не пускало ни звука внятного.
И было больно, словно боль всех здесь лежащих шла через него.
Перед глазами плыло и ломило виски, Юга чуть покачивался, за волосы пришпиленный к небу и все тянул-тянул-тянул хриплый стон, и руки дергались, чтобы перехватить стиснутое горло, но подняться не могли, висели перебитыми крыльями…
— Эй, — окликнули со спины, и Третий выпрямился, а видение как смахнули.
Мальчик Первых стоял совсем близко. В глазах его — праздничных блюдах синевы — не было опаски, не было брезгливости. Было иное. Со-чувствие. Словно он был там, вместе с Юга, все видел и — ощущал так же.
— Тебе плохо?
Юга ответил не сразу, голос его был — ржавчина и песок.
— А кому хорошо, зайка.
— Твои… волосы?
— Шерл, — Юга выдохнул, успокаиваясь, и шерл успокоился, лег на спину.
До этого, видимо, стоял витой воронкой смерча, тянулся вверх и в стороны — щупальцами. Короновал черным пламенем. Третий порадовался запоздало, что на него — такого — наткнулся Оловянный, а не кто другой, складом пожиже.
Оловянный протянул ему флягу. Юга поблагодарил кивком, принял, всматриваясь в узкое лицо. Как похож на Мастера — но другое. Другой.
Наставник его — синеокая акула белой стали.
Смочил пересохшие губы, горячие, каменные виски. Вроде как полегчало.
— Ты чего здесь один шатаешься? Не боишься, что в кусты затянут? Гляди, ребята Хома Арабески как светловолосое что видят, последние мозги теряют.
Лин забавно фыркнул, ковырнул носком землю.
— Нет, я храбрый. И я не шатаюсь. Мы с РамРаем аммонес перекраиваем… Волоха нам мох бирюзовый дал. Чтобы Оскуро покрасить.
Юга утомленно поднял брови, поджал губы, думая, что Отражение все же пагубно действует на неокрепшее сознание молодых людей.
Лин торопливо растолковал:
— Ну, чтобы люди их тоже сражать могли. Мы, Первые, будем стрелять, а люди по этим метам — бить. Правда, хорошо придумали?
— Ай, славно, — протянул Юга, завинчивая флягу. — Пойдем. Помогу, чем смогу. У меня, знаешь ли, столько идей в голове плещется…
***
Гаер посмотрел на небо. Хлебнул из баклаги, утерся локтем. Волоха, будь он проклят, обещал ему корабеллы в лучшей оснастке. И русый был не из тех, кто плюется словами. Значит, так и будет.
Другое дело, что клин возглавит сам Иванов. Арматор верил, что ему — при всей своей лютой скорпионьей гордости — хватит мозгов не претендовать на большее. Рулить должен один, пусть даже рыжий смыслил в вождении корабелл меньше, чем Иванов.
Хом изменился после слияния. Прирос массой, боками. Аркское поле словно раздвинулось, чтобы вместить на себе большее число новых игроков.
Гаер понимал: Тамам Шуд не остановится. Хом — сердцевина новой короны. Будут прирастать все новые и новые, Аркское поле продолжит расти, локуста — множиться… Эта игра могла замкнуться петлей бесконечности, змеищей глотающей. Следовало прикончить и закончить. Отсечь паскудине бошку.
Сухое, чистое небо обещало ясную погоду, но у Гаера ныла пластинка в черепе — верная примета, что грянет грибной дождь. Гробной. Потерь было меньше ожидаемых, но арматор знал, что еще четверть откинется после, в бинтах.
Госпиталь содержался в порядке. Устроили его отдельно, в волчке, отошедшем от основной массы лагеря. Заправляла там тощая и страшная баба с Хома Мизерикорда, с именем, как платьем впору — Коста. Под ее началом серыми уточками трудились сестренки-живулечки из Ордена Пряжи, одинаковые в своих черно-серых одеяниях.
Впрочем, у некоторых под серой тканью вполне себе аппетитно выпирало, а глазки были любопытными, с влажным блеском.
Однако Коста своих девушек держала в строгости, шалостей не дозволяла. Да и работы когда прибыло — стало не до игр, не до пересмешек с молодцами Отражения. Трудились, рук не покладая; к госпиталю и лекарцы союзных Хомов примкнули, и доброволы присоединились, и даже оларшу Метелицу, которую Волоха притащил, пользовали для перевозки раненых… А еще встала под руку Косты дева Габа, трещотка-манилка. Вблизь нее всякая зацепная, наносная хворь таяла, прочь бежала.
Все старались, пуще всех сестрички. Отводили смерть: крутили пряжу, подкладывали заместо больного пряженика, обманывали тем смертные тени…
Как велось: у каждого Хома смерть для своих насельников собственная. Общая, одна на всех, водилась только в Луте. Хомы же в формах гибели разнились. Кто из людей после кончины оборачивался волной-травой, кто рассыпался сияющим антрацитом, кто вспархивал птичьими голосами, кто стыл стеклом… Здесь, на Аркском поле, кончались мясом.
Самое простое.
Арматор смерти — девы в зеленом — не страшился. Отбоялся в свою пору…
— Арматор, — Эдельвейс вытянулся перед ним, пока Гаер пустым глазом втыкал в солнечный пупок. — Иванов заканчивает обряжение. Желаете взглянуть?
— Уже? — Арматор встрепенулся. — Ишь, как невтерпеж ему, аж лапками сучит. Пойдем, погляжу, уважу.
***
В чем Ивановым отказать нельзя было, так это в талантах импровизации. Может, с планированием у них выходило не гладко-сладко, зато собрать на коленке из говна и палок чудо юдное — это они могли.
Волоха поднял пять корабелл, взятых с корональной станции Вторых. Гаер довольно покряхтел, любуясь поджарыми красотками. Теперь квадрат был полный: голова, сердце, хвост. Общее же число квадрата, с учетом веллеров и трафаретов, насчитывало двадцать четыре судна. Хорошее число, подумал арматор.
На палубах кипела работа. Гаер нашел глазами Еремию, углядел русую голову, свистнул.
Посвист затерялся в общем шуме, как воробей на гумне.
— Кинуть в него чем-нибудь, — проворчал Гаер, озираясь, — что мне туды самому лезть, ножки трудить, исподним сверкать.
К счастью, Волоха сам заметил Хозяина Башни. Перемахнул через борт на руль высоты, и дальше, лесным котом, по бортам да крылам, пока не спрыгнул прямо перед рыжим.
Гаер ждал, ковыряя мизинцем кончик носа.
— Как оно?
Спросил, про себя уверенный — прикрутить что-то сверх того, чем он оборужил прайд Башни, труднехонько. Девочки его всегда при цацках ходили.
— Сделал лучше, чем было, — усмехнулся Волоха. — Пойдем, сам увидишь.
Повел за собой. Гаер из манкуртов только Эда прихватил: чай, ближник, интересно парню.
Шли осторожно, дабы не мешать людям работать. Между корабеллами были перекинуты где сходни, где веревочные мостки-сетки, а где просто доски положены. Гаер отметил, что большинство умельцев — с Хома Мастеров. А еще — тут даже сощурился — изрядно подвалило народу с Тренкадиса. Горластые, мосластые, на фоне сдержанных мундиров они гляделись ярко, будто цветных бусин на металлическое блюдо отсыпали.
— Свою братию подтянул, Леший?
— У ребят боевой опыт больше, чем у многих из регулярных частей, — отозвался Волоха беспечно. — Ближний бой, дальний бой, в условиях затрудненной видимости и повышенной скученности… Да и всякими тварями их не запугать.
— А не кинут?
— Не кинут. За ними сама смотрит.
Какая-такая сама, Гаер не понял, но решил сойти за умного и не спрашивать.
— Слушаются, они, конечно, тебя, — протянул ревниво.
Волоха поглядел скоса крапивным глазом.
— Не я им глава.
Опять непонятное. Гаер начал сердиться, но отвлекся — пошли надстройки, о которых Иванов толковал, когда испрашивал дозволения отдать ему обряжение. Хотя как испрашивал — буквально припер Гаера к стенке, ухватил за горло да яйцы, и не отпустил, пока тот не согласился поставить русого над своими спецами. Самоуверенности Волохе не занимать было.
Впрочем, как и опыта с воображением.
Оценил рыжий арматор и вороний клюв, и железную руку, но пуще всего удивили его новинки. Ради них и вверился русому.
Например, движимая система полотен, покрытых жидкими зеркалами. Люди как раз ими водили, отвечая командам старшаков, и крутилось-закручивалось там впересыпку небо с землей, корабеллами да веллерами. Арматор только раз глянул и то, голову унесло, схватился за борт.
Или — арфы корабелл по верхнему краю укрыли гребнями в длинных перистых лезвиях. Чтобы подныривать, подумал Гаер. Брюхо чужинам щекотать-вспарывать. Увидел еще, как люди в люльках мажут борта черным, черпая широкими кистями из ведер. Сам не поленился, залез рукой в одно такое.
Растер между пальцами. Не смола, не взвар. Легкое, плотное. Пахло костью жженой.
Постучал по окрашенному борту рукоятью ножа, подивился — будто в литой доспех бочину затянули.
А еще было — на лобовых тяжах раскинули здоровенные диски из светлой кожи. Были те диски разрисованы с обеих сторон, красным по белому. Гаер сперва решил, что барабанец какой ладят. Не угадал. Как подошел, как раз в деле начали пытать: потянули за жилу и диски закачались, закрутились, и увидел Гаер, что две картинки в движении сливаются в одну.
Из интереса залез на соседнюю корабеллу, что выше стояла, стал глядеть оттуда — и чудно, будто не корабелла в полном боевом снаряжении под самым носом, а или веллер, или вовсе — дичь какая-то.
Обманывали те диски зрение, туманили головы.
— Сам придумал или мастера какого припрятал?
— Сам, — отозвался Волоха с улыбкой.
Гаер только хмыкнул. Такие вот затеи Иванов мог подхватить только у других ребят, старшей масти. Не иначе, на Рыбе Рыб не просто так гулял, не только корабеллы оттуда утянул.
Доволен остался. Волоха ловчила был с выдумкой, даром что тать. Посмотрел арматор еще на мочальные хвосты кометных огней, поглядел, как переливается сигнальная арфа корабеллы.
Пришло на ум:
— А вот, к слову об огнях. С Дарием недавно вспоминали: была некогда у Хома Оливы трафаретка, «Костяная львица». Собой крепкая, богатая: пол из смальты, стены из кипариса, двери слоновой кости, туды-сюды расфуфырено по самое не балуй… Знать тамошняя каталась, гостей важных встречали, красовались всячески. И охранялась крепко — Дарий говорил, своих бивней там держал. А однажды, в обратном пустом рейсе, исчезла Львица, как скрали. Говорили, Лутово создание пожрало. Впрочем, другие на пиратов валили.
— Занятно, — улыбнулся Волоха, вежливо историю выслушав. — Скорее, правы первые — в глубинах Лута много чего ходит. Куда простым пиратам против первосортной охраны? Кто полезет? Ни одна слоновая кость того не стоит.
Гаер поскреб висок, глядя на поблескивающие зеркальца в неводах. Будто рыбки. Только одна такая рыбка могла палубу пробить до киля. Тяжелый жемчуг Хома Марины.
— Ну-ну. Я еще знаю, что корабелла та ходила в местах, где из-за сиреневого тумана над скудельницей всегда по маякам ориентировались… Иначе — наткнутся на черепок какой да на бок. Вот, думаю, может, кто запалил ложный огонь, заманил?
Волоха только руками развел, блеснул иссеченным армлетом.
— Надеюсь, хоть библиотеку не порушили, ироды, — буркнул Гаер, вспоминая пылкую речь Дария.
Князь Хома Оливы вслух мечтал, как его железные Птицы выклюют проклятым разбойникам печень.
— Думаю, книги те как раз и уцелели. Не все пираты — варвары.
Ой, доиграешься, подумал Гаер почти ласково. Впрочем, сдавать русого не собирался.
Снаряжение снаряжением, но без толкового капитана вся затея теряла смысл. А вести квадрат предстояло Волохе.
Да к тому же, Львица та, если где прикопана, очень даже самой Башне пригодится — жирно одному Хому Оливы владеть подобным громадьем.
— Ты, Леший, смотри… не подохни там, на верхотуре, не подведи меня.
— Не подохну, — усмехнулся Волоха, и больше говорить не стали.
***
— Ты голодный?
— Я могу обходиться без еды долго…
— Это я знаю. Есть хочешь?
— Хочу, — признался Лин.
Михаил только вздохнул, протянул миску с кашей. Лин отложил покусанный карандаш, смущенно улыбнулся, перенимая мису. Не так давно он вернулся «от своих», сразу же подсел к Михаилу: Плотников строгал у огня, Лин принялся рисовать, постепенно «размораживаясь».
С Мастером и своими сородичами Лин будто замыкался в себе еще больше. Тускнел. Михаилу казалось, что Первый нарочно приглушает, притупляет свое сияние. По привычке — чтобы не выделяться на общем фоне Оловянных.
Плотников уже за то был признателен Эфору, что тот не баловал своим присутствием.
Лин, опустив глаза, ковырялся ложкой в каше. Она была хороша — навариста, ароматна, горяча, даже с мясом. Михаил знал толк в походной кухне, с удовольствием уплетал за обе щеки. Миски и ложки Плотников заботливо изготовил сам, не поленился. Линовой ложке так даже пустил узорочье по черенку, чтобы веселее было наворачивать.
— Миша, что ты думаешь делать после… Когда все закончится?
Плотников задумался. Кажется, мальчик даже не сомневался, что победа будет за ними. Михаил же был готов к любому исходу.
— Если мы победим…
— Когда.
— Ну, хорошо. Когда мы победим, мне надо будет вернуться на Хом Росы. У меня там дом. И кошка. А ты?
Лин помолчал, и Михаил опять увидел тень на его лице. Быструю, легкую и глубокую, как от качнувшегося крыла птицы. Глаза померкли. Что-то мучило мальчика. Да и сегодня он больше не в альбом свой глядел, а в огонь.
У Плотникова каша горячим комом встала в горле. Осенило. Мельком себе подивился — экий пень-колода. Наклонился, коснулся тонкой руки.
— Эй. Даже не думай, слышишь? Даже не думай отдавать себя за нас.
Лин осторожно поставил миску на землю, коленом натянул пальцы.
— Я создан для этого.
— Чушь. Чушь! Кто вбил тебе это в голову?! Ты создан для этого, — Плотников кивнул на альбом, — ты создан для жизни. Для весны, для радости, для дружбы. Для любви, видит Лут! Это твоя жизнь, только твоя!
Он замолчал, понимая, что начинает по-настоящему сердиться. Чудно, чуждо ему стало: прозванный Ледоколом за умение словами ломать лед недоверия, за способность оставаться нелицеприятным и холодным, теперь он нужных слов отыскать не мог и горел, горел… Лин таращился удивленно своими глазищами.
Плотников сжал кулаки, выдохнул.
Продолжал уже тише, ровнее:
— Ты, наверное, не знаешь, но на Хоме Росы одна из лучших Школ Искусств. С твоими способностями ты без труда поступишь.
— Что? — Лин даже приоткрыл рот. — Что? Ты говоришь… Ты считаешь, я смогу… Учиться рисовать и все это делать, что делают настоящие художники?
Михаил видел, как светлеют глаза, как на бледных щеках вытаивает румянец. Лин походил на узника лабиринта, вдруг, за очередным поворотом, озаренного светом свободы.
— Ты уже настоящий художник, как по мне. — Проворчал Плотников. — Но учиться — почему нет. А жить сможешь у меня. Дом большой, не стеснишь. Котом больше, котом меньше…
Лин рывком поднялся, сронив альбом — чудом не в пламя. Опять сел. Снова вскочил.
— Прости, — проговорил быстро, прижав руку ко лбу. — Я… мне надо отойти. Пройтись.
Михаил встревоженно посмотрел ему вслед. И столкнулся взглядом с Нилом, тенью стоящим поодаль, у чужой палатки.
Крокодил пожевал губами, будто решая про себя какую-то задачу, затем осклабился во весь рот и показал Ледоколу большой палец.
***
Лин скорым шагом, едва удерживая себя от бега, прошагал меж рядов палаток. Так растревожили, так ошеломили его слова Михаила.
Не обязательно погибать. Можно жить. Делать то, что хочется — создавать, учиться… помогать иначе, не только актисами.
Лин остановился, стиснул ледяными пальцами щеки. Мысли метались в голове, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Если согласиться? Жить под одной крышей с человеком.
Что Мастер на это скажет? Как Гаер поступит?
Нет.
— Моя жизнь, — повторил Лин шепотом, холодея от собственной дерзости. — Моя.
И получил — раскрывшимся перед глазами веером.
Хлестнуло пестрядью, калейдоскопными самоцветами закружило, складывая картины, скрадывая ощущение себя и пространства.
…Лин очнулся на земле, на боку. Быстро поднялся, огляделся, вытирая рот рукавом. Не было видоков, слава Луту. С каждым разом этот веер тяжелее ему давался: если прежние только сознание мутили, без сил оставляли, тот это полностью выключил, выпил.
Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.
Пришлец. Путанный клуб над полем. Симбионт-органик? Не дать погибнуть. Успеть первым.
***
— Это и есть — резаки?
— Оне, парень. Хома Чайки произведение. От Паволоки борониться. Тварь, сучье вымя, нам уже изрядно народу подъела. Пора бы укорот дать…
Юга крутил в пальцах гладкий, черный, ровно из стеклянного камня сработанный, гребешок. Небольшой, в ладонь. И носить удобно — в волосы погрузить и вся недолга.
— Эта, Паволока… За грядами стоит, знаешь? Оттуда выкатывается. Мы с ребятами, как темнота, так пойдем-выйдем. Навтыкаем.
— Я с вами, — решительно произнес Юга.
Собрался, сжался, готовый отстаивать свое участие. На Юга после возвращения смотрели косо. Будто остуда нашла. Сторонились даже те, с кем успел и посмеяться, и с одного ножа поесть. Не все, конечно, так себя показали: Таволга вот не отступил. РамРай не отошел.
И к Луту остальных, думал Третий, кусая губы.
Никогда не желал он быть своим среди своих, никогда не хотел прислоняться-прикипать, а тут жгла нутро обида. Не своей волей я в силки угодил, думал. Но своей вас прикрыл.
Таволга же хмыкнул, подкрутил ус. Хлопнул парня по плечу, как равный — равного.
— А то как же. Ты же наш теперь.
Третий выпрямился, улыбнулся. Слышать такие речи было ему непривычно и приятно.
— Только доспех вздень, — попросил Выпь, когда Юга быстро обсказал ему разговор.
Сам он уже был в броне своей — охра и багрянец, темная зелень и чернозем. Запавшие щеки, острые скулы. Странное дело, в доспешье этом Выпь казался и выше, и много старше, чем был. Юга пригладил ему волосы, жесткие, как стерня.
Большим пальцем тронул колючий подбородок.
— Опять петь будешь? — спросил, ища глазами личину-маску.
— Как случится, — уклонился от ответа Выпь, всматриваясь в лицо друга. — Нормально тебе, после полона, опять в поле?
— Нормально, — твердо отозвался Юга, но взгляд отвел, — если бы я после каждого пинка под стул забивался, далеко бы ушел? А так, гляди, куда мы забрались.
Выпь фыркнул тихо.
— Ага. Лишь бы вылезти теперь.
Локуста, косиножка-долгоножка, терлась подле, цепляла губами рукава и волосы. Росла быстро, с каждым днем прибавляла. Выпь уже примеривался, как седлать будет.
— Маска твоя лютая, где? — спросил Юга прямо.
— Тебе к чему?
Третий замялся, затосковал. Почти попросил:
— Ай, не вздевал бы… Ты в ней будто не ты. Страшная она. Мертвая. А ты — живой.
Выпь отвернулся, руки с плеч убрал.
У Юга сердце потемнело, отяжелело ночным речным камнем.
— Пора, — сказал Второй, когда запели рогачи.
***
Толкать речи арматор не любил. Словами его были дела.
Но тут следовало. Отражение прибавило бойцами, и все смотрели на него, все ждали; а он сдавил коленями бока нравного, злого жеребца.
Приподнялся в стременах.
— Слушайте меня, люди Отражения! Я — арматор! Хозяин Башни, Господин Долгих Вольеров, Властитель Чаш, Почетный Член и до хрена еще кто! Короче сказать — Гаер, рыжий шут! Вы знаете меня все, и смерти желают многие, не?!
Переждал нестройный, нервный гоготок в рядах. Продолжал ниже, в большей — только ветер играл знаменами — тишине.
— Но я здесь. На Аркском поле, бьюсь в первых рядах, бьюсь рядом с вами бок о бок, спина к спине! Видите ли вы мои доспехи? Видите ли мой шлем? Мою охрану? А?! Моя броня — Статут! Мой шлем — рыжий чуб! Охрана моя — Двухвостка-уродица!
Выдержал паузу, давая людям возможность увидеть его — по-настоящему. В килте по колено, рубахе с открытыми рукавами. Из всей защиты — армлеты на предплечьях. Из всего оружия — Двухвостка у бедра, револьвер на поясе да горстка ежей в спорране.
— Хомы Уймы! Я не предложу вам мира. Не дам спокойствия. Не обещаю блаженства. Мы дети Лута, жизнь наша — кровь и железо! Мы взросли в утробе волчицы, терзающей своих щенков! Но я дам вам жизнь, потому что там — лишь забытье и смерть. Я дарю не золото, но кровь! Не песок, но пламя! Мы бьемся не за Башню. Мы бьемся за наш дом! За Лут! Лут! Лут! Лут!
— Лут! Лут! Лут! — гулко подхватили фаланги.
Гаер развернул взбелененного коня, пнул пятками в бока. Увидел — пенистый гребень надвигающейся волны неприятеля.
Лут, поганец, не подведи, подумал Гаер истово и коротко.
Будто отвечая, померкло солнце: не туча нашла, но корабелла, а следом — еще, еще. Утихший ветер рванулся нетерпеливо, дохнул грозой.
Не зря заводили-выпускали Слепого. Прозрел он, что собирались вытворить люди, ставшие на сторону Нума. Увидел, а, увидев, поведал о том Отражению.
На этот раз Волоха Дятла от себя не отпустил. Цыган сам встал подле, а русый тому не противился. Глаза его были уже не совсем его, сердце билось вскачь, рвалось из груди — то алкали, пиявили корабеллы.
Еремия стояла в средостении, точно матка в рое июня. Впереди шли тяжелые трафареты, а истинные держались в середине и хвосте. Волоха велел им притушить сияние арф, чтобы не мог знать противник, какая из корабелл — истинная.
Прятал иглы в игольнице.
Сам русый с Еремии не сходил — палуба под ним была тонко, прихотливо расчертана, разобрана алыми линиями. Волоха набрасывал сетку своими руками. Прежде так делать не доводилось, опыт был новый. Команда смотрела молча, верила ему. Шутки не шутили, об заклад не бились: готовились. Русый подвести не мог — только не себя.
До пояса разделся, встал подле арфы, осмотрел внимательно начертанное. Бросил нож Дятлу.
— Замыкай, — велел.
Цыган покрутил нож в пальцах, глядя на Волоху. Наклонился, провел последнюю линию, взрезав верхнюю шкуру Еремии.
Линии вспыхнули; зародились, забились в сетке самоцветные, живые огни квадрата. Число им было двадцать четыре.
Под корабеллами, на земле, расходились, строились фаланги. Остроглазый Дятел разглядел и отдельно стоящих Первых, и Коромыслище, и — невидаль — усмиренную тварь, сотканную кружащимся ветром. Кажется, имя ей стало Вилы, по количеству зубьев. Тварям водитель был Второй.
— Понеслась, — усмехнулся Дятел.