Как только дверь закрылась, фрау Книксен презрительно проворчала:
- Швайн, думмкопф... Мёртвым свидетелям вообще ничего не платят.
Она допила коньяк, докурила длинную чёрную сигарету и, переодевшись, легла в кровать. Сказала сама себе "гут нахт" и погасила свет. Через минуту послышался её храп.
Тогда дверь в ванную слегка приоткрылась, и в гостиную вышли Шустрик и Мямлик.
- Спит, - прошептал Мямлик. - Можно начинать.
И волшебные человечки, следуя заранее оговорённому плану, рассредоточились. Шустрик начал искать в ящиках и в гардеробе, Мямлик решительно приступил к личному досмотру подозреваемой. Со стороны кровати можно было услышать такое:
- Фрау-мадам... Позвольте... Я к вам... Не надо стесняться... Я доктор, мне позволено... То есть, я не совсем доктор, но я обязательно им когда-нибудь стану... Ага, так я и думал, самое сокровенное, самое интимное вы всегда держите при себе...
И Мямлик стал вытягивать из-под подушки, на которой лежала голова дамы, плоскую инкрустированную шкатулку.
- Сюда! - прошептал он, обернувшись. - Я, кажется, нашёл...
И в этот момент дама проснулась.
Она резко подняла голову и прошептала:
- Вас ист дас! Кто здесь шуршаль!..
Дёрнувшись, она ощупала шкатулку под подушкой.
- Думаль, что это мыши, - она снова опустила голову и расслабилась. - Я люблю мыши. Ненавижу кошек. Пусть мыши съедят всех кошек.
На этой мысли она окончательно успокоилась и снова заснула.
Человечки приблизились и, соблюдая величайшую осторожность, вытянули шкатулку из-под подушки. Шустрик без труда справился с замком, и крышка отворилась.
Внутри были пожелтевшие бумаги. Среди них - полученные от многочисленных заграничных мужей дарственные на имущество, завещания, акции, сертификаты и прочие ценные бумаги.
Наконец, в свете носа-лампочки, появилось то, что они искали.
Это были ветхие, истлевшие бумаги с материалами допросов "... гр-на Таврического, бывш. графа, обвиняемого в антисов. деятельности".
Несколько строк из стенографических записей объясняли всё.
... - Маруся, убери ножницы, не бери грех на душу!!!
- Какая я тебе Маруся, гнида. Хватит уже, попили нашей пролетарской крови. Я теперь красный комиссар товарищ Книксен. Отвечай теперь на мои вопросы.
- Что... что ты хочешь делать?.. Убери!.. Что с тобой?! Ты же ничего, ничего кроме добра, в нашем доме не видела! За что же со мной так...
- Вы меня в воровстве подозревали. Будто я вот этот вот медальончик у вашей дочери во сне украла. А я не крала. Она его сама, в бане обранила. Или мне его теперь вам вернуть?
- Да что ты говоришь, оставь! Колечки, ложечки... Одни разговоры. Там теперь обстановку в печах жгут, какие там ложечки... Прекрати, Маруся, отпусти меня.
- Отпустить? Может и отпущу. Если признаешься, где клад зарыл.
- К-клад?.. Какой клад?
- Коллекцию бриллиантов. Какую собирали из поколения в поколение.
- Нет! Не знаю! Не было!..
- Ну, тогда держись, сволочь...
Две последующие страницы были написаны слишком сбивчиво и через строчку пестрели репризами "обвиняемый кричит" или "обвиняемый теряет сознание". В некоторых места каракули красноармейца, спешно обученного стенографии, совсем не поддавались расшифровке.
- Вот что, барин. Жить тебе осталось ровно одну минуту. Если не скажешь, поеду в Париж и найду жену твою Анастасию Петровну... Дальше соображаешь? Не будет, не будет тебе покоя на том свете.
- Не надо... Там... В подвале... В угольной коче...
Дальше одной страницы не хватало; запись прерывалась на полуслове. Следующая, последняя страница, представляла финал чудовищного и трагического допроса.
- Вовремя дух испустил. Знаю, хорошо знаю я это место... Вот и схемку нарисовал трясущимися перстами... Вот это, здесь главное: "...Завещаю Марусе Книксен, моей незаконной дочери." Сложу, спрячу на груди, в медальоне. Теперь никакой буржуйский суд не подкопается.
Ещё несколько строчек стенографист написал бездумно, "на автомате".
- Пишешь, товарищ Зябликов? Ну пиши... Я после почитаю. А потом в рапорте изложу, как было на самом деле. Как он, гнида, вырвался, выхватил из моей кобуры маузер, да и открыл пальльбу. Тебя - наповал, а меня только задел... (Выстрел.) Опаньки! Вот так, навылет, почти не больно. Зябликов! Слышь? А тебе-то он в лобешник закатал. Прощай, друг-коммунар...
На этом записи окончательно обрывались.
Глава восьмая
АНГЛИЙСКИЙ СВЯЗНОЙ
В Лондоне, столице Великобритании, утро наступает на три часа раньше, чем в Москве. В то время, когда человечки вернулись в редакцию, графиня Ольга Романовна Таврическая уже завтракала. Она ловко отбила серебряным ножом верхушку яйца, обмакнула в желток один из специально подрумяненных брусочков хлеба, не спеша поднесла ко рту и с хрустом откусила.
Стоящий рядом разодетый слуга привычно сглотнул слюну. Не потому, что он был голодный, а потому, что его пожилая хозяйка абсолютно всё умела делать с завидным удовольствием, неторопливо и основательно. Она и сама изредка думала, что одним из достижений её жизни стала способность избегать неудобств или неприятностей, от которых сплошная му?ка и работа над ошибками. Теперь, на старости лет кое-чему научившись, она жила в полное своё удовольствие.
Бертрам! - сказала Ольга Романовна, покончив с яйцом. Слуга подал другое, стоявшее у него на подносе. Графиня так же ловко отбила у яйца верхушку и обернулась. В столовую медленно и важно входил Бертрам.
Он был огромен, толст и пушист. Его ухоженная серая шерсть доставала до паркета, а морда выражала брезгливое высокомерие. Трогать себя и разговаривать с собой он позволял только хозяйке.
- Берти, дорогой, сегодня ты прекрасно выглядишь, - сказала Ольга Романовна, обмакнула брусочек хлеба в яйцо и протянула коту. Тот стал облизывать желток, а княгиня тем временем поговорила о погоде, о том о сём и, непременно, о своей близости к королевскому двору.
- ... Помнится, королева говорила мне, что кота невозможно воспитать аристократом, если таковыми не были по крайней мере четыре поколения его предков. Когда она разглядывала твою родословную и обнаружила в ответвлении правого четвёртого колена знаменитого Хьюго, любимца покойной королевы-матери, клянусь, мне показалось, что в её глазах блеснули слёзы...
В этот момент Берти вдруг замер и навострил уши. В негромкой классической музыке, доносившейся из радиоприёмника что-то внезапно привлекло его внимание. На несколько мгновений глаза его сделались внимательными и абсолютно осмысленными.
- Боже мой... - прошептала графиня, - опять этот взгляд. Однажды я его уже видела. Клянусь, мне никто не поверит, но животное не может так смотреть...
А Берти уже опомнился и, облизав очередную порцию, вопросительно посмотрел на хозяйку. В его глазах уже не было ничего такого.