- Вы чувствуете? Она сегодня приблизилась.
Но однажды, когда мы оттачивали сто восемьдесят шестое наше соображение, Чу сказал:
- Егоров, вы, конечно, уже поняли, что нам никогда не покинуть Лопушандию? - И он заплакал. Я кивнул и тоже заплакал.
- В конце койцов, Чу, - сказал я, - это наша планета. Ведь мы настоящие лопушандцы.
Он согласился со мной, но тут же признался, что иногда ему нестерпимо хочется на Барахляндию, где с тебя сдерут последний пиджак, где можно за пуговку выпить и поесть, подружиться и расстаться всего за один час, где не отличают своекорыстия от бескорыстия, где никаких сложностей и где никому не приходит в голову, что существует Высокий Смысл.
- Чу, - сказал я, - меня тоже туда тянет. Не означает ли это, что все мы немного барахляндцы?
Так родилось сто девяносто четвертое, самое беспощадное наше соображение.
Наша дискуссия с двумя Лопухами собрала большую аудиторию. Она проходила блистательно. Но на исходе третьих суток, когда мы с Чу добрались до сто девятого нашего соображения, ни на минуту не забывая о Высоком Смысле, перед нами предстали наши жены. Разгневанные, с руками в бока, они смели сто девятое наше соображение всего несколькими фразами:
- Мы воспитываем детей! Мы сбились с ног по дому! А они здесь едят бутерброды и распивают пиво!
Мы спрятались от них в собственные мысли, но они тут же восстановили контакт с нами при помощи щипков и щекотания.
- Уши себе отрастили! - было сказано нам, когда мы объявились из нашего укрытия. - Не мужья, а летучие мыши!
За уши они нас вывели из дискуссионного зала. Что мы могли? Мы заковали себя в броню иронии. Мы улыбались: вот она жизнь! Мы смеялись над собой, над женами, над обстоятельствами - а что еще может сделать лопушандец, вышибленный из своих мыслей?
Через неделю мы орудовали пылесосами и помогали делать уроки нашим детям, а нашим женам удалось благодаря этому выкроить время на посещение парикмахерской и косметического салона. Лопушандская ироничность все еще кривит мои губы. И все же надежда добраться когда-нибудь до истины не покидает меня. Да поможет мне Высокий Смысл!
Я прочитал эту историю и вспомнил, как папа часами спорит со своим закадычным другом Петей Башем, как они во время этих споров едят бутерброды и пьют пиво, - папа смеялся и над лопушандцами, хотя и понимал, что на всю жизнь останется лопушандцем.
О том, как завершилась история нашей темы. Здесь вы получите
последний совет - касающийся того, как лучше всего прощаться
Итак, мама обзвонила всех наших приятелей, но никто из них не сказал: "Между прочим, твой муж у нас ночевал". Стало ясно: папа находится у своей мамы, у моей бабушки номер два, - мы опасались козней.
Бабушка номер два не похожа на бабушку номер один: она не умеет вкусно готовить, не называет меня "внучек", иной раз даже забываешь, что она родной человек.
Как-то бабушка номер один ей сказала, что папе должно нравиться жить в нашем доме - в коврах. Бабушка номер два на это ответила, что у нее он рос без ковров, но зато всякому видно, что он честный человек.
- Здесь в честности тоже разбираются, - заметила бабушка номер один, но бабушка номер два так хмыкнула, как будто большей нелепости ей слышать не приходилось.
Ужасно неделикатно получилось: можно было подумать, что в нашем доме вообще о честности не слышали. По-моему, обе мои бабушки смешные: одна носится со своей честностью, другая - со своими коврами.
По дороге в школу я встретил десятиклассника, у которого отец защитил докторскую диссертацию. Раньше, когда он мне попадался на глаза, я говорил себе: "Ничего, у нас тоже есть тема". Но теперь мне было ясно: нашу недиссертабельную симпатюшку понимающие люди вряд ли темой признают. Для них это не тема, а наши разбитые надежды. Я пригляделся к десятикласснику: до чего самоуверенный! Нет, не признает.
В школе я был весел. На перемене я притоптывал ногой и насвистывал. Я уверен: никому из моих недоброжелателей не пришло в голову, что у нас дома неблагополучно. Только одна Света поняла. Она спросила:
- Что у тебя случилось?
- Как ты догадалась? - спросил я.
- Еще бы не догадаться! У тебя нога дергается, а губы судорогой сводит.
- Тебе я могу сказать, - ответил я. - Больше никому! Мы хороним тему. Дом трещит и может развалиться.
- Я поняла, - сказала она, - хоть ты и говоришь загадками.
Прямо из школы я помчался к бабушке номер два. Я не застал ни ее, ни папы, ни бабушкиного малосимпатичного соседа, который, когда открывает мне дверь, то всегда дает понять, что я ему надоел своими звонками.
Я позвонил домой и спросил, не возвращался ли папа. Бабушка не ответила, а велела мне идти обедать. Но я и не подумал возвращаться в дом, который стал совсем унылым. Я вспомнил о Танюшке, о том, что на дереве в ее саду еще остались несорванные яблоки. Но дело, конечно, не в яблоках было: я решил поближе посмотреть, что это за жизнь такая - без отца.
Танюшка мне обрадовалась. Она сказала:
- Ты нас совсем забыл - дед все время спрашивает о тебе.
Яблок на дереве осталось совсем мало. Я управился за десять минут. Я сказал Танюшке:
- Хорошо бы посмотреть, как вы живете.
Она повела меня в дом.
Оказалось, Танюшкин дед чуть ли не обижался на меня. Это выяснилось потом, когда мы поели печеной картошки и сыграли партий пять в домино.
- Ты не понимаешь старых людей, - сказал он. - Ты ушел - и забыл. А я помню.
- Да, - сказала Танюшка. - Я тоже. Мы в игру играли, будто ты к нам пришел и делаешь у нас уроки. Мы тебе не мешали.
Тогда я спросил Танюшкиного деда, почему это он ни разу из дома не вышел, когда я у них во дворе бывал. Он ответил, что никому не навязывается. Вот если бы я вошел и представился, тогда другое дело. Очень он мне показался обидчивым и церемонным. Но такой уж это дом.
Я видел: им не хочется, чтобы я уходил. Я пробыл у них до прихода Танюшкиной мамы.
Ничего утешительного для себя я в этом доме не увидел: отца не хватало, как ни прикидывай.
Я стал подмечать, как много отцов ходит по улицам - лопушандцы, барахляндцы. Попался чей-то подвыпивший папа, попался папа седой, папа в мятом пиджаке и папа с перебинтованной рукой; у входа в гастроном трое пап говорили о футболе. Сам не знаю, как это получилось, я довольно долго шел за одним смешным длинноносым папой: он нес в авоське пакеты с продуктами, торопился, что-то напевал под нос. Наверно, дома он будет эти пакеты по одному доставать, разворачивать, масло он обязательно понюхает, проверит, свежее ли, и даст понюхать своему сыну, а тот скажет: "Свежее" - и им даже в голову не придет, что может быть как-то по-другому.
Я надеялся, что среди всех этих пап и своего увижу.
Но увидел я маму - в скверике, возле той самой церквушки, в которой овощную базу устроили. Она сидела со скрещенными на груди руками, задумчивая, с повернутой головой, как будто собиралась в профиль фотографироваться.
Она не сразу меня заметила, потом все-таки взглянула на меня и сейчас же отвернулась - боялась, что фотограф рассердится.
- Папа хочет с тобой поговорить, - сказала она. - Он уходит от нас.
Я сел с ней рядом.
- Никуда он не уйдет, - сказал я и почувствовал, что нижняя губа у меня дрожит. А мама, положив на скамейку что-то, что было зажато у нее в кулаке, проделала то, что она делает всегда, когда я под рукой у нее оказываюсь: взяла меня обеими руками за голову и начала осмотр. Она проверила уши, расстегнула рубашку и под рубашкой осмотрела, зачем-то подула мне в затылок, как будто я курица, которую покупают, поерошила волосы, поправила брюки под ремешком - и осмотр был закончен. Я заметил, что на скамейке лежит то самое письмо, которое папе прислала ученица.
- Иди, - сказала мама, - он у бабушки. Я буду тебя ждать.