10.
Вежливая Зои взяла себе привычку наблюдать процесс дрессуры.
Пастуха это смущало, султану не заботило нисколько. Выпь молча радовался, что самой черновой работы она не застала, теперь овдо вели себя куда благороднее и благодарнее.
Люди, звавшие ее (знавшие ее?) Тысячеглазой, либо жестоко ошибались, либо жестоко смеялись.
Глаз у нее остался всего один, продолговатый, нежный, окованный черненым лесом ресниц. Больше ничего красивого в лице, обезображенном паутиной шрамов, не было.
Она показалась ему в первое же око службы. В знак особого расположения, своеобразной симпатии.
Сняла прячущую лицо вуаль, размотала витой плат, скрывающий волосы, гордо тряхнула головой.
— Ну, по нраву я тебе?
— Ага, — сказал Выпь беспомощно.
Ибо надо было что-то сказать.
Его не отпугнуло, не отвратило уродство женского лика.
Его не впечатлила, не зачаровала красота волос.
А они у султаны оказались золотыми, каким иногда бывает Полог перед темнотой, как горят через чудное стекло иные уличные огни. Мягкими извивами струились по узкой спине, укрывая лопатки, словно нарядный плащ.
Только — отчетливо понял Выпь — после Юга любые волосы ему теперь виделись слишком короткими. Мелкими. Недостаточными.
В них не чувствовалось той глубины, силы, плотности и прохлады, в которую не без страха можно было запустить пальцы. Где тонули огни и взгляды, на которых дикие, крылатые твари Провалов смотрелись пуще всех драгоценностей из шкатулки султаны.
Волосы Зои были красивы, ухожены — и только.
Как мертвый Дом вызывал отторжение у садовника тровантов, так пустые пряди хозяйки не впечатляли Выпь.
Зои любила вести неспешные разговоры, отвлекая и сбивая.
— Все же, кем он тебе приходится?
— Кто? — пастух (мастер дрессуры, если по новому слогу) внимательно следил, как крупный черный овдо скользит по зале, изящно огибая препятствия.
Из подопечных этот оказался самым незлобливым, охочим до людского общества, легко впрягался в игру и работу. Именно его Выпь видел рядом с султаной спустя пару длин дрессировок.
— Юноша черноволосый и смуглый, прекрасный собой, что стоял подле тебя тогда, на площади. Кажется, он единственный не смутился внезапным представлением и не отступил от тебя, когда прочие отшатнулись.
— Ага, понял, — Выпь не вздрогнул, не сжался виновато. — Это Юга.
— Ты любишь его, конечно?
— Конеч… Что?!
— Вы любовники?
— Конечно, нет! — Выпь удивился настолько, что забыл сдерживать голос. — Каким образом?!
— Об этом лучше спроси у него, уверена, ему есть что рассказать. Впрочем, я рада, что вас связывает исключительно дружба. Это прекрасно, чисто и честно.
— Ага, — Выпь отвел взгляд и ссутулился.
Теперь их ничего не связывало. Ничего чистого и честного.
— «Да», Выпь. Не «ага», а «да». Ты понял?
— А… Да.
— Замечательно. Покажи мне, пожалуйста, что ты разучил с моими малышами на прошлом занятии.
«Малыши», три вызволенных из клети овдо, за мирную длину отъелись, успокоились и приспособились к новым условиям. Султана держалась с ними ровно, ласково, совершенно не боялась.
Отношение к пастуху было схожим.
Когда Выпь очнулся, первое, что он увидел, была зареванная Серебрянка. Почти человек, но в крупной и плотной чешуе. С ног до головы. Единственное, естественное ее платье. Ростом она сравнялась с голенастыми человеческими подростками, но волос так и не нажила.
Вторым явлением оказался Гаер. Исключительно рыжий парень паковал маленький сундук, укладывая обернутые в тряпицы колкие, блестящие инструменты. Сильно пахло кровью и чем-то еще — резким, с гадким призвуком избыточной, ненастоящей чистоты. Гаер с ухмылкой обернулся, мигнул зеленым глазом.
— Прочухался, не? Свезло тебе, пастух. Свободно мог и коньки отбросить, что же ты так неаккуратно-то?
Он хотел отвечать — и не смог. Горло было словно пережато, перегорожено чем-то холодным и жестким.
— Молчишь? Молчи, тебе это полезно. Пока фильтры приживутся, лучше глотку не напрягай, — хохотнул, — и тут бы твой рапцис морено черноглазый пошло сшутил бы, да-с. Угораздило же вас, взаимно вляпаться. Нарочно не придумаешь… Ладно, я сваливаю. Не благодари, это в моих же интересах.
Дом закрыл дверь за маркировщиком. Выпь осторожно коснулся пальцами шеи: две узкие полосы, одна ниже, другая выше. Больно и холодно.
Двойной ошейник.
Двойная преграда.
— Он поставил тебе что-то вроде ограничителей-сепараторов, как я поняла, — тихо сказала Серебрянка, подходя ближе, — объяснил, что так будет лучше.
— Ты его позвала? — голос слушался, но плохо.
Девочка виновато опустила голову. Поправила одеяло:
— Ты был словно мертвый, Выпь. Ни сердца, ни дыхания… Я так испугалась. Прости.
— Что он сказал?
— Ничего. Ничего не сказал и не спросил. Только присвистнул. Выпь? Где Юга?
***
В то веко Юга не помнил, как вернулся в Дом. На одной памяти. На одном желании — оказаться дальше, дальше, еще дальше от желтоглазого Второго.
Было больно и — раньше он первым бы над этим посмеялся — обидно. Горько, почти до тошноты.
Следующим веком он уже работал, отсмеиваясь или огрызаясь на любые вопросы касательно Выпь.
Пастух не пришел.
Зато явился Гаер. Сел, наглый, рыжий, у самого у помоста.
Он смотрел странно. Не с жадной, липкой похотью, а словно пристрастно изучая диковинное существо, не отвратительное, но очень своеобразное.
Юга было все едино и Провал по колено, поэтому, когда тиа Плюм-Бум отправила его наверх, выразительно скосившись на маркировщика, Юга и глазом не моргнул. Готов был к чему угодно — злой, нетерпеливый — но не к тому, что разноглазый, когда зарастет за ними дверь, скажет:
— Ну, здравствуй, Третий.
***
А с последним из кодлы Бланша он столкнулся случайно.
Гулял, бездумно наматывая улицы и переулки, будто мало было ему трудной, телесной работы в заведении. Чего хотел? Едва ли — увидеть Выпь.
Почти две длины с того века минуло.
Заметили друг друга. Не-людь радостно осклабился, Юга ответил цепной улыбкой, ценной не менее. Подошел сам, благо пересекло их в каких-то лабиринтах старых, мертвых или глубоко уснувших Домов.
— Что, соскучился, падла? — нашелся не-людь, притискивая его за шею к рябой, рыхлой стене. — Думал, не сыщу? Где твой приятель?
— Ай, неужто он тебе к сердцу припал, не я? — сухим горлом рассмеялся Юга, облизывая темные губы и — глаза в глаза.
— Шлюшка чернявая, — процедил враг, любовно сжимая гладкое смуглое горло, — моих ребят твой дружок положил, за то ему живьем на собственных кишках болтаться. С тобой по-другому столкуемся.
— По-другому, — согласно опустил ресницы Юга.
Медленно стянул грубую веревку с косы.
Освобожденные, волосы разлились по спине, туго плеснули в бедра, накрыли каменную, давно не чищенную брусчатку.
— Э-э-э, что за шутки, облюдок…
Не-людь попятился. Споткнулся, когда подхватило под колени что-то черное, быстрое; подхватило, провешивая вниз головой — запрыгала перед глазами каменная кладка, упали бочины Домов.
— На кишках болтаться, говоришь? — протянул задумчиво Юга, из головы которого все текла и текла неохватная масса волос.
Ему не было страшно: глаза затопила все разрешающая и все разрушающая ярость.
— Нет! — противник рванулся из пут, а путы рванули в ответ, да так, что отлетела прочь и голова, и руки с ногами.
Остатнее тулово влажно шлепнулось о камень. Юга брезгливо провел пальцами по бусам, смахивая эхо чужих рук и мелкий кровяной сор.
Белый, как Самантовая роща, видок пятился прочь, за угол, икая от страха.
Ох, не к добру завела его дурная голова в теснину улиц. Одна надежда была — до вердо успеть добраться.
***
— Ты слышал последние вести, Выпь? — мелодичный голос Зои вывел пастуха из раздумий.
— Нет.
Она вежливо улыбнулась — точнее, он угадал улыбку под нарядно расшитой, богатой ткани, вуалью. Соединила кончики пальцев в оковках нарядных перстней.
— Вердо проводят чистку Городца. Облюдки, знаешь ли, их внезапно стало слишком много.
— Чистку?
— Лампарии, — многозначительно нагнула голову.
— Но почему…
— Почему теперь? Люди говорят, кто-то из этих повинен в смерти доброго человека. Городец такое не прощает. Что случилось? Ты как будто побледнел.
— Я никогда не видел… — Сглотнул, унимая сердце. — Лампарии.
— Вот как? — Женщина провела рукой по круглому боку ласкающегося овдо. — В таком случае, не сопроводишь меня на площадь? Я обязана присутствовать, к сожалению. Представление начнется с первой темнотой. Зрелище несколько театрализовано, как мне кажется.
— Ага, — прохрипел Выпь, — конечно.
Площадь была запружена народом, почти как в Око Становления Городца. Стеной стояли многоликие, послушные единой воле вердо; оживленно, взволнованно перекрикивались люди. Ярко горел огонь. Но пахло близкой бедой и смертью
Зои держала его под руку. Выпь крутил головой, прочесывал глазами толпу. Уговаривал себя. Нет, он не глупец, ему в ум не войдет показаться здесь, когда подобных ему вылавливают и волокут… В лампарии. В узкую — на одного, и высокую — в рост человеку, стеклянную полую лампу на хитрой двери. Главное украшение этой темноты.
Но все же.
Вокруг зашевелились, зашептались:
— Ведут, ведут, смотри-ка!
— Поганое отродье!
— Нутро у них гнилое, это ж все знают, чего ж тянули…
— Тварь облюдочная, вскормил же кто-то, взрастил.
— Я бы такого в зыбке придавила, в животе бы извела, вот как на духу говорю.
— Эх, молодой-то какой…
Выпь, не видя никого вокруг, подался вперед. Люди, недовольно ворча, теснились, давая дорогу. Руки, ноги, спину свело от напряжения.
Он не мог видеть лицо, скрытое грубым колпаком.
Его сдернули лишь тогда, когда возвели осужденного на помост.
Облюдок распахнул глаза, шарахнулся прочь от улюлюкающей, свистящей толпы. Смуглый от рождения, он был едва ли не светлее Выпь.
Даже глаза — выкаченные, безумные — казались белыми.
— Это не я! Не я!
Словно обухом.
Выпь на миг смежил веки, пряча чувства.
Не он.
Похож — будто старший брат — но не он. Юга бы не взяли живым.
Не взяли?
— Какой ты трепетный, — горячо, на ухо, рассмеялась Зои.
— Это ужасно, — хрипло выдавил Выпь, не желая смотреть и не в силах отвести глаза.
Пленника, упирающегося отчаянно и безнадежно, закрыли в стеклянной полости. Толпа стихла слаженно, будто один большой человек. Стало слышно, как живет уличный огонь и бьется в стены стеклянной тюрьмы осужденный.
Вспыхнуло. С такой огненной силой, что помстилось — хватит на весь Городец. Люди все стояли молча, ждали, пока за стеклом не прекратит выламываться, танцевать тень.
Выпь некстати вспомнил о душках, которых Юга загонял в стеклянную банку и использовал вместо лампы на протяжении всего странного их пути до Городца.
— Султана? — сказал хрипло, на лице еще чувствуя жар близкого, не его, пламени.
Шею леденили две полосы, как будто его держали, держали за горло.
— Да, Выпь? — Зои обернулась.
— Простите, но мне надо идти.
Она не выказала удивления. Милостиво кивнула:
— Хорошо. Мне ждать тебя завтра?
— Ага. То есть — да, — без запинки соврал Выпь.
***
Выпь не ждали.
Дом был закрыт для гостей, стоял тихий и черный, вещью в себе.
— Где? — спросил пастух у Касьяна.
Охранник сидел в пустой, странно безжизненной зале. Тиа Плюм-Бум молчала рядом. Встретила его взгляд и спокойно улыбнулась:
— Мы не выдаем и не отдаем своих, парень.
Мужчина глотком опорожнил стакан, ткнул посудиной в потолок:
— Там. Но я к нему не войду, извиняй, парень хороший. Крепко он не в себе.
Дом сам открыл ему дверь некогда их общей комнаты. В знакомом помещении скованно горело несколько веток пламени, недвижно стоял насыщенный страхом, придушенной паникой воздух.
Пастух овдо замер на пороге, щуря желтые глаза.
Облюдка он увидел не сразу. Тот сидел в углу, тесно прижав колени к груди. Распущенные волосы падали на пол, на сбитый ковер, продолжались в щедро разлитой воде — комната стояла затопленной.
Юга молчал, и молчание это давило страшно.
Лучше бы кричал.
— Юга? — позвал Выпь, преодолевая тяжесть колец на горле. — Что с тобой?
Юга поднял голову. Огонь тонул у него в глазах, как в Провалах.
Чуть шевельнулся, и лужа, растекшаяся по полу, шевельнулась тоже. Пастух отступил на шаг, внезапно осознав, что не вода это, а волосы.
Значит, тогда ему не привиделось.
Второй. Третий. Убить. Убить. Убить.
— Что со мной? — в ответ спросил Юга, и голос его был так безнадежно тих, что Выпь отставил страх — как табуретку — и шагнул в комнату.
Облюдок безучастно смотрел, как приближается Выпь, как замирает рядом. Волосы текли из его головы легким, густым потоком, широко разливались по комнате, ползли по стенам, спускались вниз, пронзая тело Дома, уходили в землю, в исходники воды Провалов… Выпь стиснул зубы, отгоняя морок.
Опустился рядом, плечом задев плечо.
— Заберут и сожгут, заберут и сожгут, сожгут, сожгут, — монотонно проговорил, чуть раскачиваясь, Юга.
— Нет.
— Всех подменышей, всех чернышей, у меня гниль внутри, неужели не видишь…
— Нет.
— Что же такое, что во мне, что я, — Юга судорожно стиснул колени.
Едва ли он слышал, что ему отвечали, едва ли нуждался в словах.
Выпь неловко разжал смуглые пальцы, крепко взял в ладонь. Глубоко вздохнул — и заговорил чисто, гладко, как в жизни не случалось:
— Ты — это ты, Юга. Что бы ни случилось — всегда ты. Третий. Облюдок. Чужой своей матери, чужак своему стану. Храбрый. Стойкий. Злой. Ты танцор. И шлюха. Но — мой единственный друг. Юга.
И на последнем слове понял — все. Исчерпал запас красноречия на свет и тьму вперед.
Юга повернул голову, словно только-только его заметил. В темных глазах ничего нельзя было разглядеть.
Протянул руку, отвел ворот вытертой пастушьей куртки, коснулся новоделанного ошейника. Выпь не отодвинулся, сглотнул и покорно задрал колючий подбородок, позволяя чужим пальцам исследовать фильтры. Контраст между как всегда горячей кожей облюдка и непривычным холодком «украшения» рождал странные ощущения. Не неприятные, нет. Но странные. Юга тяжело вздохнул и промолчал.
Когда Полог сделался нежно-алым, с холодной прозеленью, волосы вновь были волосами, непроницаемо черными, лежащими на спине гладкими косами. Юга давно спал, а Выпь дремал урывками, иногда вздрагивая и вскидываясь.
Патруль не пришел.
Явился другой.
— Гаер, — опознал Выпь, бессонно раскрывая глаза на гостя, переступившего порог.
Подался вперед, закрывая спутника.
— Спокойно. Я не причиню зла, — рыжий поднял руки, не сводя глаз с блестящих шейных колец.
Славная была работка, трудная. Без специальных инструментов, без особых условий, в антисанитарном поле, а, поди ты, исхитрился-таки парня вытащить. Рыжий не только языком горазд молоть был, руки у него прямо из плеч росли.
Юга, проснувшись, тихо зарычал, и Гаер со смешком отпрянул, избегая ловчей сети волос.
— Тише, рапцис морено! Твоих сородичей за меньшее жгут лампарии. Быстро ты с шерлом освоился. Как по мне, так слишком быстро.
— Заберешь меня? — оскалился Юга, процедил. — Ну, попробуй.
— Не за тем пришел. У меня к вам предложение.
— Какое совпадение! У меня тоже — убирайся, пока цел! — в ослепительной улыбке Юга не было ни намека на шутку.
Гаер быстро глянул на Выпь. Тот ненавязчиво пристроил руку на плече напряженного, готового в драку, облюдка.
Кивнул утреннему пришлецу:
— Говори.
***
Рыжий маркировщик в клетчатой юбке говорил, с интересом изучая комнату. Изредка хмыкал, одобрительно качал головой, трогал безделушки.
— …поэтому вам здесь оставаться — только расправу ждать. Третий себя раскрыл, Первые это без внимания не оставят. Второй, с его выходкой на площади, тоже засветился. В общем, вас найти — вопрос решенный, в пару дней…очей… уложатся. Облюдков уже чистить начали.
Юга под рукой Выпь тяжело вздрогнул.
— Моя вина, — сказал глухо, — я это начал…
Гаер ухмыльнулся, накручивая на затканное цветными рисунками предплечье черные бусы.
— Не корись, морено. Это у тебя в природе заложено, на обиду смертью отвечать. Не случился бы не-людь, другой повод измыслили бы, вы активная угроза Первым. Они вас не оставят.
— И куда нам податься?
— Шанс один — через зонтег на корабелле уходить.
— Шанс? — с недоверием изогнул бровь Юга.
— Вот такой вот, с мышкину дырочку, — маркировщик честно показал, сблизив указательный и большой пальцы до еле видной щелочки.
— И через какой зон-тег на какой корабелле… — пастух споткнулся на непривычном слове.
— Зонтег самый обыкновенный, Хома Сиаль. Корабеллка моя будет, рабочая верная лошадка, тут все схвачено, не обосремся.
Юга фыркнул, но — удивительнейшее дело — смолчал.
— И куда?
— Да хоть на Хом Кинтары, транспортный узел отменный, муравейник — дай Лут, вас там никто не хватится-не сыщет.
— Ага, — сказал Выпь.
С трудом разбирал, про что ему толкуют. Хом какой, какая корабелла… Одно понимал — это была возможность спастись. Им обоим.
— Зачем тебе нам помогать, рыжий? Какой прок? — Юга не торопился доверять.
— Затем, смуглянка, что я терпеть не могу Первых и вставить им… палки в колеса, так сказать, для меня за радость, — охотно пояснил Гаер.
— Почему тогда ждал, если такая спешка? — задумчиво спросил пастух.
Гаер широко ухмыльнулся.
— Да проверял. Поодиночке вы, ясное дело, ценные экземпляры, но в одной упряжке… Я вот кой с кем об заклад бился, что не порешите друг друга, стерпите, кой-кто за обоюдоострую смерть выступал…
Парни, вздрогнув, переглянулись. Выпь снял руку с шеи облюдка, тот отодвинулся, перекидывая массивную косу на плечо.
— Как видите, игра не стоила свеч. По природе, породы ваши друг друга терпеть не могут, странное дело, что вы вообще сошлись.
— А Серебрянка? С ней что?
— Если останется подле вас, то попадет под раздачу на специальных условиях.
— Она твердит, что ей надо за Море.
— Надо так надо, — Гаер пристально изучал рисунок на стене, — пусть хоть кто-то домой вернется. У меня ребята в порту, вопросов задавать не будут, а вот насчет оплаты…
— У меня дарцы есть, — бросил Юга, избегая взгляда пастуха, — сколько надо-то?
В результате сработали все вместе: Юга без заминки и сожаления расстался с нажитым, Выпь молча отдал заслуженное в порту, в Доме и на короткой службе у султаны, Гаер нашел и подговорил нужных людей, проследил, чтобы руки не околачивались где не надо.
Серебрянка, у которой вновь болели идущие в рост кости, и лопалась старая шкура, и кружилась от быстрой смены событий голова, не знала, кого и благодарить в первую очередь. Затишье до новой линьки — и она ощущала это оголяющимся хребтом — заканчивалось.
Маялась, когда прощались, тревожилась. Смотрела на людей сверху вниз — росту в ней теперь было с избытком.
— Выпь, — сказала, наклоняясь и осторожно хватая пастуха за рукава старой куртки, — ты так много для меня сделал. Не знаю, что я без тебя… Спасибо.
— Будь осторожна, — пастух приобнял Серебрянку.
Чешуя сухо шуршала, легко отделялась, липла к рукам. Пришел черед новой шкуры.
— Дай знать, как доберешься, — бросил Юга и замер от неожиданности, когда девчонка порывисто заключила его в короткое, крепкое объятие, — ай, мелочь, что творишь…
— Вы, двое, берегите себя.
— Скорее, берегитесь друг друга, — хмыкнул Юга, толкая в бок хмурого Выпь.
Серебрянка в последний раз задержала взгляд на своих спутниках и нырнула в заряженную на долгую дорогу лодку. Молчаливые работники запечатали капсулу. Канатная дорога, шелестя, уволокла ношу в туман Сухого Моря.
— Вот и славно, — Гаер хлопнул парней по спинам, — не раскисать, дел по горло. Ха, кто знает, может, свидитесь еще.
Маркировщику, честно признаться, ребята были симпатичны, но чудом подвернувшаяся личинка корабеллы в лице лысой девчонки изящно дополняла этот куш.
И уже скоро она будет исключительно его правом.
***
После того что произошло… Точнее, о том произошедшем они не разговаривали.
Было — и было. Случилось — так случилось.
Все.
У Выпь скребло на сердце и в горле, так хотелось сказать нужное, вытянуть — хоть что-то.
А с другой стороны — в висках начинало звенеть и колко леденеть от страха, стоило вспомнить, стоило лишь вообразить себе — себя.
Юга внешне не переменился нисколько, лишь волосы стали гуще и длиннее. И живее. Теперь совершенно точно, и оба со смешанным чувством были вынуждены это признать.
— С этим надо что-то делать, — сказал Выпь, когда коса обвила ему руку и едва не выдернула плечо.
— Рявкни на них, не стесняйся, — Юга без жалости, стянул волосы как можно туже, переплел.
— Они твои. Ты и воспитывай.
— Ай, думаешь, будут слушаться?
— Будут, — тяжело припечатал Выпь.
Он был уверен, имей волосы глаза, они глядели бы на него с лютой злобой. Перспектива быть удавленным во сне не радовала. Выпь не обольщался по поводу их способности покрывать расстояние, от одной стены до другой они растекались с поразительной, ужасной скоростью.
Слова, прежде ему неведомые, вспыхивали в голове точно твари Провала в темноте, сами оказывались на языке. Выпь понимал их значение, и знал, что это открылось ему после короткой смерти, им пережитой.
— Это потому, что ты Второй, — объяснял Гаер, и Выпь хотелось проехаться на тахи по его разноцветным глазам.
— Это потому, что ты Третий, — смеялся Гаер, и Юга мечталось подвесить его на своих косах, как не-людь.
— Вы привыкнете друг к другу, научитесь сосуществовать вместе, и они привыкнут тоже. У шерла не будет иного пути.
— Ох, «иного пути»! — раздраженно щелкнул языком Юга, закатывая глаза.
Иногда Гаер срывался на высокопарный стиль, и это то смешило, то раздражало его.
Но веселый маркировщик с рыжими волосами и цветными лентами, пропечатанными на коже предплечий, был на их стороне. Собирались быстро.
Выпь больше не вернулся под сень Дома, где умер и возродился в самый первый раз. Тиа Плюм-Бум Юга ни о чем не спрашивала и ничего не требовала, просто обняла на прощание, стиснув куда опытнее Серебрянки, хлопнула по заднице и пожелала ей удачи. Куда бы ни занесло.
Касьян напоследок, на подарок, показал Выпь тройку коронных приемов (выламывающих челюсти вместе с коронками) и просил по возможности их в беседе не употреблять.
— Ты парень хороший, способный, — глядя на шейные обручи, непроизвольно тер ладонью кадык, — все рады будут в семью взять. Да только ты сам не стайный, одиночкой так и промаешься… Парень твой тоже небесталанный, да больно жгучий, себя не любит и других не жалует-не жалеет. Тебе решать, вместе идти или разойтись.
У султаны, Тысячеглазой, Выпь тоже больше не появился. За овдо переживал, но уходить следовало без промедления.
Про другой Хом Гаер объяснил так:
— Хом Кинтары к странникам привычен, Князь местный вас не спросит-не упрекнет. Главное не светитесь, голосом или волосами. В Лут особо не заглядывайте. Схоронитесь где-нибудь, через пару месяцев я вас отыщу. Да, важное: с Ивановыми, людьми с Востока, не пейте, дружбы с ними не водите.
Здесь Гаер почему-то рассмеялся, перебив весельем весь наказ.
Не ленился, проговорил все особенности пути до тайного причала корабеллы. Сокрушался только, что подопечные беспечно-безграмотны: с прописанной схемой, по его мнению, всяко надежнее было бы.
В дорогу собирал быстро. Подогнал двух тахи, молодых, длинных и крепких. Выпь даже не стал выпытывать клейма, и так ясно было, что если и водились у особых хозяева, то давно и недолго.
— Править умеете? — спросил рыжий.
— Умеем, — вылез Юга прежде, чем Выпь успел открыть рот.
— Вот и славно. Городец вас выпустит, а дальше дорогу знаете. Или повторить?
— Мы не дети тупенькие, чтобы по десять раз одно и то же талдычить. Сориентируемся.
Облюдок смело говорил за двоих, но понимал, что на дикой местности находился он неважно. В Городце как душка в Провале порхал, а за градой уже на Выпь надеялся.
— И вот еще, — Гаер с ухмылкой вытянул из сумки глухую, без блеска и звука, цепь.
Протянул облюдку.
— Это зачем? — подобрался тот.
— Затем, что ты, рапцис морено, своим косичкам покамест не хозяин-не указ, а шлем я тебе здесь не достану. До поры связывай, иначе или Второму ребра вытянут, или самому тебе башку открутят. Так себе варианты, не?
Юга искоса глянул на Выпь, без особой радости принял дар. Взвесил — волосы, предчувствуя, слабо зашевелились.
— Спасибо.
— Не на чем пока, — хмыкнул маркировщик, скрещивая на груди разрисованные руки, — гарантию не даю, живыми оба доберетесь, тогда и рассчитаемся. А уж я-то ваш отход прикрою фейерверком.
Договорились выйти в веко, под темным Пологом. Долго возились с тахи, приучая к себе. Особые, вопреки здравому опасению пастуха, больно не злобились, не артачились. В седле Выпь чувствовал себя препаршиво.
Когда от не-людей уходили, и то, кажется, легче было держаться.
— Повод не рви, чучело, — терпеливо наставлял Гаер, — он чуткий, рук хорошо слушается. Ногами правь. Про посадку не забывай, движения корпуса тахи тоже считывает, за указания принимает.
— Не знал, что это такая хитрая наука.
— Ай, брось, не хитрее блядовства, — Юга держался как влитой, тахи под ним и взбрыкнуть не смел, — уж сколько я верхом проскакал…
Гаер все ухмылялся, обменивался неприличными замечаниями с облюдком. Тянул за косу, будто в шутку крутил себе на предплечье. Юга на эту вольность вроде и злился не шибко, чем удивлял Выпь, привыкшего к брыкливому, самолюбивому его норову.
Пожалуй, признался он себе, рыжий Гаер ему не нравился.
Маркировщик подозвал его, когда Юга рядом не было. Велел протянуть руку и на запястье изобразил какой-то палочкой закорючку. Закорючка та втаяла, целиком ушла под кожу, не оставив по себе памятки.
Выпь потер руку, нахмурился:
— Что это?
— Маркер, братец. Чтобы в случае чего я тебя-вас нашел, — и подмигнул зеленым глазом.
Выпь слова эти, с подмигом, не понравились. Но спорить не приходилось, не в том они были положении.
В темноту покинули Городец.