Что-что? Как ты сказала?? Повтори?
Я еще не умею писать по-итальянски.
Нет, не это. Ты сказала «реестр», что это еще за реестр?
Ну, это у Джулии есть такая старинная тетрадка, туда можно записывать желания и тогда они сбудутся, только это тайна, потому что тетрадка - дедушкина и Джулия ее взяла без спроса. И я ее сегодня сама видела, собственными вот этими глазами!
Так-так... Ну и дела! Неужели это та же самая тетрадь, что я случайно нашла в ларе у близнецов? И зачем жизнь так настойчиво мне ее подпихивает. Вернее, будто заманивает: покажет кусочек, и снова спрячет, на долгое время. Мне было очень любопытно, и я уже собиралась сама напроситься к ним в гости — мол, посмотреть дом, может, в следующем году снимем у них квартиру, тем более что отдыха оставалось всего ничего, считанные дни. Но к моему удивлению, меня пригласила на чай мама Джулии. Естественно, я с удовольствием приняла приглашение.
Мы сели в тени большого дуба, Аня и Джулия полезли куда-то по канату. «Осторожно!» - крикнули мы в один голос.
Поговорили о погоде, о море, о детях и проблемах воспитания. О чем еще говорить двум мамам? О своих непослушных детях. Когда у кого-то дети оказываются такими же непослушными, как твои собственные, это немного утешает. «Да, Аня такая упрямая, и если бы только это, я тоже в детстве любила делать по-своему, но у меня это было такое упрямство «напролом», а у Ани оно хитрое, она не просто настаивает на своем, но еще и придумывает такое хитрое оправдание, что диву даешься. И командовать любит, ты бы посмотрела, как она с подружками разговаривает «Аличе, я же тебе сказала!» «Да, я тебя понимаю! Джулия такая же. Даже странно, что они сдружились — обе любят командовать и не любят подчиняться. А еще у Джулии такая фантазия! Я иногда прямо не знаю, бороться с этим, или это нормально в ее возрасте, только вот плохо, что непонятно, где заканчивается фантазия и начинается вранье! Вот сейчас они с Аней наверняка опять залезли в старую папину тетрадь, а я ей запретила! По-моему, Джулия приняла это слишком всерьез. Современные дети разучились видеть тайну в обычном, им какую-то магию подавай. Я ничего не хочу сказать плохого, пусть фантазирует, мечтает, я и отцу всегда говорила, чтобы он не делал из этого тайну, и вообще не называл ее реестром, а посмотрел вместе с Джулией и все ей объяснил, но...
Я чуть не подпрыгнула на стуле! Опять этот реестр! Уж и дня не проходит, чтобы про него не заговорили! Не значит ли это, что мне пора, наконец, сунуть свой нос в чужие дела?
- А можно мне на этот реестр посмотреть? - набравшись наглости спросила я. Внутри все дрожало от какого-то волнения, и я всеми силами старалась не выпустить его наружу. «Просто я однажды уже видела такой, или похожий. Мне любопытно, он ли это и как он к вам попал». Тут я на минуту замялась в нерешительности, особенно после этих слов про магию, а потом все-таки решилась: «Я пытаюсь сочинять, ну, то есть, писать истории. Но для того, чтобы воображение заработало, нужно опираться на реальные факты».
Вот здесь бы взять и вставить такую лихую магию, мол, реестр исчез, потому что Аня и Джулия записали туда без спроса вовсе не волшебную историю, или историю, у которой еще ВЕРШИТСЯ продолжение. Но я обещала Элизе, что магии в этой истории не будет. Это история про обыкновенные житейские вещи, которые происходят в жизни каждого, а не только с ведьмами и колдунами. Кстати, детям такие истории нравятся гораздо больше. Гораздо легче представить себя Джулией или Аней, чем каким-нибудь волшебником с пятью головами. Просто надо по-другому прищурить глаза, или как-то голову иначе наклонить, чтобы все это заметить, уловить. Ведь все зависит от взгляда. Можно смотреть на дождь, как на сплошную серую пелену, мешающую выйти из дома и заняться чем-нибудь интересным. А можно смотреть на синие тучи, из которых этот дождь льется, как на чудесный, неописуемо красивый фон для охристых дубовых листьев и восхищаться этой гармонией красок, а не думать о серой пелене. Или еще: не смотреть на все происходящее как на обособленные друг от друга события, а хвостик одной истории привязывать к носу другой, чтобы получилась цепочка. Тогда и реестр никакой не понадобится! Или еще: творить истории с продолжениями! Не бросать их на пол-пути, махнув рукой.
Глава 10. Где Реестр?
«Пойдем! Не хочу ее на улицу выносить, она вся разваливается, давно переплести пора. Это отец называет его реестром, он любит необычные имена, но на самом деле это обыкновенная тетрадь, что-то вроде семейного дневника или бортового журнала. Правила придумала моя прабабушка: она записывала в него счастливые истории «впрок», как она говорила, «на черный день». Ее сестра любила жаловаться на жизнь, и помнила почему-то только плохое, вот прабабушка и решила записывать только хорошее, чтобы потом «предъявить» своей старшей сестре, да и сама в старости охотно читала эти «счастливые истории». Потом тетрадь перешла к моей бабушке, а от нее — к отцу. Там много любопытных записей. Я люблю его читать, когда мне грустно, или когда что-то не получается. Мне это придает силы и вселяет надежду. Там столько счастливых историй! Не сказочных, а настоящих, из жизни. Кто-то всерьез верит, что записанные в него желания сбываются, мол, для того он и был придуман. Но, по-моему, это все ерунда. Я сама не проверяла — знаешь, не хочу искушений. Ведь мало сказать «не введи во искушение», надо и самому противиться, вот я и противлюсь, да и отец с детства приучил меня записывать туда только те истории, которые уже случились. А вот рисовать там не запрещал никогда, никогда не говорил «не порть старинную вещь», нет, он и сейчас относится к этому реестру как к летописи что ли, хочет, чтобы она продолжалась, записывает в него истории, услышанные от постояльцев, истории со счастливым концом. Продолжает, так сказать, традицию. Надеюсь, что ничего плохого в этом нет. Ведь бывает, не складывается жизнь у человека, а ободришь его такой историей, глядишь — он и воспрянет, и в себя поверит. А если еще какой мелочью ему поможешь - людям ведь приятно, когда о них заботятся». Рассказывала Элиза, что-то объясняя мне, или сама пытаясь в этом разобраться пока мы по какому-то лабиринту коридоров и лесенок поднимались на второй этаж. Наконец, мы добрались до мансарды. Внутри дом был еще фантастичнее, чем казался снаружи. Я в восхищении разглядывала бабочек на стенах, переплетения живых и искусно нарисованных лиан на потолке. Вот тут-то я и узнала историю дома, которую описала раньше. Элиза остановилась перед ларем. Я замерла: он был точной копией ТОГО ларя, на втором этаже у близнецов, только в несколько раз меньше, как будто это была вторая или третья матрешка, вынутая из первой. Та же форма ножек, те же цветы и те же цвета... «А его здесь нет!» - озабоченно нахмурившись сказала Элиза. «Ну, Джулия, ну и задам я ей хорошенько!»
У меня зазвонил телефон: проснулся Коля и мои родители не знали, что с ним дальше делать. Я забрала Аню, и мы побежали домой. А телефонами так и не обменялись! Может, хоть Аня догадается, попросит у Джулии телефон, а то через два дня уезжать, так и забуду.
Так всегда бывает, если слишком перевозбуждаешься — долго не можешь уснуть. Я ворочалась туда-сюда, вспоминая все события сегодняшнего дня: разговор с Элизой, их дом, ларь, пропажу реестра... Именно вокруг реестра и крутились те мысли, что не давали мне заснуть. Я была уверена, что это проделки девчонок. Очередные фантазии. Закопали его где-нибудь в саду — с них станется - а теперь довольны что он «таинственно исчез». И все же... И все же слишком много загадок вокруг этого реестра! Однако, отложим это на завтра, сейчас надо попытаться заснуть. Левая рука на затылок, правая — на лоб — я пыталась вспомнить и воспроизвести проверенные мамой средства. Следующим средством был подсчет овец и слонов, потом я пробовала шевелить пальцами ног, дергать за мочку уха. Поодиночке и все сразу, но на сон это никак не влияло. Тогда я поняла, что все равно раньше двух не засну, взяла ай-пад, свечу — для романтизма, толку от нее не было никакого - и прокралась на балкон. Там я никому не помешаю, никого не разбужу, а атмосфера для сочинительства самая благоприятная: луна, шум моря, изогнутые силуэты каменных дубов — их всего-то не больше пяти, но ночью они образуют целый таинственный лес, а прямо за ними - серебристая лунная дорожка, короче, все, что нужно для вдохновения, даже бессонница. Правда, мелькнула мысль «А не искупаться ли? Разбудить Машку и искупаться!» Но, увы! Оказалось, что это мне слабо. Я завернулась в плед, включила ай-пад и начала писать дальше.
Глава 11. История реестра.
Пора, наконец, подробнее рассказать про этот таинственный реестр. Его история началась не то в 17, не то в 18 веке, с записей баронессы Лейтвалль. Это был ее личный дневник. Она помогала бедным, часто бедным девушкам-бесприданницам, или подкидышам, или просто попавшим в трудное положение... Причем делала это анонимно и тайно, хотя и нельзя сказать чтобы совершенно бескорыстно. Это было ее развлечением. Люди потом придумывали волшебников, говорили о чудесах, а она посмеивалась и продолжала делать добро. В то время как другие дамы ее положения развлекались на балах, меняли драгоценности и кареты, баронесса Лейтвалль развлекалась на свой лад. Потом этот дневник каким-то образом очутился у известного сказочника Шарля Перро и реально существовавшие люди стали персонажами его сказок. От Перро он попал к его другу, путешественнику Карло Падуани, который, в отличие от сказочника, не стал ничего придумывать, а продолжил «хронику» баронессы, назвав потрепанные листки внушительным словом «Реестр» и вписав в него реально случившиеся истории «со счастливым концом». Желтели и обтрепывались страницы, распухала книга, старел Падуани. После его смерти реестр долго валялся на старой вилле Сан Кименто, чуть не сгорел в пожаре, и несколько поредел, так как некоторые страницы пошли на растопку, а некоторые — на строительство мышиного гнезда. В начале двадцатого века виллу купил адвокат из Фриули, перестроил ее под отель, а все бумаги и часть мебели перевез к себе в Удине, собираясь со временем разобрать их, и если это покажется интересным, издать. Но случилось так, что гостивший у него племянник заинтересовался реестром и выпросил его у дяди. Он читал его всю ночь, а утром появился второй реестр. И вовсе не потому, что в первом просто не было больше свободного места. Нет, причина тому — любопытство, тщеславие и другие незначительные людские пороки. Этот племянник густо зачеркнул слово «исполненных» и сверху подписал «исполнения». Вы не видите никакой разницы? А между тем, она есть. Покуда реестр назывался «исполненных» желаний, человек, вносивший в него записи, не претендовал ни на что, он просто был рассказчиком, летописцем, свидетелем. «Исполнения желаний» подразумевает еще не сбывшееся желание. Стоит внести его в реестр — и запустится механизм, закрутятся шестеренки, застучат молоточки, задвигаются туда-сюда всякие зазубринки и загогулинки, попадая в нужную пазуху и приводя в действие следующий рычажок, колесико, пружинку, и желание начнет продвигаться по желобку, пока не плюхнется, наконец, на блюдечко с золотой каемочкой. А кто запустил маятник? Человек, вписавший жаление в реестр. Таким образом человек, вписывающий желание, приписывает себе неограниченные возможности, становится всемогущим магом. Так решил племянник адвоката. Впрочем, теперь уже трудно сказать наверняка, зачем он так поступил. Возможно даже, что намерения у него были благие, но всем известно, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями... А может, он и не сразу зачеркнул старое название, а сначала не поборол искушения, вписал что-то в реестр, просто из любопытства, а желание-то, пустяковое, вздорное желание, возьми и исполнись! Он попробовал еще раз — и снова все получилось именно так, как он хотел. Вот он и стал вписывать в эту истрепанную тетрадку все, что взбредало ему в голову. Наверное, это как выигрыш в карты. Первый кажется случайностью, и хочется это проверить. Второй уже не может быть простой случайностью, и вот человек попался, запутываясь все сильнее и безвыходнее в сетях собственной слабости, а потом и страсти. Вроде бы все, что он записывал в реестр, осуществлялось в действительности, то есть сбывалось, но при этом вовсе не так, как он воображал. А самое главное - он не испытывал ни малейшего удовольствия от этих сбывшихся желаний, никакой радости. Наконец, ему прискучило исполнять собственные желания. А может, он просто постарел (ведь с возрастом становится приятнее не собственные желания выполнять, а реализовывать мечты других). Впрочем, вряд ли он руководствовался такими побуждениями. Перспектива осуществлять чужие желания окончательно вскружила ему голову. В свой реестр он заносил всех людей, которые лелеяли сокровенное желание, но не имели средств на его осуществление. (Прошу заметить, он хотел помогать не просто нуждавшимся, для этого было бы достаточно установить контакт с красным крестом или любой другой благотворительной организацией, это было слишком обыкновенно, скучно, попахивало бюрократией, социальной защитой и прочими скучными вещами. Поэтому помогал он не просто нуждавшимся, а людям с мечтой. «Бездомным пусть помогает государство» - говорил он. И это было последней ошибкой, после которой пути назад уже не было. Не было не по каким-то мистическим причинам, просто он сам зашел слишком далеко. Ведь так бывает во всем — вначале делаешь что-то, любое дело, от вождения машины до варки каши, неумело, медленно, потому что нет сноровки, но потом втягиваешься, учишься, и становишься настоящим виртуозом! Так же и с плохими привычками, и с хорошими: взошедшие ростки тщеславия, высокомерия, сознания собственной избранности опутали его. У него появилась какая-то алчность и нехороший азарт и он вообразил, что это - волшебный реестр, а владелец реестра — всемогущий волшебник. Стал заносчивым, возгордился, решил даже что имеет право вмешиваться в судьбу людей. И все это было лишь естественным результатом его поведения, его поступков. Закончил он тем, что сочинил «Трактат об исполнении желаний». «Трактат» издал, выдав за свое произведение, какой-то не то немецкий, не то голландский философ. Исписанную каракулями тетрадку он просто выкинул. А сам племянник адвоката умер в сумасшедшем доме.
Глава 12. На следующий день после бессонной ночи.
После бессонной ночи мне хотелось поспать подольше, но меня разбудили. Не дети. И не рабочие. Родители! Они проверили свои обратные билеты и выяснилось, что поезд у них сегодня вечером, а не завтра, как они думали!! Я в такой спешке укладывала чемоданы, созванивалась с агентством, мыла квартиру, что времени на то, чтобы забежать к Элизе, не осталось. Телефонами мы не обменялись и нашелся ли реестр — так и осталось для меня загадкой. Придумывать развязку самой мне было некогда, поэтому двенадцатая глава уместилась в четыре строчки.
Часть вторая
Глава первая. Господин Майер
21 июля мы прилетели в Айнтховен. Мое давнишнее, хотя и не слишком настойчивое желание поехать на цветочную выставку в Голландию, исполнилось. К посещению достопримечательностей я не подготовилась, но муж снабдил картами и распечатками из интернета. В аэропорту нас встречал агент мужа в Голландии, Бруно. И тут выяснилось, что в Айтнховен какая-то конференция, свободных мест нигде нет, и жить мы будем в БД. Если бы я заранее настроилась на достопримечательности Айнтховен, то наверное, эта новость меня бы огорчила. Я еще раз убедилась в правоте старого высказывания «не горячиться». Оно применимо ко всему на свете. Не надо бросаться выполнять задание — его могут отменить, не надо сломя голову спешить, все как-нибудь утроится. В подавляющем большинстве ситуаций эта мудрость срабатывает. Бруно нашел нам недорогой пансион недалеко от всего: от центра, от вокзала, от магазинов. Снаружи он был ничем не примечателен, такой типично голландский дом из темно-красного кирпича, а вот наша квартира оказалась настолько необычной, что я долго не могла сообразить, как она устроена и понять ее реальные размеры, так как зеркальные стены обманчиво раздвигали пространство, а подвешенная к потолку резного дерева с инкрустацией ширма в нужный момент разрезала его надвое. Хозяин пансиона оказался высоким человеком с седыми волосами, аккуратной острой бородкой и прищуренными глазами. У него был небольшой тик — нервничая или увлекшись, он вдруг начинал часто-часто кивать головой, будто чихал, потом приглаживал правой рукой, оттопырив в сторону большой палец, свои пышные белые волосы. В молодости он много путешествовал, подолгу жил в Южной Америке, потом вернулся в Голландию, в Д-Б, где и основал клуб для испаноговорящих голландцев. Раз в год устраивал вечеринки (официально - заседания) клуба прямо у себя дома, на набережной Бьютенхафен, благо размеры дома позволяли принять до 100 человек. Одним из условий вступления в клуб была рекомендация от испаноговорящего выходца из Латинской Америки, да и на вечеринку иначе и попасть было нельзя — исключительно в сопровождении выходца из Латинской Америки. «Иначе мы будем не клубом, а сборищем ненормальных голландцев, говорящих между собой на чужом языке». Звали его господин Майер.
Майер любил старые и красивые вещи, для него это были синонимы, новая красивая вещь, напротив, была оксимороном. В его доме практически не было предметов современного ширпотреба, даже электрические розетки, выключатели и замочные скважины были какие-то необычные. В том смысле, что таких розеток больше нигде нельзя было увидеть. Не знаю, были ли они старинными, изготовленными на заказ, или он приобрел их, как и большинство из обстановки, на какой-нибудь барахолке. Сам он говорил, что старые вещи замедляют ход времени и помогают вернуть прошлое, раз уж вернуться туда невозможно. Собственно, и вернуть прошлое невозможно, но он довольствовался атмосферой и своими от нее ощущениями. Еще он говорил, что с удовольствием отказался бы от многих современных удобств. Друзья подшучивали над ним и советовали поселиться за городом, ужинать при свечах, воду брать из колодца, стирать в канале, а вместо автомобиля 56 года завести себе еще более старинное транспортное средство — лошадь. Он и сам об этом подумывал, но по вечерам у него были концерты в городе, почти каждый день, так что переехав за город он бы загрязнял атмосферу гораздо больше, чем живя в городе и пользуясь велосипедом. Он писал картины и давал частные уроки живописи, играл на саксофоне и фортепьяно. Подробности о своем прошлом он не скрывал, но рассказывать о них не любил. Знавшие его близко говорили, что он вовсе не голландец, а итальянец из Ливорно, будто бы отбыв три месяца тогда еще обязательной военной повинности, а служил он на каком-то захолустном военном аэродроме, был отпущен в двухдневный отпуск в Голландию, на свадьбу брата, влюбился, и в Италию больше не возвращался. Другие утверждали, что прежде чем осесть в Голландии, Майер изрядно поскитался по свету, и эта его страсть к испанскому языку и Латинской Америке — не спроста. Да и вообще, утверждали третьи, никакой он не Майер. Он просто любит менять имена, считая что это делает его многоликим. Он не просто подстраивает свое имя под произношение каждой новой страны, нет, он меняет его совершенно, чтобы начать все заново - переродиться! Впрочем, неизвестно, правда ли это, так как рассказывал об этом не он сам. Был он богат, но насколько — неизвестно. Хотя к деньгам всегда относился пренебрежительно и стремился не зависеть от них. «Если уж хочешь быть независимым, то надо не зависеть от денег». Живя в Латинской Америке, умудрялся за год потратить всего несколько ж долларов: жил у друзей, ходил пешком или ездил на велосипеде, оставленном вернувшимся в Европу знакомым, природа здесь столь щедра и изобильна, что не нужно особой изобретательности, чтобы жить и ни от кого не зависеть. И при этом он стал богатым: когда деньги тебе не нужны, они буквально преследуют тебя. Все его многочисленные занятия и увлечения (в том числе и женщинами, у него было пятеро взрослых детей от трех жен разных национальностей. Ни с одной он так и не смог ужиться) поглощали большую часть свободного времени, но не давали ощущения значимости. Всю жизнь он старался избегать скучных и ординарных вещей. И его жизнь никак нельзя было назвать ординарной. Даже сейчас, когда он осел в Голландии, где мусорные баки открываются только с помощью индивидуальной пластиковой карточки и то, сколько мусора ты произведешь за месяц, квартал, год подсчитано кем-то заранее, где «альтернативы нет» означает что ее действительно нет, он умудрялся жить неординарной жизнью. Свой дом, вполне голландский снаружи, он обставил в кубинском стиле: в огромных фонарях резного дерева сидели птицы и экзотические лианы оплетали столбцы балдахина, в фальшивых окнах со ставнями качались от ветра пальмы, на чердаке был гамак и шезлонги. Его окружали шумные латиноамериканцы, он играл в непрофессиональной группе на саксофоне; писал странные картины, где главным был цвет. Поэтому краски изготовлял сам, не доверяя промышленным краскам. Кроме того, так поступать толкало его все то же гипертрофированное чувство свободы и независимости. Он растирал вулканический песок, землю, обожженный уголь, серый и белый известняк, кирпичи, смешивал их с маслом, яйцами, воском. Помимо другой колористики и другой консистенции красок, помимо удовольствия от самого процесса получения цвета, перетирания пигментов, работая с красками, он погружался в прошлое, или приближался к прошлому, когда художники знали источник используемых пигментов, когда краски не покупались в большом магазине на окраине города, а доставлялись из Богемии и Тосканы, Индии и Афганистана. Все делал по старинной книге Челлити, купленной у букиниста. По городу он ездил на американском 56 года выпуска салатовом бьюике с фокстерьером на переднем сиденье, причем, будучи человеком слегка рассеянным, нередко сворачивал через двойную сплошную, так как, направляясь к подруге, забывал забрать в кондитерской свежие булочки, а делать крюк не хотелось. Все это — живопись, увлечение музыкой, латиноамериканской культурой — лишь занимало его, не больше, оставаясь внешней стороной жизни. Плодом этих многочисленных и разнообразных занятий было лишь спокойное удовлетворение, а он искал буйного восторга. Может, и все его попытки вернуть прошлое, были поисками тех свежих ощущений, которые бывают у человека в юности. Ведь в юности все мы парим над Землей, все видится с высоты птичьего полета, так что ничего не стоит заглянуть за горизонт, и все кажется возможным. Взрослея, мы «приземляемся» и уже не летаем, а бегаем, не замечая деталей и не заглядывая за горизонты - не споткнуться бы и не вляпаться! Майер никак не ожидал, что такое случится и с ним. Что он утратит способность парить и мечтать... Ведь крылья для полета тебе дает именно мечта, «приземленность» возникает не только от отсутствия времени, но и от того, что с возрастом становишься трезвее и перестаешь мечтать о многом, заклеймив его «несбыточным» или «абсурдным», что-то сбывается, и это тоже вычеркиваешь из списка — глядишь, и мечтать просто не о чем! Хотя дело не только в объекте мечтаний, а в том, что дети не умеют заглядывать вперед, делать прогнозы, поэтому мечтают вольно и легко, а все предостережения исходят от родителей. Майер стал было подумывать, что к нему все это пришло позже, и он повзрослел только к старости, как вдруг...
Глава вторая. Пансион Казакуба.
Не ради заработка, а ради развлечения и общения с новыми людьми пару лет назад он открыл в своем доме пансион Казакуба: сам готовил и подавал завтрак в экстравагантной гостиной, на огромном столе на 25 персон, под тремя люстрами с абажурами настолько не сочетающимися ни по стилю, ни по форме, что если описать это словами: мурановское стекло, бумажный китайский фонарик и кованный уличный фонарь, такой интерьер покажется сущей нелепостью и безвкусицей. На деле же они друг друга каким-то волшебным образом уравновешивали, дополняли и украшали. На стенах — картины в абстрактной манере, у окна, выходящего на улицу - арфа, у другого окна, во дворик — рояль, два саксофона на полу, а на грубоватом дубовом столе — хрупкий старинный сервиз королевского делфтского фарфора. Все эти нелепые, вызывающие диссонансы не только не были ни аляповатыми ни безвкусными, - никому из постояльцев они вовсе не казались диссонансами. Это был стиль этого дома, без соседства этих взаимоисключающих деталей дом потерял бы свою привлекательность, превратившись в стандартную трехзвездочную гостиницу. Свечи, звуки музыки и постоянный атрибут голландского пейзажа — дождь за большими окнами с цветными витражами в нижней четверти («для детей, чтобы дождь и снег не казались им серыми») - не знаю, удалось ли мне воссоздать атмосферу этого дома, сделать ее осязаемой. Дождь шел и в тот день, и гости не спешили с осмотром достопримечательностей. Им не хотелось выходить под дождь, не хотелось покидать эту необычную гостиную, словно именно этот дом и его хозяин, устроившийся за маленьким красным роялем с чашкой капуччино, и были целью их приезда, а вовсе не музеи, каналы и бастионы. Кто-то из гостей завел разговор об исполнении желаний. В таком духе, что много лет мечтал побывать в Голландии, и вот вместо того, чтобы спешить на каналы и бастионы, на площадь и в собор, или, в крайнем случае, делая уступку погоде, в музей Босха, он сидит здесь, в уютном доме и уверен, что узнает здесь гораздо больше, чем если бы сейчас побежал под дождь. Над ним стали подшучивать: «Мастер оправдывать собственную лень», но тему поддержали.
Гость, сидевший ближе всех к Майеру, рассказал, как в течение многих лет каждое воскресенье любовался садом по дороге в церковь на мессу, и в любое время года сад был одинаково заманчив и привлекателен. «Впрочем, с дороги была видна только часть сада: глициния, кактусы, камелии, розы, остальное я додумывал. Было неловко просить посмотреть сад — с хозяевами я знаком не был, но не раз и не два возвращаясь с мессы, я мечтал как куплю этот сад с домом. Не дом с садом, а именно сад с домом. И вот однажды на воротах я увидел «продается». Тут уж я не постеснялся войти и спросить — был повод. Так я впервые попал в сад и тут же .. нет, не разочаровался, хотя сад оказался меньше, чем я думал, но богаче, так как каждый не метр, чуть ли не сантиметр сада был продуманно и с любовью и знанием засажен или украшен растениями, камнями, окаменелостями. Пока хозяйка что-то говорила об уединенности (действительно, с дороги был виден только небольшой кусочек сада), о защищенности от холодов — сад опоясывала стена выше человеческого роста, и я всегда думал, проходя вдоль нее со стороны улицы, что это останки какой-нибудь древней крепости, я с любопытством осматривал сад: эхивера, каланхоэ, каппери. «Сад, разумеется, продается с растениями» - сказала она, заметив мой интерес, и я уловил в ее произношении знакомые нотки. Так говорила мама моей первой девушки, синьора Антония. Я сразу проникся симпатией к хозяйке сада «Я заберу только дерево, отпугивающее комаров, я дорого за него заплатила». «Это которое?» «Вон то, видите, с большими листьями?» «А оно вечнозеленое?» «Нет, оно сбрасывает листья, я люблю только такие деревья, в моем саду нет вечнозеленых, а то бы в доме было слишком темно зимой.» «А почему Вы его продаете?» «Мы переехали сюда давно, я сама с больших озер ("Точно, значит я не ошибся. Сейчас выясниться, что она знает Элизу!» Я с трудом поборол искушение и ничего не спросил) муж мой из Лукки, но теперь дочери вышли замуж, разъехались, мы пока справляемся. Это моя младшая дочь, она в Чертальдо живет, знаете?" Я утвердительно хмыкнул. "Повесила объявление, хочет, чтобы мы к ней поближе перебирались. Хотите, я покажу Вам дом?" Я кивнул. Дом оказался слишком тесным и неудобным, со множеством лестниц, сумрачной кухней и окнами спальни, выходящими на дорогу. Из вежливости я спросил цену. И, представьте, мой собственный дом оценили недавно именно на эту сумму. Но я больше не собирался его покупать, сад с таким домом был мне не нужен, а я столько лет о нем мечтал!"
А потом кто-то из сидевших за столом детей, устав от взрослых разговоров, но уловив их суть, сказал, что хочет побывать в сказке, 1001 ночь или что-то в этом роде, достаточно экзотичное и совсем не голландское. Дети были из Белоруссии, о парке эльфов понятия не имели. Майер погрузил их в свой замечательный салатовый бьюик — что уже вызвало бурю восторгов, примерно также и сам хозяин относился к вещам из другого времени, и отвез в Эфтелинг. Вот после этого все и началось. То есть, задумывался-то он об этом давно, и в Латинской Америке, и в Индонезии, а потом и в Голландии, всегда старался помогать друзьям, соседям, знакомым. Да и просто случайным прохожим, было и такое. Он делал это по какому-то порыву души, не задумываясь ни о благодарности, ни о вознаграждении на том или этом свете. Да, его всегда горячо благодарили, называли волшебником, а то и спасителем, но он не обращал на это внимания, как будто он был напрочь лишен тщеславия. Только в этот раз что-то было не так. Эти дети были ему не просто благодарны, они были так восторженно-счастливы, что у него впервые возникла, что называется «задняя» мысль. Он подумал, что самое лучшее занятие на свете — исполнять чьи-то желания. А может, он даже чуть-чуть, самую малость, вдруг позавидовал этим детям, еще способным на такой неподдельный, сумасшедший восторг, в то время как сам он был способен — увы! - лишь на спокойное удовлетворение. Знавшие его люди сказали бы непременно, что Майер не тот человек, чтобы завидовать, да и кому — детям! Я не знаю его настолько хорошо, потому и строю предположения.
Уже на следующий вечер он выволок из кладовки чемоданы, ящики, баулы со старыми документами, счетами, письмами, журналами, записями и проковырялся в них почти два месяца, прежде чем наткнулся на то, что искал. Причем, как часто бывает, нашлось ЭТО вовсе не там и не во время поисков. Нашлось случайно, в гараже, в коробке из-под кофеварочной машинки. На рукаве остался толстый слой пыли, из-под пыли выплыло «Реестр
Глава третья. Желания постояльцев.
Иные желания были так просты, что ему ничего не стоило их исполнить. Почти все дети на свете просят собаку. И очень мало найдется родителей, которые в состоянии исполнить такое простое желание. Поэтому Майер специально завел вторую собаку — Блэк был еще не стар, и обладал покладистым нравом, но уж больно был привязан к хозяину, ни за что не оставался у гостей без него, и гулять без него не ходил. Он все время помнил тот рассказ про сад и умершую мечту. После того, как дети пару раз брали Тартуфа с собой на прогулку, особенно в дождь, и потом должны были убирать за ним кучки, мыть лапы и оттирать с покрывал следы грязных лап, их энтузиазм и желание иметь собаку слегка охладевали. Кто-то просил сыграть на пианино, или саксофоне. Одна молодая девушка сказала, что давно мечтала побывать в частном саду известного ландшафтного архитектора. Но поскольку сад частный, простому человеку попасть в него невозможно. Она несколько раз писала ему с просьбой о посещении, но все письма остались без ответа. Через пару дней Майер на своем салатовом бьюике отвез девушку в Уммелло. Блэк гордо восседал на переднем сидении. А девушка рассматривала оттопырившуюся обивку переднего сиденья. И в знак признательности решила зашить дырку. И забыла. Так что дырка до сих пор там, я сама ее видела. И хотела зашить.
Казалось бы, ничего не изменилось. Он и раньше делал все то же самое. Но раньше каждое исполненное желание (впрочем, раньше ему и в голову не приходило вести счет исполненным желаниям, он просто помогал человеку, и все) поселяло какую-то тихую радость в сердце. До того тихую, что со временем он, кажется, перестал ее замечать. Или она перестала быть радостью? А стала спокойным, незаметным удовлетворением. Ведь простое счастье тоже незаметно, до тех пор, пока его не лишишься. Как только он стал записывать желания людей в реестр, вместо того восторга, за которым он охотился, у него появилась «какая-то алчность, азарт и что-то вроде высокомерия от сознания своей исключительности».
Обычно Реестр пополнялся так. За завтраком, подавая сыры, он как бы невзначай заводил разговор о желаниях и рассказывал как в 15 лет захотел выучиться играть на саксофоне. «Поздновато» - сказали родители и чтобы отличить прихоть от поздно проявившегося призвания добавили, что оплатят уроки, но на инструмент он должен заработать сам. Играет он на саксофоне вот уже сорок лет. Обычно уже после этой истории у гостей находилось, что рассказать в ответ: кто-то вспоминал о велосипеде, кто-то о поездке на острова, о подводном плавании. Впрочем, кто-то вспоминал и другое: одна женщина всю жизнь мечтала побывать в Париже. И вот дети на 60-летие сделали ей подарок. И она разочаровалась. Шумный кишащий город не соответствовал ее настоящему душевному складу и устройству. Я тоже рассказала свою историю. То есть, не свою, не со мной случившуюся, но с людьми, которых я знаю лично. Так что за ее правдивость могу поручиться.
Девочка с острова.
На одном далеком жарком острове Карибского бассейна жила-была маленькая девочка. Папа у нее был японец, и занесло его на этот остров гастрольным ветром. Однако не прижился он на жарком острове. Говорят, японцы вообще сильно подвержены ностальгии, это очень «вросший» в свою культуру народ. У Риккардо был одноклассник — наполовину японец, его папа покончил с собой от тоски по родине. А может и не только из-за тоски, а по сумме обстоятельств: его жена тяжело заболела, а сам он работал на яйцеукладочной фабрике, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год сортировал яйца: мелкие-средние-крупные и укладывал их в соответствующие ячейки в соответствующих коробочках из спрессованного картона. Через месяц после похорон жены он возвращался с работы в дождь и не справился с управлением... А папа девочки с жаркого острова просто уехал к себе на родину, на свой Хоккайдо, или Хонсю, или вообще Т. Девочка же осталась на острове с мамой-креолкой. И мечтала она – как почти все маленькие девочки – выйти замуж за принца. Только принца на том острове не было, ни до открытия его Колумбом, ни после. То есть при Колумбе, наверное, правителем острова являлся испанский король, но до испанского принца было также далеко, как до всех прочих: датских, шведских, голландских, а потом остров и вовсе превратился в республику. Тогда девочка стала мечтать о снеге. На ее острове никогда не шел снег. Какой там снег! Даже стекол в окнах домов не было – чтобы сквознячок и продувало, а то совсем от жары никакого спасения! Словом, не дождалась девочка и снега. И вот она выросла, закончила школу и пошла учиться в университет на дизайнера. О принце — в двадцать лет! - мечтать было как-то глупо, о снеге – и подавно, но о чем-то же мечтать надо! В бессонную ночь, например, или когда взглянешь на лунную дорожку над безбрежным океаном и как-то защемит в груди — то ли от счастья, то ли от тоски и само-собой замечтается. И стала она мечтать о балете: в детстве по телевизору (подарок отца, на острове телевизоры были далеко не у всех) иногда показывали то “Лебединое озеро”, то “Спартак”, то — и сказать-то страшно такое название - “Ангара» - на один соседний остров — в этом Карибском бассейне этих островов и-не-сос-чи-тать! - периодически приезжал с гастролями Советский балет. И вот однажды, разбирая какие-то старые письма, она нашла афишку этих гастролей. Скорее всего, ее положил туда отец, может, он где-то с труппой балетной пересекся или даже делил гримерку, это уже теперь никому не известно, но эта-то случайность, попавшая на благодатную почву и есть судьба! Никаких интернетов, во всяком случае общедоступных, тогда не существовало, поэтому наша героиня пошла в туристическое агентство и попросила продать ей тур в Ленинград. Там на нее посмотрели как на ненормальную и долго искали на карте мира Ленинград — наверное, карта мира у них была еще дореволюционная. А еще, надо вам сказать, что происходила эта история в те далекие времена, когда железный занавес в СССР только начали смазывать маслом, и было неизвестно, делают ли это, чтобы его поднять, или, наоборот, чтобы подновить ржавое железо, готовое вот-вот рассыпаться. Поэтому героине моего рассказа пришлось вступить в островную коммунистическую партию. И вот в составе делегации, отправившейся на далекую родину коммунизма перенимать опыт, она и попала в Ленинград. Но она-то знала, что едет не просто посмотреть на Северную Венецию, и уж тем более не перенимать опыт, о котором, впрочем, и понятия не имела (ведь чтобы вступить в их компартию не нужны были ни долгие собеседования, ни рекомендации, ни конспекты), а учиться балету. Она часами бродила по Невскому, по Садовой, по площади Искусств и Итальянской («Ну и ну! - возмутится какой-нибудь педант, - никакой Итальянской тогда и в помине не было! Вот автор! Поленился даже в справочник заглянуть!». Знаю, знаю. Но, согласитесь, что в этом ряду названий, звучащих как музыка, упомянуть улицу Ракова - это почти как употребить нецензурное выражение), вдоль каналов и набережных. Ведь в Петербурге — уж позвольте мне наконец назвать и сам город более пристойным именем — заблудиться невозможно — отовсюду ей светил то кораблик адмиралтейства, то купол Исаакия, то шпиль Петропавловки. Она замирала перед картинами импрессионистов, просто садилась на банкетку в этом маленьком зале и не сводила глаз с кувшинок. И, конечно, ходила на все балетные спектакли в Кировский и Мусоргского. Была весна, не ранняя, в районе мая: уже листочки вылезли, и все деревья в были таких зеленых точечках, мазки появлялись позже, недели через две. А пока все было такое воздушное, легкое: зелень, воздух, настроение. «Вот счастье, оно такое и есть – думала она, бредя по Летнему — это не когда сбывается что-то: сокровенное желание, мечта, а когда нет к тому никакого повода, просто вот эта воздушность, легкость, и не думаешь ни о чем, ничего не планируешь, не загадываешь, и ни о чем не мечтаешь, ничего не хочешь!» Словом, Ленинград ее околдовал, и хотя в магазинах не было не только манго, папайи, кокосов, но даже бананов, вернее, были, но редко и зеленые, а летом было так холодно, как никогда не бывает на ее острове, она сразу решила остаться. Заметим в скобках, что, возможно, околдовал ее и принц, потому что к тому времени она его уже видела и в «Сильфиде», и в «Лебедином». От Летнего рукой подать до института культуры на Марсовом. Если честно, я не знаю, как она туда поступила, а поскольку история эта не вымышленная, то и про поступление выдумывать не хочу. Она ведь ни слова по-русски на знала. Но поступила. На хореографическое отделение. И было ей тогда 23 года. А в каком возрасте начинают заниматься балетом? Правильно, в шесть-семь лет, в восемь - уже поздновато.
Сейчас она танцует в одном из питерский театров. В том самом, где впервые увидела принца..
Игорь танцевал с детства, можно сказать, с рождения, впрочем, даже до рождения он уже танцевал в мамином животе, и врачи предсказывали ребенка-непоседу, УЗИ тогда не существовала и мама все время беспокоилась, что что-то не так, когда маленький Игорь, проделывая очередное фуэте и па ударял пяточкой в бок. Возможно, он все равно стал бы танцором, родись он хоть в Перми хоть в Сургуте. Возможно. Но он родился в Ленинграде, и жил в 20 троллейбусных минутах от улицы Росси, знаменитой не только своими классическими пропорциями, но и классическим балетом. Так что он просто не мог им не стать. Причем очень «убедительным» принцем: голубоглазым блондином, статным, высоким. Конечно, он танцевал не только принцев, но и отрицательных персонажей, например, в «Эсмеральде», а все же чаще всего — принцев: в «Лебедином», «Жизели», «Сильфиде»... вообщем, и две другие мечты девочки сбылись. Замуж за принца она тоже вышла. За принца из “Золушки”, принца из “Лебединого”, словом, за солиста этого театра. Только снег ей не нравится: слишком холодный и колючий.
Гости задумывались, и выуживали что-то из глубины души. Этого-то и ждал Майер. Когда гость отправлялся осматривать собор Св. Иоанна, бастионы или музей современного искусства, хозяин, убрав тарелки и гауду, пробежавшись с собаками вдоль канала, садился за компьютер, и записывал.
Впрочем, были и другие способы. В том числе и интернет. Хотя он его недолюбливал и всегда тратил уйму времени, перепроверяя и сопоставляя, в то время как устным рассказам своих постояльцев доверял бесконечно и безусловно.
Глава пятая. Аня находит реестр.
Мы прожили у Майера всего три дня. Лично я не заметила в нем ни заносчивости, ни высокомерия, наоборот, какую-то деликатность и смущение. Да и вообще, мне он был интересен и симпатичен: за йогуртами для нас побежал в дождь, где-то достал кроватку для Коли.. И никакого намека ни на магию, ни на какую-либо корысть, все очень по-человечески, искренне.
В четверг утром мы зашли попрощаться. Уже постучавшись я поняла, что Майер в зале не один. В сущности, это мало что меняло: попрощаться-то надо!! К тому же я была уверена, что сильно мы не помешаем — это просто другие постояльцы — Майер сдавал и второй этаж, и каждый день настойчиво спрашивал нас, во сколько мы будем завтракать — видимо для того, чтобы другие постояльцы могли спокойно поесть одни, а не в обществе шумной итальянской семьи с непоседливыми и любопытными детьми. Мы вошли. На грубоватом дубовом столе на двадцать пять персон, за которым мы ели, уже не осталось никаких следов завтрака, обшаривать комнату любопытным взглядом прямо на глазах у Майера было неудобно. В то время как я собиралась обняться (вот итальянская привычка — кидаться на шею даже малознакомому человеку!) Майер протянул руку. Но чинно попрощаться и раскланяться не получилось: Аня поднырнула под наше рукопожатие и оказалась около мольберта. Только вместо холста с абстрактными сине-красными фигурами там стояла толстая потрепанная книга или тетрадь... «Так... Хорошенькое дело» - подумала я - «Именно в тот момент, когда все должно было благополучно закончиться, этот реестр опять откуда-то вынырнул!» Как я могла не заметить его раньше — не знаю. Могу объяснить это только тем, что еще вчера его там не было. Я хорошо помню, что вчера там было что-то красно-синее, абстрактное. Слишком яркое, чтобы спутать с этой разбухшей, пожелтевшей тетрадью.
Вам, конечно, знакомо это чувство - когда одновременно хочется сделать две противоположные вещи. Любопытство прожигало меня насквозь — это была последняя возможность выяснить правду. Но благовоспитанность требовала вмешаться и остановить Аню. Дети тонко чувствуют интонацию, поэтому я использовала такой тон, по которому Аня должна была догадаться, что я журю ее только для вида, для приличия, на самом деле я не возражаю, чтобы она перевернула страницу. Достаточно нескольких страниц, чтобы узнать Тот ли это РЕЕСТР. Ведь я могла ошибиться. Мало ли на свете старых, пожелтевших тетрадей! Наверное, это мое обостренное воображение. Вот до чего доводит сочинительство! Начнешь выдумывать какую-нибудь историю, и уже в жизни если не случается, то уж точно мерещится на каждом шагу ее продолжение и реальные люди на глазах обретают черты персонажей.. или это персонажи перенимают черты реальных людей? Тьфу ты, совсем запуталась. Но если бы Аня успела перелистнуть хоть несколько страниц, мы узнали бы по крайней мере та ли эта тетрадь, что таинственно исчезла накануне нашего отъезда из Сан Винченцо. Но даже если бы я заорала на Аню зверским громовым голосом, она бы все равно ухитрилась пролистать несколько страниц. Не зря мы прозвали ее тещей (а заодно и свекровью, ведь в итальянском языке нет различий между этими степенями родства).
Не-глава. Автор берет слово.
Пришло время высказаться автору. Великие писатели умеют донести авторскую позицию через героев. Вот Пушкин: то он Онегин, а то он — бац! - и Татьяна! Я так не умею. Но мне надоело сидеть в суфлерской будке и подсказывать персонажам их реплики, хочется, наконец, сказать свое мнение! Итак, в магию я не верю, а в чудеса — да. Что касается исполнения желаний — по-моему, многие наши желания исполняются, иногда благодаря нашим стараниям, иногда вопреки им. Мы даже сами не отдаем себе отчет, как часто они сбываются, так как разучились наблюдать и видеть связь между событиями. Они (события) кажутся нам цепочкой случайностей, в то время как все взаимосвязано. И «Все великие события тесно переплетаются с событиями незначительными». Перед тем как закрыть скобки и перейти к объяснению того, свидетелями чего мы не были, скажу еще что прежде чем взяться за дело, нужно помолиться. И если это от Бога, то все получится, а если нет — «то нам и не надо такого». На этом умолкну, заниматься миссионерской деятельностью пока не входит в мои планы. Вернемся к Майеру и посмотрим, что произошло в зале во время нашего отсутствия. Я хоть и не Пушкин, но тоже Автор, а всякий автор вездесущ!
Глава шестая. Изабель.
Итак, в то время как мы собирали чемоданы, и только собирались зайти попрощаться, к Майеру пришла гостья. Чтобы понять цель ее прихода, я должна немного о ней рассказать.
Ее первое детское воспоминание — колышущиеся над люлькой огромные листья монстеры. Диковинные цветы, сладковатые запахи. Ее раннее детство прошло в Мексике, где работал отец. Он был охотником за растениями и работал на один крупный голландский питомник. До женитьбы он объездил всю Южную Америку, а с матерью Изабель познакомился в Бразилии. Брак всех удивил, всем было ясно, что они - «не пара», ссоры начались сразу после рождения дочери, так как уже через неделю после этого события отец уехал в очередные тропические леса. Из-за постоянных родительских ссор девочка научилась приспосабливаться к обоим, говорить не то, что думала, а что от нее хотели услышать. Словом, она стала двуличной раньше, чем осознала себя. Она научилась льстить и интриговать. Этому немало способствовала мать: обида на отца, не уделявшего ей достаточно внимания, месяцами пропадавшего в джунглях и восхищавшегося красотой очередной орхидеи больше, чем собственной женой (а она была красавицей!), прорывалась наружу в язвительных шутках, саркастических замечаниях, формируя характер Изабель. Да, мать Изабель была красавицей, но на тех, кто не был ослеплен ее красотой (поэтому чаще всего — на женщин) странное подергивание век, нервное сжимание пальцев производили неприятное впечатление. Отец Изабель приписал эти кривотолки женской зависти, но потом и сам столкнулся с резкими перепадами настроения, слезами, приступами маниакальной ревности. Через несколько недель после свадьбы он нашел в прикроватной тумбочке сильные психотропные препараты, а через три месяца пришел и первый счет от ее психоаналитика.
Ее обращение с дочерью тоже было непредсказуемым. Она баловала ее, пытаясь скорее купить ее любовь, чем сделать девочке приятное, покупала бриллианты, дорогую (и совершенно ненужную и неудобную) одежду. В восемь лет она высветлила девочке волосы, а с 10 начала выщипывать ей брови. Когда родители разошлись, Изабель стала жить у бабушки в Портланде с няней-мексиканкой, проводя с родителями (по очереди) лишь выходные и каникулы. Мать согласилась на это неохотно, она хотела забрать девочку к себе, но разводивший их судья, приняв во внимание все обстоятельства, решил дело не в ее пользу. И хотя теперь Изабель проводила с матерью гораздо меньше времени, мать по-прежнему имела на нее огромное влияние, граничившее с полным подчинением воли. Она рассказывала про отца ужасные вещи, пытаясь отвратить Изабель от него, в приступе злобы или безумия, что, впрочем, почти одно и то же, сжигала сшитую бабушкой одежду, не разрешала ей снимать в доме отца трусы — ее невозможно было уговорить переодеться, она панически боялась ослушаться мать. Страх Изабель перед матерью лежал за пределами здравого смысла, он был паническим, животным. Мать так запугала ее, что Изабель позабыла свое умение подстраиваться и притворяться, утаить от матери хоть что-то было невозможно. Можно только догадываться, что ожидало Изабель в случае ослушания. Зато потом мать покупала ей покупала колечко с бриллиантом, которое однажды соскользнуло с тонкого детского пальчика, когда Изабель с упоением играла с грязью в бабушкином саду. Случилась истерика. К поиску колечка были подключены все соседи. Вот по таким реакциям бабушка и догадывалась о воспитательных методах матери, и пыталась с ней поговорить. Та уклонялась от встречи, посылала няню забирать ребенка, не отвечала на телефонные звонки, а сама звонила только с телефона Изабель (последняя модель, корпус с драгоценными камнями) и только с оскорблениями и угрозами. Несмотря на все умение хитрить, скрывать правду и интриговать, ум Изабель был еще детским и наивным, она не могла не удержаться и с восторгом рассказывала матери, как они все вчетвером (бабушка, отец, она и собака) спали в одной кровати. Мать звонила бабушке и устраивала скандал, произнося такое, что бабушка стыдилась потом пересказывать сыну. Обычно дети естественны и спонтанны. Изабель рано научилась контролировать свое поведение, свои ответы, но от внимательного наблюдателя не могло ускользнуть это постоянное напряжение: боязнь ошибиться, страх сделать что-то не так. Она научилась скрывать многое, но не свой страх. Как бы искусно она не скрывала промахи, она все время боялась что они обнаружатся. Поэтому у нее часто был затравленный вид и надменные замашки — чтобы скрыть свой страх, свое замешательство, свою неуверенность. Да, она была очень неуверенным в себе ребенком, так как никак не могла понять, что же правильно. Она была не просто лишена ориентиров: в таком случае она могла бы выстроить собственную систему ценностей, но нет — в доме отца были один ценности, правила и порядки, одни запреты и наказания, в доме матери — совершенно другие. Добавьте к этому бабушку и няню, и вы поймете какая неразбериха была в голове у бедняжки. Она усвоила четко только одно: чтобы выжить, надо подстраиваться и изворачиваться. Многие дети подстраиваются под взрослых, но мало кому приходится подстраиваться под четыре разных системы, четыре разных мировоззрения, четыре разных образа жизни. В детстве Изабель не было деления на Добро и Зло, Можно и Нельзя, у нее было четыре разных Добра, четыре Зла, и всего остального тоже было как минимум две пары. Отец ходил с ней в церковь, мать над религией смеялась, бабушка говорила, что всю жизнь прожила с дедушкой, мать меняла мужчин как минимум раз в год. Бабушка говорила, что девушку украшает кротость и смирение, мать была взбалмошной и упрямой, и была убеждена, что мужчинам нравятся именно такие женщины. Мать бросала Изабель с няней и уезжала на весь вечер, а то и на все выходные. Возвращалась не всегда в хорошем настроении, но всегда с кучей дорогих подарков. Бабушка играла с ней в «домики» и в «гости», но почти никогда ничего не дарила, читала перед сном в кровати, но спать укладывала в девять вечера, не разрешала подолгу смотреть телевизор, и плевалась, видя малоодетых танцующих девиц. В доме матери телевизор не выключали вообще, а засыпала Изабель под звуки какой-нибудь новомодной песенки прямо на диване, там же и просыпалась, мать и не думала переносить ее в постель. Неудивительно, что как только Изабель вырвалась из-под родительской опеки (бабушкиной опеки и материнского контроля), все правила и ограничения разлетелись вдребезги. Спасло ее только то, что она все-таки выстроила свой придуманный мир, в котором она помогала людям. Откуда она это взяла, неизвестно, то ли вынесла из походов в церковь с отцом, то ли из рассказов няни-мексиканки. Но, как часто бывает с непостоянными натурами (да и откуда было взяться постоянству, если родители постоянно перебрасывались ею как мячиком. Она договаривалась пойти к подруги, как вдруг за ней заезжал отец и увозил на неделю к себе) и с не очень сильными желаниями: то одно, то другое отвлекало, перехлестывало ее. Однажды она пригласила на свою виллу в Майями мальчика-сироту из Болгарии, но выяснилось, что никаких материнских чувств он у нее не вызывает, пришлось нанять еще одну горничную для этого запуганного маленького болгарина. Точно так же ничего не вышло из затеи с домом для детей-сирот: она приносила им шоколад, фрукты. Не присылала, а именно приносила сама, потому что психолог сказал, что так она быстрее почувствует эмоциональную связь с этими детьми, почувствует, что они в ней нуждаются, а она — в них. Она пробовала читать им книжки, забирала на выходные к себе. Но по прежнему ничего не чувствовала, и потому вскоре приходить перестала, игрушки и книги от ее имени по прежнему отправлялись на адрес дома сирот. А еще она как-то пришла в Гринпис и сказала: я хочу помогать людям. На нее посмотрели и сказали: «Деточка, вообще-то мы здесь помогаем животным». «Ладно, животным, я готова помогать кому угодно». Тогда дядька с бородой и в свитере объяснил ей как работать с письмами: «К нам приходит сотня писем, твоя задача просто вписать в готовый ответ имя и запечатать конверт», «И все? А не могла бы я сама писать ответы? Как же можно всем отвечать одно и то же?» «Какая разница? Они все равно не знакомы друг с другом, а чтобы ответить каждому лично, у нас не хватит времени».
Если бы не смерть дяди, сделавшая ее наследницей небывалого состояния, жизнь вытрясла бы из нее неуверенность и страхи, обтесала бы тщеславие и гонор и она наверняка стала бы счастливой. Но к недостаткам воспитания добавилось теперь богатство и к 30 годам не существовало прихоти, которую ей хотелось бы удовлетворить: картины она уже собирала, как впрочем и ювелирные украшения, и яхты, и антиквариат. В кино снималась, писала сценарии и книги, покупала острова и мужей, открывала клубы и выпускала свою линию женского белья, и на принудительном лечении от алкогольной зависимости и булимии побывала неоднократно. Так что к господину Майеру Изабель пошла как до этого ходила к психологу, аналитику, психотерапевту и пр.: отчасти из любопытства, отчасти от нечего делать, отчасти со смутной надеждой, что наконец что-то удастся изменить. Ведь в конце-концов, ей хочется доставлять людям радость.
Как ни странно, Майер тоже искал с ней встречи. Дело в том, что после того, как количество исполненных им (или при его участии) желаний перевалило за две тысячи, ему стало ясно, что его собственных средств явно недостаточно, во всяком случае для проекта такого масштаба. Пока речь шла лишь о постояльцах, реализовывать их желания было достаточно просто, заполняя бланки он просил у постояльцев паспорта, поэтому знал их адреса, мог даже купить на их имя авиабилет или послать приглашение, или чек, или.. да мало ли желаний он исполнил за эти два года! Но как выполнить желания сотен и тысяч людей, живущих за тысячи и десятки тысяч километров от Д-Б? А его амбиции были именно таковы! Поэтому он стал искать человека, который помог бы ему осуществить этот грандиозный замысел. И после долгих изысканий выбор его пал на Изабель. Но получилось так, что это она нашла его, а не он — ее (зачем — он не знал), зато прекрасно знал, зачем сам собирался с ней встретиться, оттого и нервничал все утро. Не каждый день приходится просить деньги у женщины.