ХОМ СИАЛЬ
1.
Выпь вернулся с прозаром.
На последней стоянке случился обломный дождь; одна из синих спутанных молний клубом грянула в сердце гула. Не обожгла, но разбежались-раскатились перепуганные овдо, распался гул. Выпь после два ока не ел, не спал, сбивал обратно в гул своевольный скот. Горло голосом надсадил.
Плохо, что люди слышать его могли.
От мысли этой Выпь хмурился, сердито кусал обветренные губы.
Нелепый долговяз, пришлый чужак, но с овдо никто лучше него не ладил. Правил не руками, не крючьями пастушьими, одним только голосом. За эту отличку его и сторонились. Низкий, в цвет подземному рокоту, он нагнетал беспричинный страх — стыло сердце, слабели ноги, холодом тянуло по хребтине. Кому бы понравилось? Выпь с таким придатком родился, и помереть, видать, ему с ним суждено было.
О внушаемой людям неприязни пастух знал, разговаривал всегда глухо, почти шепотом, в глаза не глядел — и все равно пожимались собеседники.
В стане Выпь появлялся реже редкого, выбирал уходить с гулом на индовые пастбища. Веком и оком, в тепло и в хмарь, Выпь гнал овдо по самым диким лугам. Гул пасся, накапливая в себе драгоценную живицу. В чистом виде людям она не давалась, а вот из овдо надоенная могла и болезнь вылечить, и урожай хороший привязать, и — случалось — погоду выправить. Строптивые и верткие шары пастуха слушались, в добром настроении слетались по первому зову, а если безобразничали, бодались с лету, сшибались или в прятки играть затевали — Выпь и тут находил управу.
Доверяли чужаку гул, точно знали, что вернет в срок, один к одному, сытых, нагулянных, хоть на торжище.
Полезный был парень, да только дружбы никто с ним не водил. Бирюком проживал. Собой нескладен, сильно костляв, высок, сутул, скуласт, глаза имел нехорошие, светлой охристой желтизны. Жесткий волос — рыжевато-коричневый, словно песок грязный — всегда в беспорядке был, будто щетки не знал. От коренастой, чернявой породы местных Выпь отличался, но так умел на местности же затаиваться, что с двух шагов не углядишь.
Пока гнал овдо главной улицей, не знал, куда глаза девать от привечающих. Отвык за пару пальцев, да и капюшон на лоб тянуть неприлично уже было. Навстречу гулу и пастуху сам староста с работниками вышел, не поленился. Быстро окинул цепким взглядом стадо, довольно огладил холеную крашеную бородку. На правой кисти сидели каменные кости-кольца, знак большого достатка.
— Здорово, парень, — молвил дружелюбно, но руки не подал, — мы уж думали, не ждать тебя на этой длине, гроза-то какая лютая прошла — Полог выбелило! Думали, перемычешься с ребятами под камнями, переждешь.
— Ага, — буркнул Выпь, исподлобья косясь на любопытную ребятню, сбежавшуюся к Дому старосты.
Открытые рты, блестящие глазенки, ерошистые, ровно зверята малые… Им и овдо, и сам пастух, все равновесно любопытно было.
— Матка у них нарождается, — глухо сказал Выпь, — ока два трогать нельзя.
— Матка? — обрадовался известию староста. — Ну и чудно, раньше положенного! Да оно и к лучшему, что до холодов, отлежится, откормится… Ступай тогда, отдыхай, в загон поставить мы и сами управимся. Эй, лентяи! За работу, живо!
Помощники мешкать не стали, в шесть рук погнали сытый гул в красный улей.
Выпь ждал.
Староста смекнул, что пастух не спроста перед ним красуется настырно, столбом маячит. Ноготок, пора расчета. Закряхтел староста значительно, поманил ближе:
— Ты, слушай… Ты молодец, кроме тебя никто так со скотиной моей не справляется. Ишь, как раздобрели, любо-дорого посмотреть, — староста повернул голову, провожая взглядом гул, — через палец тоже с моими пойдешь, уговор?
— Это посмотреть надо, — не поднимая глаз от слежавшейся дорожной пыли, буркнул пастух.
— На вот, заслужил, заработал, — староста честь по чести вручил ему тугой сверточек с дарцами.
Выпь не стал пересчитывать, обвычкой ярмарочных торгашей трясти над ухом, молча спрятал за пазуху. Пастуха обманывать себе дороже выйдет, про это все знали.
На том, однако, староста не закончил. Придержал жестом.
— И вот еще. К моей младшенькой нови нынче съезжаются, праздник будет. Выросла девка. Тоже приходи. Хочу с людьми важными свести, у оных гулов — в три раза больше, чем у меня. Важные люди! — значительно блеснул толстым кольцом.
Пастух от неожиданности растерялся, хлопнул ресницами, еле выговорил:
— Ага. Приду, — людских сборищ он обычно бежал, но и старосте перечить не хотел.
— Вот и славно.
Расстались, вполне довольные друг другом.
***
Выпь жил наотмашь, за градой. Особых парень не боялся, выучил, что к крупным станам большие хищники редко подходили, а на мелких рыкнуть погромче — и хорош.
Пока не было его, Дом застоялся, застудился. Прежде в нем жил какой-то странноватый дед, тоже приблудный. Или лекарь, или бивец — а скорее, и то, и другое. Тихий был старче, в светлый лес ходил за огнем, из медь-травы вещицы чудные делал, девкам на радость, детям на забаву. К хворым забредал, смотрел да советовал. За то его в стане подкармливали, не гнали, не обижали. В белую раз исчез, вроде как за огнем ушел, да так и не вернулся. Дом трогать не стали, мало ли что налипло. А в зеленую, как поднялось молоко, вода в Провале, к становью пришатался измученный переходом, полудохлый Выпь…
Парень приласкал ладонью шершавый влажный бок, мысленно повинился. Редким он оказался гостем, плохим хозяином.
Дом вздохнул, открыл проем.
Чудной он был: на вид совсем юный, малый да округлый, а на чуйку старый, словно немало хозяев успел пережить-переждать. Темные живые камни прозывали тровантами, умелые люди-садовники их в Дома выращивали.
Из всей утвари в Доме только клетка для огня прижилась, стол, да подстилка с укрывашкой — два плотных, хорошо выделанных плавника, которые зеленки две тому назад из Провала вытащили, хорошенько под Пологом просушили да отделали. Пастух, выбивая из них скопившуюся пыль, все думал, какому такому особому могли эти шкурки принадлежать. Ведь ходит же кто-то под ними, на самой-самой глубине Сиаль, живет, охотится, ест-спит, линяет вот еще, судя по всему…
Тщательно вычистил Дом изнутри, и тот благодарно затеплился, не избалованный внимательной лаской. Выпь поразмыслил, стоит ли идти в лес за огнем или в стане испросить. Решил, что до темноты запросто успеет, тем паче, что Полог только-только в белое окрасился.
Лес стоял у стана, и был как бы сдвоенным. В око его лик хранил в себе огонь, люди безбоязненно ходили туда ломать тонкие веточки пламени, сажали их в клетки, кто посмелее — в горшки. Резали бороды лесных качелей, после ткали из них, крутили пряжу, справляли одежду, полезную бытовую приблуду. Детей без страха отпускали — поиграть на звонкой стеклянной траве, накопать вкусных мореных червецов, с ножа надоить густое древесное молоко. Но как темнел Полог, начинался лес сомкнутых век — гулкий, страшный, лихой, в котором не было ничего хорошего и куда постоянно тянуло овдо.
Выращивать огонь у Выпь сноровки не было, оттого вместо горшка прихватил с собой легкопрочную шар-клеть. Некоторые ловкачи приспособились резать пламя плоскими ножами, но все знали, что такой огонь долго не живет, да и светит-греет неохотно, вполсилы. Брать пламя можно было только честно, голыми руками, боль меняя на свет.
У того же старосты для этого случая было пятеро услужников, с обожженными, нечувствительными пальцами. Огня для большого и богатого его Дома нужно было ох как много.
Были еще, правда, бегучие огоньки, но те на просторе водились, в траве. Их можно было иначе взять: подманить в домик, из веток сплетенный, на сухой корм приманить.
К перелому красной лес густо зарос травами всех мастей, а деревья сошлись так плотно, что даже худощавый Выпь не везде пройти мог. К началу черной они вообще замыкались в сплошную граду, и до первого снега стояли так, оберегая от любопытных глаз нутро.
Пахло сухо, волнительно. Между стволами висели качели, где-то томился и вздыхал в-тени-толкай. Позванивала, играя на слабом ветру, блестящая стеклянная трава. Деревья стояли недвижно, тяжело разведя ветви со зрелыми, крупными листьями. Огонь Выпь услыхал только после долгого блуждания, ближнее пламя уже срезали расторопные становые, пришлось забраться почти в самое лесное сердце. Пастух забраковал два молодых куста — уж больно хлипкие — и остановился у крепкого деревца.
Постоял, настроился. К боли он был терпелив, привычен, да и огонь каждый раз по-разному кусал. Мог полушутя обстрекать, а мог и до кости цапнуть.
Взялся. Ломал, не жадничая, больше нужного не греб. Пальцы жгло терпимо, в клеть пламя садилось без коварных злых всполохов, управился скоро. Поблагодарил дерево, осторожно взял полную клеть, без лишней поспешки зашагал обратно.
И, уже одолев половину пути, резко остановился, налетев на вязкий, густой запах сласти.
Не веря себе, глубоко, через приоткрытый рот, вдохнул и раскашлялся, словно глотнув патоки.
Сладень. Выпь пожался от дурного предчувствия. И как близко от становья, в светлом лесу… Вдруг затянул какого несмышленыша маленького?
Однажды было: сладень поймал мальчишку, сына здешней бывательницы. Успели найти до того, как особый рассосал ребенка полностью, узнать сумели. Обычно от несчастливцев даже пряжки ременной не оставалось.
Выпь замялся, замаялся на одном месте. По-хорошему, огонь следовало нести в Дом, старосте да людям об особом сказать. Искать встречи со сладнем в одиночку глупо было… Вот только помнил он слезы матери мальчишки. Сердце у Выпь не злое пока было, к чужому горю памятливое и отзывчивое.
Вздохнул.
И пошел на запах.
***
Мелкие, юные сладни охотились на мелкую же дичь. Глупых птах, грызунов, насекомых — растекались сладкой, манко пахнущей лужицей, а когда жертва пробовала угощение, хватали и уже не отпускали. Втягивали в себя и растворяли, прибавляя в весе и росте. Выпь слышал, что где-то далеко встречали сладней размером с небольшой Провал. А еще говаривали, что в Городцах богачи сладней специально откармливали, а после ели.
Выпь аж передернуло. Густой сладкий запах сам по себе вызывал тошноту, а уж помыслить о том, чтобы взять это в рот…
Двигаясь и держа нос по ветру, Выпь едва сам не угодил в ловушку. Успел, отдернул ногу, пригляделся. Сладень выбрал местом охоты яму под деревом, почти незаметную со стежки. Удачно засидку устроил, и взрослый мог проглядеть. Хищник был занят, поэтому явлению Выпь откликнулся вяло. Впрочем, на целого парня его все равно не хватило бы. А вот на маленькую девочку — вполне.
Пастух видел ее, наполовину затянутую в яму, от головы до пят покрытую мутной розовато-белой жижей.
Как давно? Живая? Мертвая ли?
Не гадать следовало, а выручать девку. Благо, пастух знал, как следует обращаться со сладнями. Случалось овдо выковыривать из липких объятий.
Выпь открыл клеть, вытащил свежесорванный прут пламени и с плеча хлестнул особого. Огонь зашипел, хищник тоже. Пахнуло горелой сладостью.
Ага. Не нравится.
Так, орудуя горячим пламенем, пастух пробивался к жертве. Сладень пятился недовольно, пытался наброситься, огрызнуться, но Выпь оставался начеку и больно бил огнем. Одна ветка пришла в негодность, рассыпалась горячими искрами. Выпь извлек из клети вторую.
Третью.
На четвертой он уже смог обхватить девочку за худые плечи. Под слоем розовой массы не чувствовался ни жар, ни холод тела; Выпь, удерживая клеть с огнем подле себя, взялся освобождать бедняжку.
Ногтями отскреб прозрачную маску с лица, потянул, надеясь вырвать силой — оставил затею. Принялся работать руками, раздирая схватившуюся коркой жижу и отводя ее огнем.
Когда в очередной раз глянул на девчонку — вздрогнул. Глаза у нее оказались приоткрыты, между веками остро блестел синий цепкий взгляд.
— Живая, — Выпь коснулся измаранной рукой бледной щеки, — Терпи, значит.
Девочка слабо дернулась.
— Не надо, — остановил ее пастух, — не шевелись.
Она послушалась. Не сказала ни слова, не плакала даже, пока Выпь, не чувствуя усталости, освобождал худое тельце из оков сладня.
Темнело быстро. Лес, с мирными звуками и запахами, уходил, близился черед другого леса. Огня в клетке оставалось все меньше, зато и сладень тощал на глазах.
Наконец Выпь подхватил девочку. Чумазую, худую, без единого волоска на черепе и нитки на теле, но живую. Прижал к себе, успокаивающе проговорил:
— Вот. Теперь ему тебя не достать.
Девочка устало закрыла глаза, слабо обхватила его за шею.
Пастух осторожно погладил голую липкую спину. Тоскливо глянул на клеть с жалкой парой веточек.
— Давай. — Сказал будто бы девочке, но больше самому себе. — Уходить надо.
Прижал к плечу спасенную, подхватил клеть и зашагал прочь из леса.
***
К счастью, желающих навестить темнеющий лес не было, никто не видел пастуха, спешащего к своему Дому с чужой голой девочкой на руках.
Чужой. Потому что детей становых он знал, а эта была словно и не совсем человеческим приплодом.
Выпь даже не понял сначала, что не так. Лишь Дома, высушив девочку одеялом, разглядел, что ножки у нее не склеены сладнем, а словно сращены между собой.
На особую, впрочем, она была не похожа. По крайней мере, таких Выпь не встречал, а перевидал он ихнего брата не мало. Почесал в затылке. Достал из потертой сумки кулек, нож. Девочка слабо вздрогнула, скосила на оружие невыразимо синий взгляд. Пастух зубами распутал грубую нить, перетягивающую горло свертку, нарезал плотную белую массу сытного творопа крупными кусками, побросал в глубокую чашку. Поднес к огню.
Не знал, чем еще можно маленькую накормить, да и еды лишней в Доме не держал.
Заговорила жертва сладня вдруг. Выпь дернулся, едва не разлив подтаявшее молоко.
— Спаси-и-и…бо. Спасибо.
— Ага, — не нашелся с ответом Выпь.
Девочка сглотнула, словно у нее болело горло. Моргнула, наморщила высокий гладкий лоб.
— Се-ре-брян-ка. Серебрянка. Серебрянка.
— Ты — Серебрянка?
Спасенная радостно кивнула.
— Хорошо. Я — Выпь.
— Вы-ы-ыпь, — она странно искривила рот и внезапно оскалилась.
То есть, запоздало понял Выпь, просто улыбнулась, только вместо зубов были две изогнутые, полупрозрачные пластинки.
Осторожно улыбнулся в ответ.
— Откуда ты?
— Я-а-а… — замолчала.
Или не могла вспомнить, или не смела правду сказать.
Выпь постарался ей помочь, спросил проще:
— Кто ты?
Тут она вовсе глянула на него, как на изверга лютого. Глаза у Серебрянки, впрочем, были куда более человеческими, чем у Выпь — синими и красивыми.
— Ладно, — вздохнул пастух, — пить хочешь?
— Пи-и-ить… Да? Да.
— Держи, — протянул ей чашку с растопленным творопом.
Серебрянка неловко, как будто не в привычку ей было, взяла чашку, и принялась быстро-быстро лакать.
— Хорошо, — сказал Выпь, поправляя одеяло, — у тебя есть кто, Серебрянка? Родичи?
Девочка подняла голову, вновь растянула губы в жутковатой улыбке:
— Не-е-ат.
Выпь приложился затылком о стену Дома. Приехали.
— Не зде-ась, — продолжала она, и пастух с надеждой скосился на девчонку.
— А где тогда?
— Та-ам. Там. Надморье.
Выпь удивился:
— Надморье? Рядом с морем?
— Ды-а. Да. Наверху. Сверху. Лут.
И опять начала лакать, жмуря голые, безбровые глаза от удовольствия.
Лут?
— Ага. Ты пока здесь сиди. А я… Одежду тебе найду. Хорошо?
— Да-а, — Серебрянка подняла на него взгляд, облизнулась и улыбнулась.
Выпь мысленно попросил Дом присмотреть за гостьей и вышел в теплую тьму.
***
Кем бы ни была девчонка, рассуждал Выпь, голой ей бегать не след. Люди не поймут.
Много им и так чудного перепадало.
Кроме Выпь и особых люди не понимали-не принимали еще одно явление. Но если пастух был пришлым, чужаком и имел на это отношение полное право, то Юга родился здесь. Точнее, сюда его подкинули.
Облюдок, вот же несчастье-то какое.
Выпь очень старался не выделяться, самолучшее — вовсе на глаза людям не показываться, даже одежду носил немаркую, неяркую, прочную да удобную.
Юга, в обратку, на словах и в делах был не скромный. Говорливый, разбитной, часто — с разбитыми в кровь горячими губами, темноокий и смуглокожий, с длинными, в-пасть-бы-волосожору, пречерными волосами.
Рядился так, что девки местные завидовали, общего мнения не признавал, из тряпок разных сам себе одежду срабатывал. Как ему нравилось. Становые его не шибко любили, да и сам он понравиться им не пытался, за что и случалось битье взаимное. В драке чернокосый не плоховал, даром что девкой-подстилкой дразнили.
Эти слова обидные подкидыш говорунам в глотки обратно и забивал.
Зато в Гостином Доме у дороги было Юга хорошо и привольно, с путниками он ладно знался, а многие и приезжали, только чтобы на него еще раз глянуть, длинные волосы на кулак намотать. Так что славу Юга себе заслужил справедливо-сомнительную, о чем знал прекрасно и не печалился.
Простым садовником тровантов много ли заработаешь, даже если способность и прилежание к этому делу имеешь?
В Гостином Доме за длину век в хороший сезон приличный заработок удавалось сделать. На скакового тахи хватило бы.
Мать Юга и грозилась, и ругалась, и за палку бралась — тому хоть бы что, оскалится, удерет, и ищи-свищи его.
— Сына-то отец хотел, я доченьку у Полога просила, а народилось что, ой-ей, ни то ни се, срамотища паскудная, глаза б мои не видели…
Так жалилась, а дарцы, которые Юга приносил, припрятывала, в хозяйство пускала. Благо не-сын не-благодарный, хотя и бывал Дома редко, про мать не забывал.
С контролерами пропыленными, что раз в палец в становье по его черную башку являлись, облюдок был вежлив и нахален, благо те с ним обвыклись, сработались. Да и стол хороший им полагался в Гостином Доме за так, за одно только служебное рвение. Контроллеры снисходительно трепали подопечного, застегивали штаны, отмечали в списке, жрали-пили от пуза, да и уходили дальше. Юга презрительно сплевывал им вслед — надзорщики жадны были до мелких и крупных подарков.
У самого Юга была только одна вещица, пуще всех подарков-дарцов ему любая — бусы. Слагали их идеально округлые шарики, истово зеленые, холодные и гладкие, приятно-тяжелые. Юга с ними не расставался, а за попытку отнять-сдернуть — случалось — зубы выбивал.
***
Так что у кого тряпки девичьи на темноту глядя спрашивать, Выпь особо голову не ломал.
Остановился у всем знакомого Дома. Еле светились оконца, хозяйка как обычно огонь берегла.
Выпь ударил в теплый бок трованта раз, другой.
— Кого там принесло?! — визгливо справились из-за стены.
— Выпь это, — тихо кашлянул парень, добавил громче, — пастух.
— И чего надо?
— Сын ваш дома?
— Нет его, окаянного!
— А где?
— В дупле! — и забранилась так злобно, что пастух присел. — Да вовсе бы не знать, хоть бы и не вернулся, облюдок паршивый, сучка несытая, все жилы мне вытянул, всю жизнь испоганил, чтоб им волосожоры подавились, чтоб его пыльник прибрал, чтоб его сладень затянул…
Дальше Выпь слушать не стал. Медленно, бледнея от почти физической боли — ой неладно будет сыну, если словом заденет! — отступил.
Искать Юга по темноте было сродни странствию. Где его только не было! Желтоглазый все становье обошел, преодолев нелюбовь людности, даже в шумный Гостиный Дом заглянул, но и там садовника не обнаружил.
— Ищешь кого, красавец? — к нему склонилась широкая, полногрудая женщина.
Темное мягкое платье, алый рот, а кожа белая, а груди — двумя полными, мерцающими чашами.
— Юга, — тихо прокашлялся парень.
Женщина выпрямилась, хохотнула, подругам на сторону бросила:
— И этому Юга подавай, ишь ты. Нет его нонче, миленький, и навряд заявится. Завтра приходи, завтра! А можешь и со мной прилечь, я-то не Юга, я не обижу, не укушу…
Мигнула накрашенным глазом, повела круглым плечом. От маслянистого дыма щипало в носу и тяжелело внизу живота, люди за столами сидели все праздные, незнакомые.
Выпь попятился, едва не навернувшись со ступеней. Дом фыркнул смехом, женщина басовито захохотала.
— Нет, спасибо, — выдохнул Выпь и, пряча глаза, начал проталкиваться к дверям — гостей в Доме изрядно было, самый сезон.
Молоденькая голая девушка, удерживающая сразу четыре тяжелых подноса, сжалилась, окликнула в спину:
— Эй, скуластый! Ты на Провале глянь, он туда захаживает.
Выпь благодарно кивнули убрался из душного мрака поскорее.
***
Провал, на свое счастье, пользовался дурной славой. Настолько дурной, что даже пыльники здесь не водились.
— Юга, — позвал Выпь, предусмотрительно держась за лапы-корни.
Внизу плеснуло.
Пастух замер, прислушиваясь — мало ли кому пришла охота искупаться в молочной воде. Темнота тихо дышала в затылок, осторожно играли в траве насекомые.
Спускаться дальше?
Прямо у лица заплясала крупная мерцающая душка, Выпь отвернул голову, брезгливо дернулся. Внизу, у корней света, подобных тварей билось видимо-невидимо.
— Юга, — еще раз окликнул пастух.
— И кто меня сдал, ай? — крикнули снизу, от самой воды.
Выпь промолчал. Невидимый собеседник рассмеялся.
— Эй, пастух, давай сюда. Вместе поплаваем.
Выпь — делать нечего — осторожно пошел вниз. Спускаться было удобно, густые корни сплетали петли, куда можно было воткнуть ногу. Иные побеги уже обросли пухом, за них парень справедливо остерегался браться.
— Не больно ты ловок, как я погляжу, — насмешливо протянул Юга.
Плавал он замечательно, и даже безмерная глубина и безвестные обитатели Провала его не пугали. Выпь не осмелился бы так запросто нырять и скользить в молочной, светящейся воде, в компании крылатцев-уродцев.
— Ну, и зачем приперся?
— Мне одежда нужна. Девчачья. Я знаю, у тебя есть, — тихо проговорил Выпь, кое-как умещаясь в теплых скользких корнях.
По руке пробежала какая-то многоножковая дрянь — пастух, не глядя, сбил ее. Тварь звонко плюхнулась в воду, забарахталась — и тут же была утянута кем-то невидимым.
Юга высоко поднял красивые брови, языком скользнул по кромке верхних зубов. Зубы у него были на зависть: ровные, белые, острые.
— А ты о себе лестного мнения, совсем-не-девочка-Выпь. Что, гостей отбивать пойдешь?
— Не для меня.
— Для кого же? — Юга насмешливо сощурил странноватые, не здешней выделки большие глаза. — Всех девочек становых я знаю, лучше правду скажи, так интереснее.
Выпь вздохнул. Парное тепло от воды напитывало одежду, труднило дыхание.
— Я нынче… у сладня девочку отбил. Ей одежда нужна.
— У сладня?! — Юга в два гребка подплыл ближе, уставился восхищенно. — Иди ты?
Выпь сдержанно пожал плечами — мол, отбил и отбил, чего удивительного. На всякий случай приник спиной к корням, с шалого подкидыша сталось бы смеху ради стащить его в воду.
— Это интересно! — решил Юга. — Ну-ка, подвинься!
Ловко ухватился за корни и выдернул себя из воды. Кроме истово-зеленых бус на нем ничего не было. Выпь отвернулся, пока садовник тровантов одевался.
— Значит так, Выпь. Одежду я тебе достану, будь покоен. А ты в ответ дашь мне на девчонку поглазеть, идет?
— Прямо очень нужно, — упрямо повторил пастух.
— Ай, то я не понял! — Юга отжал богатые волосы, скрутил их на затылке. — Вперед!
Подняться получилось быстрее, чем спуститься. Теплые пасти Провалов Выпь не любил.
— А какая она из себя? Красивая?
— Обыкновенная. Маленькая.
— То есть совсем мелкая девчоночка? По-нашему разговаривает?
— Да.
— А на мордашку что? Сладенькая?
— Ага. Столько у сладня проторчать. — Выпь крепко ухватил спутника за плечо. — Стой.
Оба встали, замерли столбиками.
Тут первое, главное условие было — не двигаться.
Сверху, из самого Полога опустилась и глубоко вошла в придорожную траву серая, гладкая, ладонь в обхвате, спица. Чуть поодаль — еще одна. Застыли так. Первая спица ушла наверх, чтобы через положенный промежуток опуститься снова. Шаг. Еще шаг.
Юга дернулся, но Выпь сжал пальцы, не пуская. Третья спица проткнула землю как раз у Юга под носом.
— Многоног… Как догадался-то?
— Догадался уж, — тихо буркнул пастух овдо.
Спиценог ушел.
Парни двинулись дальше. Волоокую темноту разбивали мазки душек, да чуть манящая бледно-голубым трава. Ядовитая, зато видимо отмечающая тропку.
— Я к тебе заходил, — признался Выпь, взглядывая на смуглеца, — мамка твоя на тебя ругалась. Сильно.
— Да что с ней сделаешь, такой и помрет, бранчливой да визгливой, — скороговоркой отмахнулся Юга, на ходу разбирая тяжелые волосы, — меня подкидышем с детства кликает, мол, не родной я ей. Ну и она мне как чужая тетка драчливая.
Выпь ничего не ответил. Сам он мать свою и не знал даже, на ноги его приходимцы поставили, а уж как Топленки совсем под воду ушли, пришлось и ему куда глаза глядят податься.
С Юга они друзьями не были, знали друг друга, как и положено жителям одного стана, но близко не сходились. Юга все больше при саде старосты обретался, за тровантами ухаживал, да при заезжих в Гостином Доме путался. Выпь же с века до ока в индовье пропадал.
У Дома облюдка остановились. Юга перекинул на плечо тяжелые волосы, улыбнулся, показав слишком много зубов сразу. Быстро проговорил:
— В гости не зову, уж извиняй. Здесь обожди, я скоро обернусь.
Сказал — сделал, Выпь заскучать не успел. Сунул в руки пастуху мягкое тряпье скруткой.
— Вот здесь все, в свертке. На дитячий рост у меня все равно нет ничего, что попроще набрал. Ну, а теперь веди, показывай!
Выпь ругнулся про себя — не дело живую девчонку приблудную как чудную заморскую диковинку любопытным глазам казать. Но обещал. Слово он всегда держал.
— Не разболтаешь? — глянул исподлобья.
— Ай, за кого считаешь?! — Юга тряхнул волосами, упер кулаки в бедра. — Если б я трепался, да обо всем что видел-слышал, так давно язык мой рабочий на корню бы подрезали…
У самого Дома Выпь все же не утерпел, остановил Юга:
— Ты, только, того… Она… Странная немного.
— Или ты особую из беды выручил? — ничуть не смутился темноглазый.
Выпь же только разглядел кровоподтек на смуглой скуле, будто вдарил кто в сердцах или в стену толкнул. Юга не впервой было битому ходить, пятна с него быстро линяли, но Выпь отчего-то вдруг потерялся.
— Нет, она… Не знаю.
— Да не проговорюсь я! Гляну только, а после сам решай, что с ней делать. С меня должок, еще с того раза.
Мотнул рыхлой, наспех сплетенной косой, и первым сунулся в Дом, наперед хозяина. Дом и рад был — открылся, подставился под мимолетную ласку тонких пальцев. Камни живые к садоводу всегда льнули, в любой Дом войти был волен, стоило только попросить.
Выпь же покачал головой. Не любил первое их знакомство вспоминать.
Девчонка спала, свернувшись клубком под старым плащом. Юга осторожно присел рядом, почти не дыша, всмотрелся в детское странноватое личико.
— Она тебе кем сказалась? — спросил звонким шепотом.
— Серебрянкой назвалась. Имя ли, не знаю.
— Серебрянкой, хм…
Юга распустил волосы — влажно, душно пахнуло сыростью Провала. На темные пряди села, расправила крылья душка. Довольно засветилась, в прозрачных крыльях виднелись черные паутинные косточки. Ради них душек вываривали, а полученный экстракт после продавали по большой цене. Выпь слышал, что он дарит легкость жизни и дыханию. Уходить садовник не торопился, глаза его настороженно поблескивали.
— Ну, а что если она из этих…
— Из каких?
— Из Ивановых поделок, — понизив голос, опасливо поделился Юга.
Выпь лишь фыркнул.
— Как? Мы здесь, а Ивановы там где-то. Сами по себе.
— И очень просто! — запальчиво вскинулся Юга. — Девчонка сама же сказала — заблудилась! А то ты не знаешь, что если заблудишься, то куда угодно попасть можешь, даже… к Ивановым.
Выпь призадумался. Сам-то он к этим местам тоже приблудился. Оглядел девочку. И сколько же она у сладня провела?
Спросить, как проспится.
Или не спрашивать.
— Еды я прихватить не догадался, — с досадой вымолвил Юга, перебирая бусы на шее, — у тебя есть что?
— Немного, — спохватился пастух.
Пропитанием он сильно не заморачивался, неприхотлив был. В Доме, пустующем несколько пальцев кряду, запасов не держал. Твороп весь извел. Почесал в затылке.
— Староста позвал. Праздник у него. Там еды прихвачу. Ты идешь?
Юга глумливо усмехнулся:
— Мой выход последний, важным людям в подарок, в отдохновение.
Выпь кивнул, про себя удивившись — ну какой из Юга подарок, с его-то нравом-норовом.
— Ну, я пошел тогда. Удачи с девчонкой, пастух.
— Ага. Спасибо.
— Обращайся, — хмыкнул Юга, прекрасно зная — не обратится.