— Ладно, — сказал Васька. — Заскочим.
На высокой груди Александры сверкала брошь с бриллиантами.
В мастерской было пусто — ограбление, экспроприированно. Васька взял веник и принялся подметать. Александра уселась у стола в кухне. Шпалеры, отделявшей кухню от мастерской, не было.
— Зачем штору сняли? — спросил Васька. — Дорогая, что ли?
— А это не ваше дело, — сказала Александра. — Отец оставил вам какие-то книги и, полагаю, олеографию.
На стене висела в белой рамочке "Сикстинская Мадонна" и почти с ужасом смотрела на Ваську. Ваське странными показались спокойные слова "Отец оставил вам" — как будто старик уехал в деревню.
Васька взял верхнюю книжку из стопки лежащих на полу под мадонной.
— Майоль. Аристид Жозеф Бонавантюр, — сказала Александра. — Французский скульптор.
Васька брови задрал, выказывая тем свое удивление.
— Наверное, в связи с Петровым-Водкиным, — объяснила Александра. — У отца на этот счет были свои представления. Он объединял художников, например, по сексуальному чутью. В эротике голени ног, вообще-то говоря, лишние. Поэтому безногие и безрукие античные статуи так эротичны. Если вы захотите изобразить влечение, изображайте тела с ногами, согнутыми в коленях. Кузьма Сергеевич знал толк в этом. У него такая картина есть "Юность" — поцелуй. Тысяча девятьсот тридцатый год. — Старикова дочка принялась растирать колени. И вдруг, глянув на Ваську исподлобья, сказала: — Поживите здесь в мастерской некоторое время. Диван наверху есть. Из кухни я ничего не унесла, кроме, конечно, серебра и дорогого фарфора. Даже натянутые холсты есть.
— Чего же тут караулить? — спросил Васька. Он хотел послать Александру подальше в изысканной манере, вроде как "на хер, на хер...", но лишь вздохнул — его воображение подсунуло ему старика, сморщившегося, как от изжоги. — Ладно, — сказал он, — Если дух его плутает тут в потемках, то, наткнувшись на меня, он обретет покой. — Васька понимал: для Александры смерть отца была столь неожиданной, что она, наверное, даже и не думала еще о переоформлении мастерской на себя.
— Все увезла стерва Александра. Вошь португальская. Шлюха египетская. — Эти громко произнесенные слова принадлежали старику с шелковым бантом на шее.
Старик вошел, отворив дверь своим ключом. Оглядел мастерскую, произнес слова про "вошь португальскую" и засмеялся, будто покрылся пупырышками.
— Понимаете, Александра умная, но вот этого не предусмотрела — мастерская-то оформлена на двоих, на Женю и на меня. Женя помер, теперь мастерская лично моя. И ничего тут уже не поделаешь. Даже Александра со своим роскошным телом не сможет. — Он опять засмеялся. — Не привалило ей сюда кобелей водить и аферистов. Ты, Василий, тут живи, а ей предъяви это: вот сейчас напишу — ультиматум. Мультимат! У тебя выпить нету?
Они выпили. Крепко выпили. Старика с бантом звали Авилон Ксенофонтович. Авилон объяснял, что мастерская, в сущности, ему не нужна, он дома привык.
— Мне жена и кофию поднесет, и оладий. А Евгений тебя любил. Он в тебя верил. Источником искусства он считал не грезы, но любовь ушедшую. Все в ней. Любовь ушедшая — она святая. Она прекрасна. Художник перемещает любовь ушедшую в любовь предстоящую — замыкает кольцо. Этого наркомы не понимают по причине невежества. Невежество, Василий, равно сумасшествию. Синонимы.
Авилон ругал старикову дочь Александру, наркома Луначарского, партийца Жданова, скульптора Коненкова и "подлюгу Сыромятникова". Васька отвез его домой на такси.
На следующий день в мастерской вместе с Васькой поселился казак-живописец Бриллиантов.
Он взял старикову дочь за тело, когда она пришла, и сказал ей: "Ох Васька, умеет же он баб выбирать. "Никогда я не был на Босфоре".
Васька разнял их. Когда Александра уселась за стол в кухне и отдышалась, усмехаясь и поправляя бретельки лифчика, подал ей Авилонов "мультимат". Александра прочитала, окаменела лицом, потом швырнула "мультимат" на пол и сказала с шипением:
— Старая крыса. Хорек плешивый. И что же вы намерены делать?
— Авилон Ксенофонтович попросил нас пожить тут вдвоем. Опасается захватчиков. Вы, говорит, еще кого-нибудь позовите на подмогу. Мастерская в центре города. Тут сам Серов с пулеметом попрет.
Васька подвел Александру к мольберту.
— "Как хороши, как свежи были розы".
На холсте размашисто написанный старик за столом в кухне смотрел в стакан. Над фарфором и серебром колокольней черного бога возвышалась бутылка "Московской".
— Авилона вашего я в лазарет уложу с нервным заболеванием. Напишу в "Ленправду", что он — рассадник формализма, клоп затаившийся. А вам посоветую писать розы. Свежие розы. Живописи не нужны аллюзии. На вашем холсте изображен опорожненный человек, алкоголик. Может быть, это вы в старости. "Как хороши, как свежи были розы" — формула, не переводимая в образ. Ностальгия разлита во всем, как Бог, как красота. Она — необходимость. Отец, наверное, говорил вам, что необходимость выше бога. Абсолют, никем не оплодотворенный, но все породивший и все порождающий? Эзотерическая истина. Вы знаете, что есть две истины: истина внешняя и истина внутри нас. Истина тоже парна, как свет и тень, как бог и антибог... Что же касается баб? — Она глянула на Бриллиантова. — То вы примитивный кобель.
Она ушла, унося брошь с бриллиантами на своей высокой груди.
А на следующий день пришла гостья — учительница Лидия Николаевна.
— Здравствуйте, — сказала она. — Наверное, не ждали.
— Ждал, — ответил ей Васька.
— Какой несчастный старик, — сказала Лидия Николаевна, подойдя к мольберту. — И мадонна у вас... Вам она так нравится? Васька усадил ее в кухне. Принялся чай собирать.
— Вы знаете, мы с Сережей решили пожениться. Но я... — Она покраснела, потупилась, потом быстро глянула на Ваську и, смигнув слезы с ресниц, покраснела еще сильнее. — Я сказала, что я уже была с вами...
Васька уронил ложку. Лидия Николаевна подняла ее и, не стукнув, положила на стол рядом с сахарницей.
— И вот я пришла, — прошептала она.
Васька молча разлил чай. Пододвинул Лидии Николаевне конфеты, печенье, халву.
— Как у вас тут пусто. Холодно. Неужели вы так и будете жить? Всегда?.. Почему вы молчите?
— А что мне сказать? — пробормотал Васька. — Я вас уже поздравил. Совет да любовь. А что касается нюансов между вами и Сережей, то они — ваши. Комарики любви...
Лидия Николаевна повернулась к Мадонне. Васька думал — она заревет, но она только вдруг побледнела. Прошептала:
— Прощайте, Василий, — и вышла из мастерской.
Руки у Васьки были ледяные, ноги тоже. Васька знал — если он побежит за ней, его жизнь пойдем путем хорошим и светлым, но он знал также, что не побежит.
Через месяц, примерно, пришел Сережа Галкин.
— Лида уехала, — сказал он.
— Приедет...
— Нету ее. Нигде нету. Я к ней и в школу ездил, в деревню. Там уже другая учительница сидит.
Васька видел огонь, взвившийся в черноту ночи, трескающиеся и рассыпающиеся в огне кресты. Мужика с лисой вокруг шеи видел и глаза юной учительницы, в которых гнездились страх и восторг.
Еще через месяц Михаил Бриллиантов ушел в семинарию.
Васька пытался передарить ему книги, оставленные стариком, мол, ты все о Петрове-Водкине собираешь. Бриллиантов не взял.
— А на хрена? — сказал. — Я о Кузьме Сергеевиче все знаю. Он сам все о себе сформулировал в своих работах. Предельно ясно. Я о нем и тебе скажу. "Девушек на Волге" повесь над собой, как ступеньку к богу. На них молись как художник. В "Смерть комиссара" вглядись. Увидишь, как тянет этого комиссара с горы его черная кожа. И у солдата на сердце крови бант. Солдат уже мертвый. Красное в этой картине — смерть. Вглядись, какое лицо у комиссара: ему только рогов не хватает... И "Селедку" повесь над собой. Под ней и Леонардо подписался бы. Это не просто селедка — это ангел спустился к художнику, чтобы поддержать его в темный час. Олеографию убери. — Михаил Бриллиантов снял со стены Мадонну в белой рамке. — Ну и черт... — прошептал он. — Ты посмотри-ка. — На обратной стороне олеографии, уголками для фотокарточек был прикреплен рисунок, подписанный инициалами К. П.-В., портрет девушки, склонившей голову к плечу. Девушка опустила глаза, и не было сил у нее их поднять.
Именно этот портрет Василий привез бывшему попу-живописцу Бриллиантову на семидесятилетие на Уткину дачу вблизи деревни Устье.