Комната, в которой я очутился, была не сказать, чтобы большой, но потолки в ней были довольно высокие. В комнате сидели трое судейских, одетые в меха, и на головах у них красовались громадные седые парики. Однако вместо того чтобы заниматься извечной писаниной, судейские оживленно переговаривались между собой и звонко смеялись, и тот, что сидел посередине, похоже, был душой всей компании: когда я вошел, он рассказывал что-то такое, от чего остальные надрывали животики, задирая ноги чуть ли не к потолку. Из-за париков трудно было угадать возраст почтенных господ, но, судя по голосу, самым молодым из них был тот, кто выкладывал веселую историю, и он-то и был здесь главным.
Я было собрался представиться им, но лорд главный судья, опередив меня, громко спросил:
— Ты ко мне? Кто ты?
- Меня зовут Джон Ридд, ваша милость,— таким же громким голосом ответил я.— Я живу в Орском приходе в графстве Сомерсет. Я прибыл в Лондон более двух месяцев назад с королевским гонцом по имени Джереми Стикльз. Мне было велено неотлучно находиться здесь и быть готовым в любой момент дать показания по делу мне не известному, но касающемуся покоя и благоденствия нашего всемилостивейшего короля Я уже трижды видел его на здешних улицах, но он ничего не сообщил мне о своем покое и благоденствии. Ежедневно, кроме воскресений, я прихожу в Вестминстерский дворец, но никому до меня дела нет. Ныне, представ перед вашей милостью, я прошу отпустить меня домой.
— Браво, Джон! — усмехнулся лорд главный судья. — Готов поклясться, что это твоя самая длинная речь в жизни. Да, я помню это дело, потому что занимался им лично. Сходу, однако, я к нему подступиться не могу, потому что подзабыл кое-какие детали. — Затем, с явным удовольствием оглядев мою фигуру, его милость сказал: — Хороши лондонские чиновники, нечего сказать! «Никому дела нет!» Не заметить такого молодца, это все равно что не заметить лондонский Тауэр! Ну и ну! Так ты говоришь, что проживаешь в Лондоне уже более двух месяцев? Однако это безобразие: за это время твое содержание влетело королю в кругленькую сумму.
— Извините, ваша милость, но влетело, как вы изволили выразиться, не королю, а моей матушке. Я живу в Лондоне за собственный счет и не получил из казны ни пенни.
— Это еще что такое, Спанк? — Его милость крикнул так, что в углу вздрогнула паутина. — Спанк, почему расходы этого человека не оплачены?
— Милорд, милорд, — лихорадочно зашептал Спанк, — ошибочка вышла — не доглядели, — вы же знаете, милорд, у нас в последнее время творились дела поважнее.
— За что же вы получаете жалованье, Спанк? Я знаю: вы прикарманили денежки. Не отвечайте — еще слово, и я прикажу арестовать вас.
Излив гнев, лорд главный судья успокоился и, обращаясь ко мне, сказал:
- Джон Ридд, с тобой поступили несправедливо. Нет, нет, слышать ничего не хочу! Сейчас ты последуешь за мастером Спанком, а потом доложишь мне, по совести ли с тобой поступили.
Затем его милость повернулся к Спанку и взглянул на него так, что тот, как мне показалось, готов уже был отвалить мне, по меньшей мере, фунтов десять, чтобы только выпутаться из этой истории.
- Завтра ты снова придешь ко мне,— снова обратился ко мне лорд главный судья,— и прежде чем мы приступим к делу, ты мне подробно отчитаешься о своих финансовых средствах. Ступай, Джон Ридд, коль судья говорит! — Неожиданно срифмовал его милость и усмехнулся, довольный своей шуткой.
На этом наша первая встреча закончилась. Я с облегчением вздохнул, потому что если когда-либо я видел, чтобы из каждого человеческого глаза выглядывало по разгневанному черту, то я видел это в тот самый день, когда заглянул в глаза его милости лорду главному судье Джеффризу.
Мастера Спанка как ветром сдуло в прихожую. Когда я вышел в коридор, он уже мчался мне навстречу с тугим мешочком из желтой кожи.
— Уважаемый мастер Ридд, — залепетал Спанк, — заберите все — все, что тут есть, но замолвите за меня доброе словечко его милости. Вы ему понравились, и это для вас великий шанс, не упустите его. Ей-Богу, мы всякое повидали, но вы первый, кто отвечал ему, не путаясь и не запинаясь, глядя ему прямо в лицо, и это как раз то, что ему нравится больше всего. Если вы останетесь в Лондоне, мастер Ридд, при покровительстве его милости вы быстро сделаете карьеру. И умоляю вас, мастер Ридд, помните, нас, Спанков, в семье шестнадцать человек, и наше благополучие будет зависеть от того, что вы завтра скажете его милости.
Мешочка от Спанка я, однако, не принял, сочтя это своего рода взяткой, потому что Спанк даже не поинтересовался, велики ли мои расходы. Поэтому я попросил его убрать деньги до завтрашнего утра, когда я представлю ему счет за еду и жилье, заверенный и подписанный моим хозяином.
— Повторяю, мастер Ридд, — заметил на это Спанк, — вам выпал великий шанс: вы понравились великому человеку. Но на вашей честности вы в наших краях далеко но уедете. Лорд главный судья не поможет вам, если вы ни поможете себе сами.
Наутро я встретил мастера Спанка, поджидавшего меня у входа в кабинет лорда главного судьи, и передал ему счет от хозяина. Едва взглянув на счет, Спанк расхохотался:
— Просите вдвое больше, мастер Ридд!
— Не надо мне вдвое больше: заплатите, как есть.
Чиновник криво усмехнулся и, дав мне столько, сколько я просил, шепнул:
— Сегодня он сидит один, и у него отличное настроение.
С этими словами Спанк приподнял портьеру, открыл дверь, и я снова предстал лицом к лицу перед судьей Джеффризом.
Его милость перебирал какие-то бумаги и с минуту или две не обращал на меня внимания, хотя и знал, что я здесь, рядом. Я ожидал, что он взглянет на меня, чтобы отвесить ему низкий поклон. Наконец, его милость отложил бумаги и сторону и устремил на меня пытливый, пронзительный взгляд.
— Я пришел,— сказал я,— как вы мне вчера приказали, ваша милость.
— Такому, как ты, много не наприказываешь, — заметил его милость с добродушной усмешкой, а затем, оглядев меня, как в прошлый раз, с любопытством поинтересовался: — Послушай, а сколько в тебе весу?
— Дома я весил двести сорок фунтов, ваша милость, но после лондонской жизни я наверняка заметно поубавил.
— Ну ладно, Джон, приступим к делу.
Здесь его милость совершенно преобразился: насупился, нахмурил тяжелые брови, словно и сам не смеялся ни разу в жизни, и другим того не позволит.
— Я готов отвечать, милорд,— сказал я,— если буду знать то, о чем меня спросят, и если вопрос не будет противоречить моим понятиям о чести.
— А я бы посоветовал тебе, парень, отвечать на все вопросы, какие тебе зададут. К тому же, на кой тебе сдалась честь? Итак, правда ли, что в ваших местах свили гнездо разбойники и грабители, которых боится вся округа?
— Да, милорд, чистая правда!
— Но ведь есть же у вас там шериф, черт побери! Почему он их не перевешает? Мог бы, на худой конец, переслать их на расправу мне, если у самого руки не доходят!
— Полагаю, боится, милорд. Связываться с ними небезопасно, а место, где они поселились, труднодоступное. И хоть нет у них ни чести, ни совести, люди они все весьма благородного происхождения.
— Благородного происхождения? Ха! Лорд Рассел был птицей куда как высокого полета, и что же? Зачитали приговор, и зашагал на плаху, как миленький! Как зовут этих негодяев и сколько их числом?
— Их зовут Дуны из Беджворти-Вуд, ваша милость. А числом их около сорока, не считая женщин и детей.
— Сорок Дунов! Вор на воре! Да еще плюс женщины и дети, черт побери! И давно они поселились в ваших краях?
— Приблизительно лет тридцать тому назад, милорд, и может, и сорок. Они свалились на нашу голову еще до великой войны [36], задолго до тех времен, что остались у меня в памяти.
— Понятно, Джек. То есть задолго до того, как ты появился на свет Божий. Это хорошо, что ты говоришь правду: если я кого ловлю на противоречиях, лжецу остается уповать только на милость Божию. Мне нужны свои люди на западе страны, и ты мне еще пригодишься, когда я разделаюсь с предателями здесь, в Лондоне. А правда ли, что рядом с вами живет семья по фамилии де Уичхолс?
Он спросил это совершенно неожиданно, словно хотел застать меня врасплох, и, спросив, взглянул мне прямо в глаза.
— Да, милорд, есть такие. Но барон де Уичхолс живет совсем не рядом с нами.
— Ах, так он еще и барон! Подумать только! Этот мошенник собирает налоги в свою пользу, а не в пользу короля. Денежки оседают у него в кармане, так сказать, в самом начале пути. Ну ничего, я с этим еще разберусь, дай срок. Эти негодяи, этот пьяный сброд из Западной Англии еще попляшет под мою дудку!
Услышав такое заявление, я не выдержал и решил вступиться за честь земляков.
— Ваша милость,— начал я,— хотя вы являетесь главным судьей и стоите на страже справедливости, но судите вы о наших людях совсем не справедливо. В нашем Орском приходе проживает добрый и законопослушный народ, и с той поры, как я приехал в великий город Лондон, я не встретил здесь никого, кто был бы честнее, обязательнее и порядочнее, чем наши соседи. Народ у нас миролюбивый, и мы не выставляем напоказ...
— Довольно, славный Джон, довольно! Скажи-ка, слышал ли ты и подозреваешь ли де Уичхолса в том, что он — в сговоре с Дунами из Беджворти-Вуд?
Он проговорил это медленно и снова, как в прошлый раз, заглянул мне прямо в глаза, и меня его взгляд буквально заворожил: я не мог сказать ни словечка, потому что мысли у меня разбежались от неожиданности, а отвести глаза от его милости я тоже был не в состоянии.
— Достаточно, — нарушил молчание судья Джеффриз, — тут и без слов все понятно. Ясное дело, тебе такое и в голову не могло прийти. Скажи, встречался ли ты когда-либо с человеком по имени Том Фаггус?
- Да, сэр, и неоднократно, Это мой родственник, и я боюсь, что он намерен...
Я хотел сказать, что Том Фаггус намерен жениться на Анни — мне это стало ясно, как божий день, когда он побывал у нас в последний раз,— но положение его непрочное, а жизнь полна случайностей... Вот какие мысли стрелой пронеслись у меня в голове, но в последний миг я сдержался, решив не впутывать в это дело Анни.
— Том Фаггус — добрый человек, — промолвил судья Джеффриз, и на его широком квадратном лице появилась улыбка, говорившая о том, что судья уже встречался с моим родственником. — Мастер Фаггус ошибается в вопросах о праве собственности, — продолжил судья, — но в целом он человек исключительно прямодушный: предоставляет счет адвокатских расходов, причем оплаченный, из чего видно, что он не собирается играть с законом в кошки-мышки. Тем не менее, мы обязаны взыскать с него судебные издержки как со стороны, проигравшей дело, поступая с ним, как с любым другим просителем в аналогичной ситуации.
— Да-да, конечно, сэр, — поспешил согласиться я, ничего, по правде сказать, не понимая в этой тарабарщине.
— Боюсь, они его там вздернут,— неожиданно сказал лорд главный судья, понизив голос и перейдя на нормальный язык, — так и передай ему от меня. Я-то его пальцем не трону, но меня на все не хватает, а за всеми горе-законниками не уследишь. Том, я знаю, был человеком щедрым, и не раз задавал отличные обеды, но кое-кто из наших судей забыл старую хлеб-соль. Скажи ему, пусть изменит имя, или пойдет в священники, или выкинет еще какую-нибудь штуку в этом роде, чтобы и впрямь не загреметь на виселицу. Думаю, стать священником — лучший вариант, потому что, я знаю, Том Фаггус — отличный лицедей, а церковную десятину можно собирать, не вылезая из седла. Спрошу тебя еще кое-что, и будем считать, что в настоящее время ты мне больше не нужен.
Сердце мое радостно забилось: Господи, неужели я, наконец, избавлюсь от проклятого Лондона!
— Не ведутся ли в вашей части графства какие-либо подстрекательские или бунтарские речи против его величества?— спросил судья Джеффриз.
— Что вы, милорд, ни единого словечка! Мы молимся за него в церкви, мы славим его под нашими мирными крышами, надеясь, что Господь услышит нас и пошлет ему здоровья. Только в такой связи мы и говорим о короле, и ни о чем другом речи нет: много ли мы, простые люди, знаем о его величестве?
— Ну вот и хорошо; так оно и должно быть. А вообще, чем меньше судишь да рядишь о высоких материях, тем лучше. Но мне известно, что в Тонтоне, и ближе к вам, в Далвертоне, и, совсем рядом с вами, в Эксмуре, происходят такие дела, что верховной власти давно пора вмешаться и навести там порядок. Однако, я вижу, ты об этом ничего не знаешь. Что тебе сказать, Джон? Ты мне понравился: никто еще не был со мной столь откровенен и чистосердечен, как ты, никто не говорил правды, не пряча глаза от страха, и вот что я тебе скажу: если ты, не дай Бог, влезешь в какие-нибудь темные дела, даже я не смогу вытащить тебя из петли. Держись подальше от Дунов, подальше от де Уичхолса, подальше от всякого такого, что вне твоего разумения. Я, признаться, хотел сделать тебя своим доверенным лицом, своим орудием, но теперь вижу, что для этого ты слишком прям и простодушен. В ваши края я пошлю человека более искушенного в жизни, Но если я когда-нибудь обнаружу, что ты стал чужим орудием и действуешь с противной стороны, тебе несдобровать. И еще запомни: о нашем разговоре ты не должен рассказывать никому.
Здесь лорд главный судья взглянул на меня так сурово, что при всей своей благодарности за предупреждения, я был готов провалиться сквозь землю, лишь бы побыстрее исчезнуть из этой комнаты. Мое состояние не ускользнуло от внимания судьи Джеффриза. Моя испуганная физиономия развеселила его, лицо его помягчело, и он сказал:
— Ступай, Джон. Я буду помнить о тебе, да и ты, надо полагать, не забудешь обо мне до конца дней своих.
— Спасибо, милорд, счастлив отбыть в родные края, потому что, вы понимаете, самый сенокос сейчас, да и...
— Довольно, Джон. Можешь быть свободен.
Глубоко вздохнув, я вышел.
Хотя, по выражению его милости судьи Джеффриза, я был теперь свободен, вернуться домой оказалось для меня не так-то просто. Денег оставалось всего ничего, и добраться до Орского прихода я мог теперь только на своих двоих, да и то при условии, что решусь выпрашивать подаяние по дороге.
После всего, что вам теперь обо мне известно, любезные читатели, вы, конечно, скажете, что когда речь зашла о возмещении моих лондонских расходов, я повел себя и высшей степени глупо. Не знаю, может быть, и так. Умный и или глупый, я такой, каким уродился, и другим мне уже не бывать.
Получив с мастера Спайка за кров и за стол (на пятьдесят шиллингов меньше того, что матушка давала мне на дорогу), я перво-наперво расплатился с долгами, и большую часть того, что осталось, потратил на подарки для матушки, Анни, Лиззи, Бетти, Джона Фрая и его жены, а также для семейства Сноу. И поскольку от вас, любезные читатели, я ничего скрывать не должен, то, так и быть, придется признаться в том, что для Лорны я тоже купил кое-что. (Правда, когда в лавке мне сказали, сколько это «кое-что» стоит, со мной чуть дурно не сделалось.)
Что и говорить, большого дурака я свалял, — не потому, конечно, что потратился на своих близких, друзей и соседей, — а потому, что не предусмотрел других расходов, кроме тех, что были включены в счет хозяина.
К великому моему удивлению, когда я принес еще один счет за трехдневное пребывание под крышей меховщика, а также за неделю пути от Лондона до Орского прихода, мастер Спанк не только отказался встретиться со мной, но и выслал мне записку на голубой бумаге с такими словами:
«Кто может, да не хочет,
Над тем весь мир хохочет.
Кто не живет обманом,
Тог век с пустым карманом.
Убирайся к дьяволу, Джон Ридд!»
Прочитав записку, я пришел к выводу, что потерял расположение главного судьи Джеффриза и что мое свидетельство он, скорее всего, счел не стоящим внимания.
Да, велико было мое разочарование! И к сенокосу я уже не поспею, и жатва на носу, и черные дрозды, не чувствуя хозяйской руки, совсем, поди, обнахалились и клюют нашу вишню почем зря, и матушка плачет обо мне дни и ночи, и ее некому утешить... И — самое главное — как там Лорна? Может, совсем забыла меня, может, утопилась в черном омуте, а может, и вовсе вышла замуж за Карвера Дуна. Едва это последнее пришло мне в голову, как мне снова им хотелось увидеться с мастером Спанком и вытрясти из него его подлую душу, невзирая на его многочисленное семейство. Увы, привратник не пустил меня дальше порога, сказав (хозяин наверняка подучил его), что мастер Спанк, перетрудившись на ниве правосудия, изволил отбыть на морские воды для поправления здоровья. Делать было нечего, и на следующий день я решил, зарядив ружье, выступить в путь, хотя бы весь приход поднял меня на смех за то, что по дороге домой мне пришлось побираться. Дальнейшие события, однако, избавили меня от этого унижения. У меня еще оставались последние полкроны, и я вышел, чтобы купить на них пули и порох: в те времена они были в дороге нужнее хлеба и башмаков. Но едва я вышел на улицу, как тут же столкнулся носом к носу с добрым моим приятелем Джереми Стикльзом, который как раз направлялся ко мне, решив повидаться со мной после долгой разлуки. Я провел Джереми в свою комнатушку и рассказал ему все как есть, и королевский гонец чрезвычайно удивил меня тем, что вовсе ничему не удивился.
— Что же ты хотел, Джек,— заметил он,— на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.
Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыслях.
— Пять фунтов я тебе дам,— пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости,— а потом постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее время я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!
Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной земле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фунтов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так потрясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчина, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели,— не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.
Т. е. до гражданской войны 1642—1649 гг.