— Калмыков Прокофий Данилович, — прочитал вслух Шаболдин на листке, что я ему подал. — Доходный дом Нифонтова, нумер третий по Лубянскому проезду, квартира десятая.
— Именно так, Борис Григорьевич, — подтвердил я. — Мне бы про этого человечка узнать всё, что можно, и хотя бы половину того, чего нельзя.
— Позволите спросить, зачем? — моей шутке пристав, конечно, весело посмеялся, но тут же и вернулся к серьёзному настрою.
— Он дал «Иван Иванычу» деньги на глушитель охранных артефактов, — объяснил я.
— Раскопали, — точно опознать чувство, с каковым Шаболдин принял новость, я не сумел.
— Раскопал, — признал я со сдержанной гордостью.
Мы с приставом сидели у меня в кабинете с красным вином, пригласил я Бориса Григорьевича к себе после службы. Ну а что, не в управе же у него об этом говорить?
— Стало быть, не смирились, Алексей Филиппович? — кажется, приставу такой поворот всё-таки понравился.
— Не смирился, Борис Григорьевич, не смирился, — я согласно кивнул.
— Разузнаю, — с хищной усмешкой Шаболдин спрятал листок в карман. — Обязательно всё разузнаю, даже не сомневайтесь, Алексей Филиппович. И что можно разузнаю, и что нельзя, — он ещё раз усмехнулся. — Жаль, служебным порядком я тут не могу ничего сделать…
Что ж, всё ожидаемо. Для Шаболдина моя просьба стала возможностью хоть как-то поквитаться с людьми князя Свирского за полученный от них щелчок по носу, не столь болезненный, сколь унизительный. Для меня, чего уж скромничать, тоже, но сейчас у нас тот редкий случай, когда я тут даже побольше сделать смогу, нежели Борис Григорьевич. Я пока и представления не имел, как можно будет использовать сведения, что разыщет для меня пристав, да и что это будут за сведения, тоже, но розыск — дело такое, где никакие знания лишними не бывают. А значит, пусть тех самых знаний станет побольше.
…Дела мои по возвращении из Усть-Невского снова пошли по накатанной дорожке — я старательно переводил Левенгаупта, мотался на завод, не забывал отцовский дом, время от времени заезжал к дяде Андрею и тестю. Тесть, впрочем, на днях отбыл на Кубань, где завёл небольшие посадки купленных у маньчжур чайных кустов во исполнение царского приговора. [1] О товарном чаеводстве никакой речи пока и близко не шло, но Дмитрий Сергеевич смотрел в будущее уверенно. Васильковы зависли с проектом женской лечебницы, и собирать обсуждение с участием их высочеств смысла до окончания их работы не было.
Освоился в доме привезённый из Усть-Невского котейка. Наташа Кошкина не обманула — Барсик оказался зверёчком до крайности сообразительным. Начал он, естественно, с обследования нового местожительства, и первым делом отправился на кухню, откуда был с позором изгнан тамошними живыми мышеловками Муркой и Муськой. Досадная неудача Барсика не обескуражила, и он наладил добрые отношения с Варенькой — как-то очень быстро выяснилось, что Андрюша засыпает скорее и спит крепче, если в кроватку к нему укладывается тёплый и убаюкивающий своим мурчанием котейка. А уж если зверушка вдруг ни с того, ни с сего из кроватки выскакивает, да ещё и с недовольным мявом, это верный сигнал — Андрюшеньке пора менять пелёнки. Естественно, столь ценный помощник в заботе о маленьком бояриче был незамедлительно принят на довольствие, каковое получал в изрядном количестве, надлежащем качестве, с неизменным добавлением добрых слов и с доставкой — еду ему Варины служанки носили с кухни.
Ещё одним любимым местом Барсика стала наша спальня. Поскольку дверь в спальню мы с Варей имели вполне понятную привычку держать закрытою, пришлось распорядиться прорезать в её низу отверстие, чтобы котейка не заставлял своим жалобным мяуканьем вставать с кровати и впускать его. Сообразительность свою Барсик проявлял ещё и в том, что в спальню к нам приходил только когда мы уже спали, или я спал один, если Варварушка засиживалась ночью с Андрюшенькой. Такой вот тактичный и деликатный жилец, да.
Подружился Барсик и с Оленькой, и с Дементием Силаевым, вот и вышло, что хоть и потерпел мелкий поражение в битве за кухню, господские помещения в доме перешли под его полный контроль. Однако в столь юном возрасте котишка показал себя не только неплохим стратегом, но и искушённым политиком, быстро разобравшись, кто в доме главный, и выказывая мне всяческое почтение, особенно при других людях. Но вот Варю, Оленьку и Дементия он явно считал себе ровней, а всех прочих ставил, похоже, ниже себя. Ну, у котов-то такое поведение сплошь и рядом встречается, а у Барсика оно вообще наследственное, так что ничего удивительного я в попытках зверёчка занять высокое место в домовой иерархии не увидел. А вот что меня удивило, так это хитроумие, каковое он при том проявлял. Мы с Варенькой, например, не могли нарадоваться, что обои и мягкую мебель он не драл, но… Но это ровно до того дня, когда узнали, что столь воспитанно котейка вёл себя исключительно в спальне, детской, покоях Варварушки и комнате Оленьки, а вот у Дементия и Вариных служанок подрать коврики и кровати очень даже любил и умел. Вот откуда, спрашивается, в маленькой меховой головушке столько сообразительности?
Но, что называется, не котиком единым, хватало у меня и других забот. Я, помнится, говорил как-то, что Оленька, когда я договорился с родителями относительно её проживания у меня, приняла перемену места жительства без ожидавшегося мною восторга? Говорил, да. Названая моя сестрица, ясное дело, поступила как велели старшие, и Варваре в работе над гимнастическим самоучителем всячески помогала, однако же что я, что Варенька постоянно чувствовали в Оленьке какую-то непонятную зажатость. Поначалу я полагал, что связано это с взрослением сестрицы, ей всё-таки четырнадцать уже, потому и спихнул попытки разобраться с непонятным поведением Оленьки на супругу, но, как вскоре выяснилось, ошибся…
Признаться, когда в кабинет, где я продолжал трудиться над переводом Левенгаупта, вошёл Сафонов и доложил, что Ольга Андреевна просит её принять, я даже не сразу сообразил, что Миша говорит о моей названой сестрице. Нет, что прислуга именует её именно так, я, разумеется знал, что так обращается к ней Смирнов, тоже помнил, но вот самому звать её так мне и в голову не пришло бы. Опять же, это был первый раз, когда Оленька сама и одна попросилась ко мне в кабинет, до того, если приходила, то только с Варварой. Секретарь мой, кстати сказать, и сам выглядел изрядно удивлённым, докладывая о приходе Оленьки. Что ж, раз пришла, надо впустить.
— Проходи, садись, — ради такого случая я даже выбрался из-за стола и выдвинул стул за приставным столом, чтобы сестрице было удобно занять место.
Поблагодарив и усевшись, Оленька умолкла. Подождав с минуту, я понял, что ведение беседы надо брать в свои руки.
— Оленька, — мягко сказал я. — Раз уж ты решилась прийти, решись и сказать.
— Алёша… — она замялась и опустила глаза, — … а правда, что моя матушка была твоей… — головушку она всё-таки подняла, но старалась на меня не смотреть, — твоей… первачкой? — смогла наконец выговорить сестрица.
Та-а-ак… Нет, рано или поздно оно бы случилось, но я, честно сказать, надеялся, что попозже. Кто, интересно, ей нашептал? Ладно, это я обязательно узнаю, но потом, а сейчас надо отвечать.
— Правда, — не стал я ходить вокруг да около.
— Меня в семью из-за этого взяли? — тихо спросила она.
— Нет, — ответил я. — То есть не только.
— А из-за чего? — пришла очередь Оленьки удивляться. Хм, странно как-то — кем была её мать, девчонке сказали, но тем, похоже, и ограничились… Ну да успею ещё, разберусь. Сейчас, однако, надо рассказать правду Оленьке, да так рассказать, чтобы и вопросов у неё больше не было, и как-то пощадить сестрёнку… Впрочем, нет, пощадить, боюсь, не получится.
— Меня хотели убить, — начал я. — Стреляли из ружья. А убили Аглаю… Матушку твою. Она, получается, собою меня закрыла от пули. [2]
— Аглая… — имя матери Оленька произнесла медленно, почти нараспев, будто заново к нему привыкая. Не знала, выходит? Как-то оно всё страннее смотрелось…
— Аглая Вавиловна Савельева, — я подчёркнуто назвал отчество по-господски. — Двадцать один год от роду ей был. Ты хоть её помнишь?
— Плохо очень, — призналась Оленька. — Помню, платье у неё было красное… И улыбка добрая… Да и всё, больше и не вспомню ничего…
Ну да. И было ей тогда четыре годика, и матушку она видела не особо часто… Что ж, пора переходить к деловой части разговора.
— Откуда узнала? — спросил я.
— Фрося сказала, хромоножка с кухни, — ответ поставил меня в тупик. Ни одной Фроси и ни одной хромоножки не было не то что на кухне, а вообще среди прислуги.
— У Филиппа Васильевича в доме, — уточнила Оленька раньше, чем я сам успел догадаться.
Опять странно. Фросю эту приняли в службу уже после моего отъезда в Мюнхен, то есть знать Аглаю она никак не могла. Потому, наверное, и не назвала сестрице её имя.
— А когда Фрося тебе сказала? — продолжил я допрос.
— Ну, как ты с Филиппом Васильевичем и Анастасией Фёдоровной договорился, что я у тебя поживу. Я тогда на кухню забегала за пирожком, Фросе сказала, что жить у тебя буду, а она…
Так, это уже пахло очередным приступом паранойи. А и как тут тому приступу не случиться, если очень уж вовремя эта Фрося подвернулась? Это не в огород отца с матушкой камешек, это в мой. Надо с этой Фросей поговорить, да хорошо так поговорить, обстоятельно… Но это, пожалуй, послезавтра только — я завтра на завод собирался, а тут стараниями Оленьки вышло так, что поеду я туда не с самого утра.
— Утром завтра на кладбище к матушке твоей съездим, — объявил я сестрице. — Поклонимся. Мы с тобой всё ж таки оба живём на свете благодаря ей.
Больше пока что сказать было нечего, Оленька сообразила, что на сегодня разговор исчерпан, и испросила дозволения удалиться.
— С вами поеду, — сказала Варя, когда я ночью поделился с ней новыми знаниями. — Я же ей тоже обязана.
Возражений у меня не нашлось. Да и не пытался я их искать, если честно…
На следующий день мы сразу после раннего завтрака двинулись в лёгкой открытой коляске, благо погода позволяла. Доехали быстро, я для начала переговорил со сторожем, он заверил меня, что всё чисто, вести людей не стыдно, и получил от меня ещё пятёрку — и за свои старания, и чтобы дальше старался.
— Красиво как… — не сдержалась Варварушка, увидев памятник. Оленька даже тихонько ахнула.
Сестрица подошла поближе, склонила головушку и что-то зашептала. Молилась? Разговаривала с матерью, которую почти не помнила? Не знаю, в любом случае это не предназначалось для чужих ушей, и мы с Варей отступили на пару шагов. Сквозь только-только раскрывшиеся листья многочисленных деревьев ярко светило солнце, щебетали птицы, но здесь, внизу, их щебет никак не воспринимался, будто и не было его вовсе. Сколько это всё длилось, не знаю, не смотрел я на часы…
Мы потом зашли ещё в храм, поставили свечки, Оленька заказала сорокоуст [3] на поминовение рабы Божией Аглаи, и уже затем поехали домой.
— Алёша, это ты такой памятник придумал? — спросила сестрица, когда мы заняли места в коляске и она тронулась.
— Да где уж мне, — приписывать себе чужие заслуги я не собирался. — Я только мрамор выбрал. Это Вителли.
— Вителли? — изумилась Варя.
— Сам Вителли⁈ — ахнула Оленька.
Ну да, что супруга моя, что сестрица названая, обе в изящных искусствах толк понимают, и кто такой Вителли, знают очень даже хорошо.
— Делали его работники, — пояснил я, — а проект он рисовал сам.
Остаток пути прошёл в молчании. Уже когда остановились у входа, и я помог Варе и Оленьке выбраться из коляски, сестрица тихо сказала:
— Спасибо, Алёша. Ты уж прости меня, что сразу тебя не спросила… И Фросю, пожалуйста, не ругай сильно, хорошо?
— Посмотрю, — не стал я ничего обещать. — Это от её ответов зависеть будет.
Должно быть, строгость, изрядную долю каковой я добавил в голос, Оленька уловила, потому что умолкла и попытки просить за добрую (а добрую ли?) кухарку оставила. Я же, дождавшись, пока супруга и сестрёнка поднимутся по ступенькам и скроются за дверьми, велел Федоту ехать на завод.
Завод, как это часто случалось в последнее время, порадовал. Дела идут, доходы растут, потихонечку, но всё же становится больше заказов на артефакты сложные и дорогие, хотя основные доходы по-прежнему дают те, что попроще и подешевле. Зато их и заказывают много. В общем, каких-то грандиозных прорывов не наблюдается, но всё идёт вполне неплохо. Более чем неплохо, я бы сказал. Но надо, надо искать вкусные заказы…
Вот относительно поисков этих самых вкусных заказов мы с управляющим и побеседовали. Кое-какие предложения нашлись у Павла Сергеевича, какие-то у меня, мы свели их вместе и получили вполне пригодный для работы план. На этом я посчитал своё участие в работе на сегодня исчерпанным и отбыл домой. Домашний обед, он знаете ли, всегда лучше…
Старший губной пристав Шаболдин зашёл ко мне вечером. Мы засели в кабинете, я наполнил бокалы вином, и Борис Григорьевич передал мне листок бумаги.
— Здесь, Алексей Филиппович, всё, что удалось узнать о господине Калмыкове без наблюдения за ним, — пояснил пристав. — С наблюдением, конечно, сведений было бы много больше, но, уж простите, без постановки в известность начальства послать людей не могу. Если совсем без того никак не обойтись, одного-двух человек отправлю, но на день-другой, больше уже никак.
Пристава я, конечно же, поблагодарил, и тут же принялся просматривать то, что он принёс. Так, Калмыков Прокофий Данилович, тридцати семи лет от роду, православного вероисповедания, лицо свободных занятий, помощник присяжного поверенного Карцева, проживает… ну, это я знаю, супруга Гликерия Макаровна, урождённая Фокина, сыновья Даниил пятнадцати лет, Фома одиннадцати лет, Николай восьми лет, дочери Антонина двенадцати лет и Мария шести лет.
Дальше шла кратенькая справка о конторе присяжного поверенного Карцева Василия Лукича, и при её чтении мне стало немного не по себе. Из справки следовало, что последние шесть лет присяжный поверенный Карцев занимался только и исключительно обслуживанием Русского телеграфного агентства и издательства господина Смирнова. То есть, получалось, что деньги, которых «Иван Иванычу» не хватило для оплаты глушителя охранных артефактов, ему дал пусть не сам Иван Фёдорович, но контора, на него работающая. Что называется, приплыли…
Нет, конечно же, можно было предположить в этом частный интерес господина Калмыкова, но такую вероятность я оценивал как крайне низкую — вряд ли хороший присяжный поверенный (а плохого Смирнов бы уж точно не нанял) позволит своим служащим проворачивать собственные делишки в присутственные часы, а именно в такое время были, как говорил старший исправник Горюшин, переведены деньги.
Ну, Иван Фёдорович, ну, подгадил так подгадил… Вот что, позвольте спросить, такого нехорошего я ему сделал, за что он мне этакую свинью подложил? Нечто похожее на догадку, в голове было промелькнуло, но как-то очень уж быстро — не успел ухватить. Ладно, раз появилось, ещё вернётся, мне бы сейчас сообразить, как тут хотя бы что-то прояснить до более-менее приемлемой степени. Хм, а если вот так:
— Борис Григорьевич, — я понимал, что просить буду многого, но что мне оставалось? — А нельзя ли мне получить полный список служащих конторы господина Карцева?
[1] См. роман «Семейные тайны»
[2] См. роман «Жизнь номер два»
[3] Церковная молитва за здравие или за упокой в течение сорока литургий подряд