В обратный путь собрались не скоро. У тети Маши не хватило кирпичей на полный возок. Ждали, когда дядя Ефим нарежет. Степа, немного привыкнув, не прочь был теперь потолкаться в штреке. Все здесь так необычно, ново, интересно.
Похож штрек на просторную комнату, выпиленную в сплошной скале. На желтых стенах, от потолка до пола, словно края обоев, тянутся ровные, тонкие полосы — следы вырезанных брусьев. От них дядя Ефим отрезал пилой кирпичи, которые напоминали большие желтые губки. Из такого вот камня, Степа слышал, построены все крымские города, селения и санатории. Какая же уйма кирпичей потребовалась для этого!
В одном углу штрека было самое интересное — целый набор камнерезных пил. Как удержаться и не потрогать их? Среди них были и маленькие, вроде садовых ножовок, и большие, и очень узкие и длинные. Все они имели треугольную форму с одним острым, вытянутым вперед углом.
Вдоволь налюбовавшись ими, Степа пристроился около дяди Ефима и стал слушать, как он отчитывает Пашку.
— Ты это брось! Зря говоришь, что колодец плохой. — Дядя Ефим остановил пилу и строго посмотрел на Пашку. Степа заметил, что глаза у него, как и у Пашки, серые в золотистых крапинках. — Этому колодцу поклоняться надо, а ты нос воротишь — «мелок, воды мало».
У дяди Ефима строгое, сухое, в резких морщинах лицо, нос с горбинкой, мохнатые, побелевшие от каменной пыли брови и между ними две глубокие прямые складки. По нездоровой желтизне лица, по внешней суровости можно было догадаться, что жизнь его была нелегкой.
— Что эта вода — святая, что ей надо поклоняться? — с деланной развязностью возразил Пашка.
— Да вроде святой… — Дядя Ефим помолчал, как бы что-то вспоминая. — Когда тут фронт стоял, в этих штольнях целая дивизия размещалась: и штабы, и госпитали, и склады. А сколько народу из окрестных деревень от бомбежек скрывалось! Если бы не этот колодец и еще два родничка — пропадать бы людям. Эта водица и десантников, и партизан, и других наших людей не раз выручала.
Дядя Ефим опять взялся за пилу, и острые зубья со скрипом начали грызть пористый камень: жик-вжик, жик-вжик, жик-вжик. Пила легко и быстро въедалась в камень. Дядя Ефим работал не спеша, уставившись глазом в желобок под пилой и словно о чем-то раздумывая. Порой казалось, что он не столько занят делом, сколько своими мыслями.
— Дядя, а где же те два родничка? — спросил Степа. — Может, в них воды больше, чем в колодце?
— Больше-то больше. Но достать ее нелегко. Один — тут, неподалеку, — обвалом засыпало. Другой колодец — под берегом, в нижнем ярусе штолен. Его сразу и не найдешь, заплутаться можно. Сначала надо в сквозной зал попасть, из него в третью штольню справа, а потом пройти еще немного до спуска.
Степа старался запомнить дорогу. Он решил про себя спуститься в нижние штольни и во что бы то ни стало разыскать колодец.
Дядя Ефим отрезал новый кирпич и продолжал разговор:
— Здесь, в шахте, людям было еще ничего. А вот тем, что наверху, в блиндажах и в окопах сидели, тем туго приходилось. Из озера водичку хлебали.
— Так в нем же вода соленая! — удивился Пашка.
— А это смотря когда. Сейчас, летом, она вся соленая, а весной и осенью ладони на две сверху сладкая.
— А почему сверху? — еще больше удивился Пашка.
— А я знаю почему, — вступила в разговор Любаша. — Соленая — она тяжелее и потому внизу лежит, а сверху плавает сладкая. Верно, дядя?
— Верно, Любаша! — Камнерез одобрительно посмотрел на девочку и улыбнулся. Лицо его теперь показалось Степе совсем не строгим. — Приползет, бывало, солдат к озеру и давай сладкую водицу сверху снимать в котелок, как сливки.
— Тю, а я думал, зачем это весной дедушка Михей на озеро коров гонял? — воскликнул Пашка.
— Дед знает, когда там можно скотинку поить.
Камнерез взял линейку, мел и приступил к разметке другого бруса.
— А сколько тут этих штолен? — спросил Степа, который никак не мог себе представить размеров шахты.
— Как сказать? Ежели в одну нитку их вытянуть, то, почитай, километров двадцать наберется.
— Ух ты! Сколько же лет такую шахту долбили?
— Этой шахте, милый мой, лет пятьсот, ежели не больше. И все-то здесь руками наших людей сделано. При татарских ханах камень русские рабы-невольники резали. А как при царице Екатерине II Крым завоевали и с ханством порешили, то тут всё забродчики наши работали.
— Какие забродчики? — спросил Пашка.
Камнерез вытащил папироску, помял ее пальцами и закурил.
— Забродчики — значит пришлые люди.
— Это вроде переселенцев теперешних? — не отставал Пашка.
— Да нет. Переселенец — он открыто едет, а то парод был беглый. Одни, вроде пугачевцев, бежали от пыток и каторги, другие — от поборов и кнута помещика, но все они искали вольну волюшку. Много тогда беглого люда собралось в степях, там, где нынче Геническ. Собьют себе кое-как плотишки, вместо парусов армячки дырявые приладят, и давай под ветерком через все Азовское море сюда. Кто в одиночку, а кто и с семьями. Сколько погибло пароду во время штормов — не перечесть. А уж как сюда доберутся, то здесь у них никто пачпорта не спросит. Тут каждый сам себе хозяин. Один рыбачит, другой камень режет. Вот так-то и мой прадед приплыл сюда на плоту. Оттого и фамилия наша Бродовы.
— Выходит — мы из вольных забродчиков, вроде казаков, — с гордостью заметил Пашка.
— Выходит, так, — ответил камнерез. — И дед мой и отец в путину, бывало, рыбачили, а зимой камень резали. У меня и пила-то дедовская сохранилась. Вон та, видите, самая длинная: А вот с твоим отцом у нас по-иному пошло. — Камнерез посмотрел на Пашку. — Он на море промышлял, а я, как крот, всю жизнь под землей. То в Керчи, то в Феодосии, а теперь, как вернулся обратно в колхоз, вот в этих заброшенных штольнях. Что поделаешь! Надо колхозный коровник построить.
Дядя Ефим взял пилу и принялся разделывать размеченный брус. И пила вновь запела в его умелых руках: жик-вжик, жик-вжик, жик-вжик.
Ребята следили за тем, как у них на глазах вырастал желтый холмик опилок. В этой большой комнате, освещенной двумя лампами, им теперь совсем не было страшно. Не верилось даже, что они сидят под дном моря, в старой заброшенной шахте. Здесь, в штреке, не чувствовалось затхлой сырости, потолок и стены были сухие. И дядя Ефим так спокойно работал и так интересно рассказывал, что страшные мысли даже в голову не приходили.
— Дядя, а правда, что возле нашего села есть подземный ход и будто тянется он до самого Черного моря? — Степа впился взглядом в камнереза.
— Есть такой ход. И начинается он у Черного мыса. Может, видели там в скале трещину?
— Я видел. Ох, и глубокая! — поспешил вставить Пашка.
— Вот оттуда он и тянется через весь перешеек и пещерами выходит к Черному морю. — Дядя Ефим отвалил в сторону отрезанный кирпич и добавил: — Слыхал я предание, будто в этом подземелье клад зарыт.
— Настоящий? — воскликнули в один голос Степа и Любаша.
— Настоящий, — усмехнулся в усы дядя Ефим.
— Дядечка, миленький, расскажите про клад, — попросила Любаша, умоляюще глядя на камнереза.
— Можно и рассказать. Заодно я передохну минуток пять, а то с утра не разгибался.
Дядя Ефим сел на брус, закурил и выпустил одновременно через нос и рот густые струи дыма. Степа примостился рядом и не сводил глаз с камнереза.
— Слыхали небось про Крымское ханство? — спросил дядя Ефим.
— Слыхали, — за всех ответил Степа.
— Так вот, было ханство это — все одно, что разбойничье гнездо. Много горя перетерпели наши предки от татарской орды. Чуть не каждый год татары устраивали набеги. Не счесть, сколько перебито ими русских и украинцев, взято в полон, продано в рабство. Людей продавали, как скот, на невольничьем рынке тут у нас, в Кафе, нынешней Феодосии. Иной раз по тридцати тысяч рабов сгоняли на продажу. Мужчин отсюда отправляли в цепях на галеры и каторги, а женщин и девушек увозили в турецкие и персидские гаремы. Много извелось людей и здесь, в крымской неволе.
Дядя Ефим скользнул взглядом по напряженным лицам ребят, раскурил потухшую было папиросу и продолжал:
— Ну, и доставалось за это басурманам. Здорово били их запорожские и донские казаки. Посидают на свои «чайки» — и в поход: то сюда на Орду, то в Туретчину — вызволять братьев-невольников. «Чайки» плоскодонные, легкие, вроде наших рыбацких байд, и под парусом — как белокрылые птицы летят. Не страшны им морские просторы.
Однажды, поздней осенью, в самую штормовую пору возвращались донцы из похода в Туретчину. Много было с ними вызволенных невольников, добра всякого, золота, драгоценных камней.
Спервоначала все шло хорошо — ветер был попутный. Быстро перемахнули «чайки» Черное море. Но, как говорится, без кости рыбки не бывает — не повезло казакам под конец. Только стали приближаться к проливу, тут и встретил их норд-ост — «грего», как его рыбаки называют. Такой налетел ветрище со штормом, что враз отбросил «чайки» в море. Бились казаки, бились — всё попусту. Уносит их в море. В такую погоду плыть — на краю смерти ходить. Ну, и порешил атаман ихний переждать погоду в тех самых пещерах. Пристали к берегу, разбили лагерь и стали ждать. Ждут день, ждут три, неделю, а ветер и шторм не унимаются. Известно, чем ближе к зиме, тем погода лютей. А ждать дольше нельзя — татары и турки пронюхали про казацкое становище и начали с суши на них наседать. С каждым днем татар все больше и больше. Как тут быть? Пораздумал атаман и решился. Призывает он ночью трех доверенных казаков и велит им схоронить добычу в землю. Собрали казаки все золото, драгоценности и зашили в семь воловьих шкур. Потом снесли подальше в пещеры и зарыли клад. С рассветом снялись казаки и уплыли. Вскоре после того погиб в бою атаман, сложили свои буйные головы и те казаки, что клад зарывали. С тех пор так клад и лежит. А на том месте, где было становище, и поныне находят казацкие клинки, ножи и пики.
— А клад так никто и не нашел? — Степа заерзал на брусе.
— Никто.
— Тю, да эти ж пещеры все можно обшарить! — воскликнул Пашка. — Неужто никто не додумался?
— Не скажи, — ухмыльнулся дядя Ефим. — Много охотников было до легкой поживы, да никому клад не дался. В пещере той, сказывают, есть страшное чудище. Оно и сторожит клад. Шкура у чудища особенная, вся в волшебных каменьях. Эти каменья горят в темноте разноцветными огоньками, переливаются и манят к себе. Редко кто устоит супротив их волшебного блеска. Кажется человеку, что нашел казацкий клад. Только он протянет руки к драгоценностям, как наткнется на шкуру чудища и замертво упадет от его когтей.
Дядя Ефим умолк. Степа и Любаша сидели не шевелясь и не спускали с него глаз. И только Пашка елозил на камне.
— Все это неправда, сказка про чудище, — кисло заметил он. — Таких чудищ на свете вовсе и не бывает.
— И про казаков, по-твоему, тоже сказка? — возразил Степа. — Ты почитай про набеги, тогда узнаешь, что правда.
— Очень может быть, что и клад тут есть, — вступила в спор Любаша. — Верно, дядечка?
— Хотите знать, что правда, что кривда? — Дядя Ефим пытливо глядел на притихших ребят. — Я вам отвечу. Может, когда и сгодится. Со всеми так случается, кто за легкой поживой гоняется. Понятно? Станешь свой клад в жизни искать — подумай.
Дядя Ефим поднялся с камня и взялся за пилу.
— Заговорился я с вами, а мне еще надо парочку кирпичей отвалить. — И камнерез нацелился пилой на меловую черту на брусе.
— Кончай, Петрович, снидать пора, — сказала тетя Маша. — Я уж сготовила. Сидайте, не ждите его, — обратилась она к ребятам.
В самом деле, тетя Маша постаралась: составила в ряд три кирпича, застелила их рушником, расшитым красными звездочками, на котором разложила все свои и Любашины припасы: вареную курицу, куски сала и говядины, жареных бычков и яйца. С краю возвышалась горка ломтей мягкого пшеничного хлеба, а рядом на полу стояли бутылка свежего молока и крынка простокваши. Из торбочки тетя Маша выложила на стол кучку молодых огурцов и спелых помидоров. Сразу повеяло свежестью и ароматом огородной зелени. И хотя ребята еще не успели проголодаться, они все же украдкой поглядывали на стол. У Степы даже под ложечкой засосало.
Этим летом они еще не пробовали свежих овощей. Без воды, без полива огороды гибли под знойными лучами солнца. К изумлению Степы, картошка, которая у них в городе стоила гроши, здесь, в магазине сельпо, продавалась дороже свежих крымских яблок. Колхозники ездили за овощами далеко: либо в Керчь, либо на станцию, и покупали там в ларьках. От Камышанки, где жили дядя Ефим и тетя Маша, до станции вдвое ближе, чем от Пяти Колодезей. Им легче привезти овощей.
Тетя Маша заметила, с каким вожделением ребята поглядывали на огурцы.
— Сидайте, ешьте вволю. Мы целых десять кило купили.
Степа не устоял перед соблазном и первым опустился на камень возле стола.
— Я только попробую, тетя, — сказал он виновато и потянулся за огурцом.
— Да ешьте, ешьте все подчистую, — угощал дядя Ефим, садясь рядом.
Любаша и Пашка заметно стеснялись и только искоса поглядывали на горку овощей. Для них это было дорогое и редкое лакомство. Наконец Пашка не выдержал и взял лежавший с краю помидор. За Пашкой потянулась и Любаша.
Ни к чему мясному ребята не прикоснулись. Этого добра сколько угодно было и дома. Но на овощи навалились так дружно, что вскоре от большой кучки не осталось и следа.
После обеда тронулись в обратный путь. По дороге тетя Маша погрузила на возок бидоны с водой.
На подъеме волы брели медленно. Ребята шли впереди и чутко прислушивались к замиравшему в отдалении пению пилы.
У Степы не выходили из головы рассказы дяди Ефима. Иногда ему чудилось, что из боковых галерей доносился лязг оружия и людской говор, и ему представлялось, будто и он вместе с Пашкой и Любашей прячется здесь от фашистских снарядов и бомб. Порой казалось, что он видит разноцветные огоньки волшебных камней на шкуре спящего чудовища. Степа с трудом сдерживал дрожь и старался не оглядываться, а смотреть вверх.
Вдруг Любаша толкнула его локтем и прошептала:
— Смотри, смотри, что-то блестит.
Действительно, впереди светились два зеленых огонька. Вот они погасли, а через миг вспыхнули вновь. У Степы заколотилось сердце, и он остановился.
— Что это? — дрогнувшим голосом спросил Пашка и тоже застыл на месте.
— Наверно, кошка, — умышленно громко сказал Степа, сам еще не веря своей догадке, и для храбрости свистнул.
Что-то черное метнулось в сторону и исчезло в боковом проходе.
— Тю, гадюка, как напугала! — облегченно вздохнул Пашка.
Чтобы избежать тягостного молчания, Степа заговорил о поисках другого колодца. Пашка подхватил его мысль и уговорил тетю Машу взять завтра утром их бидоны и привезти воду наверх. А они тем временем отправятся в береговые штольни и поищут второй источник.
Вскоре из-за поворота брызнул свет. Любаша первая, а за ней Пашка и Степа бросились к выходу и выскочили наверх.
— Ой, как светло и тепло! — воскликнула Любаша и радостно засмеялась.
После затхлого подземелья у Степы захватывало дух от ощущения легкости и простора, от чистоты и прозрачности степного воздуха. Солнечный свет так ослепил, что он зажмурился. Но скоро глаза привыкли, и он с восторгом смотрел кругом — на степь и море. Какой простор!
Когда выбрались на дорогу, шел уже пятый час. Солнце, обойдя степь, полыхало теперь над морем, загораясь в нем нестерпимо яркими вспышками. Хотя оно сейчас и не так палило, как в полдень, но духота не ослабевала. Горячая, сухая пыль поднималась с дороги и облачком плыла над ребятами.
Тележку катили вдвоем — Степа впереди, а Пашка сзади. И все же она казалась теперь в сто раз тяжелей, чем раньше. Любаша шла рядом и видела, как у Степы с затылка, по запыленной шее, пот струйками стекал под рубашку, а на самом кончике уха давно уже висела большая мутная капля и никак не отрывалась.
— Ну давайте же, я помогу, — в третий раз предложила она.
— Мы сами… без тебя обойдемся, — ответил Степа и сделал вид, что остановился не потому, что ему хотелось передохнуть, а чтобы вытряхнуть из тапочки песок.
— Подумаешь, помощница выискалась! — скривил рот Пашка.
Любаша понимала, почему они упрямятся: хотят покрасоваться перед ней, своей выносливостью похвастать. И чем дольше будешь просить их, тем больше они станут упорствовать. Любаша уже изучила этого Степку. Он, правда, настоящий парень, смелый, прямой и даже очень, очень добрый — она вспомнила о подаренных ей жемчужинах и улыбнулась, — но чересчур уж самолюбивый.
На этот раз Любаша решила не отступаться.
— Ведь втроем мы быстрее докатим, — убеждала она. — Нам же нужно поскорей, а то тетя Марфа не успеет Мите ужин сготовить.
Но мальчики молчали. Тут уж Любаша не выдержала. С решительным видом она подошла сзади к тележке.
— Пусти, теперь я покачу! — заявила она.
— Ну ладно. Так уж и быть, — снисходительно сказал Пашка и, словно оказывая ей величайшее одолжение, уступил свое место.
Передохнув, Пашка стал на место Степы, а Степа, немного остыв, сменил Любашу. Продвигались теперь куда быстрей, чем раньше. В селе Любаша оставила мальчиков и побежала вперед.
Солнце стояло еще высоко над морем, когда Степа и Пашка, с красными, припеченными носами, насквозь пропылившиеся, вкатили тележку на Митин двор.
На крыльце их уже поджидала Любаша. Она успела почистить платье и умыться.
— Тише, тише, мальчики, — зашикала она. — Митя спит, а тетя Марфа, наверно, ушла в сельпо. Вот удивится — откуда у нее столько воды.
— А ты скажи откуда, — посоветовал Степа.
— Зачем? Пусть догадывается сама, кто ей помогает.
— Лучше в открытую. Скажем тете Марфе, что каждый день будем привозить воды. Верно, Паш?
— Верно. Ей спокойней будет работать в поле.