После предупреждения судьи Джеффриза и намеков Джереми Стикльза, а также из-за слухов и домыслов, будораживших наши края по базарным дням, история, рассказанная в тот вечер Джоном Фраем, и моя уверенность в том, что на этот раз он ничего не выдумал, встревожили меня необыкновенно. Мои родные, а также наши соседи, все мы доподлинно знали о том, что в Тонтоне, Бриджуотере и даже в Далвертоне весьма недовольны королем и высказывают сожаление о тех днях, когда в стране правили пуритане [37], но в ту минуту, когда я, представ пред грозные очи судьи Джеффриза, заявил, что в нашем Орском приходе ничего подобного не происходит, я был убежден, что сказал правду, чистую правду, ничего, кроме правды.
Ныне моя уверенность дала большую трещину, особенно после того, как я узнал, что под покровом ночи в Линмуте высадился вооруженный десант, и когда эхо, вольготно гулявшее по нашим холмам, донесло до слуха каждого эксмурца тяжелую поступь марширующих батальонов. Любой заговорщик, которому понадобилось бы втайне собрать огромную массу повстанцев, использовав для связи сигнальные огни, зажигаемые на возвышенных мостах, не смог бы найти края лучше, чем наш Эксмур с его глубокими узкими долинами, пролегшими между холмами и тянущимися от береговой полосы далеко в глубь материка. Но далее если предположить, что против его величества короля Карла II (или против его католических советников и особенно против его брата Джеймса) и в самом деле что-то затевается, то зачем, спрашивается, было встревать в это дело мастеру Хакабаку, богатому и осмотрительному человеку, знакомому с лордом главным судьей лично? — спрашивал я себя и не находил ответа. Дядюшка Бен был так скрытен, что невозможно было ручаться наверняка, на чью сторону, в случае чего, он встанет. Мне было хорошо известно, что он ненавидел папистов, хотя он не слишком распространялся на этот счет. Знал я также и то, что он побывал в армии Кромвеля [38]. (Впрочем, люди говорили, что он был там не солдатом, а маркитантом, поставщиком продовольствия.) Знал я и то, что дядюшка употребит все свое влияние и с готовностью выложит кругленькую сумму, лишь бы отплатить Дунам за свое позорное унижение, хотя в этот раз имя Дунов ни разу не сорвалось с его губ.
А что же сами Дуны? На чьей стороне будут они, если, не дай Бог, разразится война? Лорна как-то сказала, что они придерживаются католического вероучения (если понятие «вера» вообще применимо к этим негодяям). С другой стороны, они не были в восторге от нынешнего короля, отец которого выгнал их из родных мест и лишил собственности. Таким отчаянным людям, как они, терять было нечего, и я не видел ничего невозможного в том, чтобы, отставив в сторону всякие соображения религиозного порядка, Дуны примкнули к протестантскому восстанию, чтобы не только воздать врагам за былые обиды, но и вернуть себе отнятое состояние.
Должен, правда, заметить, что это сейчас я так просто и ясно излагаю свои былые сомнения о минувшей смутной поре, а тогда у меня в голове была сплошная каша, и я попросту не знал, что я должен делать ввиду надвигавшихся событий. Матушка моя была столь неискушена в вопросах политики и столь добра ко всем и каждому, что я страшно опасался, что ее рано или поздно засудят за то, что она предоставляет убежище тем, кто не в ладах с властями. Я прекрасно знал, что появись у нас на пороге какой-нибудь бедолага и крикни: «За мной гонятся, спрячьте меня, ради Бога!», — матушка, не раздумывая, предоставит ему кров и стол, и так же поступят мои сестренки, а что касается меня, то я не мог себе представить, что поступил бы здесь как-нибудь иначе. Ясно одно: во время волнений и мятежа наше совестливое семейство должно было, так или иначе, пострадать в числе первых.
Таковы были мои тягостные размышления, а между тем дядюшка Бен покинул нас так же внезапно, как помнился в наших краях. К великой радости матушки, он оставил у нас Рут, пообещав забрать ее, как только дорога до Далвертона станет безопасной. Рут тоже сияла от счастья, стараясь не выдавать своих истинных чувств в присутствии дяди. В Далвертоне на ее хрупких плечах лежали все заботы о доме и, кроме того, ей еще нужно было присматривать за приказчиками, и о том, чтобы пожить хоть немного ради себя, не могло быть и речи. Поселившись у нас, она ожила, воспряла духом с первого же дня, покоренная простосердечием и дружелюбием нашего семейства.
К тому времени сбор урожая кончился, и я снова начал думать о встрече с Лорной. Я попросил Анни передать Салли Сноу, что сердце мое занято другой и что поделать с этим я ничего не могу, и Анни-умница исполнила это поручение как нельзя лучше.
В тот день, когда минуло ровно два месяца со дня моей последней встречи с Лорной, я положил в карман жемчужное колечко, забрал все свежие яйца, какие только нашлись в доме, и взял полторы дюжины форелей, пойманных в нашем ручье. Договорившись с Анни, как она объяснит мое отсутствие, если я задержусь допоздна, я отправился в долину.
Прошел час, другой, третий... Лорны все не было. Она должна была прийти сегодня в нижний ярус долины на обычное место, но как я ни вглядывался вдаль, я не видел даже слабого намека на то, что Лорна идет на свидание. В довершение ко всему мой скромный подарок — связка форелей и корзинка свежих яиц — утащил — ну надо же было такому случиться! — проклятый Карвер Дун.
Я положил свои скромные подношения у воды, прикрыв их листьями, чтобы сохранить до прихода Лорны в свежем виде. Наблюдая из укромного места под деревом и перекатывая колечко в кармане, я почти забыл о подарке, как вдруг я увидел, как с верхнего яруса долины медленно спускается какой-то мужчина. На нем была шляпа с широкими полями, кожаный жакет и тяжелые сапоги с высокими голенищами. На плече у него лежал длинный карабин. Мне нечего было противопоставить разбойнику, кроме своей дубины, и потому я счел за благо отступить за скалу.
Затем я снова увидел его, и поскольку между нами было примерно ярдов пятьдесят и еще не стемнело, и смог разглядеть черты его лица. Вообще-то я мало смыслю в том, какого мужчину считать красивым, а какого нет, но было в нем что-то такое, от чего кровь застывала в жилах. Не сказать, чтобы лицо у него было ужасным, наоборот, я бы даже назвал его довольно-таки симпатичным, исполненным силы, воли и решительности. Но не было в нем ни тепла, ни тени улыбки, ни естественной человеческой живости, и голубизна его глаз поблескивала стальным отливом, и в глазах этих царила одна только холодная жестокость.
«И вот этот-то парень претендует на руку Лорны!» — мелькнуло у меня в голове, и мне страстно захотелось, чтобы он повернулся в мою сторону, и я весь напрягся, готовый обрушить на него свою дубину. Подойди он ближе, нашу с ним судьбу решило бы не огнестрельное оружие, а природная физическая сила. Карвер Дун обошел место кругом (видимо, нынче был его черед стоять на часах) и направился к реке.
Затем он прошелся вдоль берега, и тут я увидел, что рыба и корзинка с яйцами, прикрытые листьями, привлекли его внимание. И пока он в задумчивости стоял над моим подарком, размышляя, что бы это все значило, я, но простоте душевной, решил, что мои визиты в Долину Дунов через несколько минут перестанут быть тайной. Однако, к моему удивлению, Карвер Дун пришел в веселое расположение духа, и до меня донесся его хриплый смех:
— Ха-ха, Чарли-красавчик! Рыбак Чарли пытается поймать золотую рыбку Лорну! Теперь-то я понимаю, почему ты зачастил на рыбалку и кто обчистил курятник Каунселлора!
С этими словами он забрал мою — мою! — рыбу и лучшие яйца Анни и отправился прочь по своим делам. Господи, как мне хотелось выскочить из своего укрытия и задать ему хорошую трепку! Но благоразумие велело мне застыть на месте и молча перенести столь ничтожную потерю — в противном случае я рисковал благополучием Лорны и собственной жизнью: Карвер Дун мог попросту застрелить меня.
После того, как он скрылся из виду, я еще долго оставался в своем укрытии, надеясь, что Лорна все же придет на свидание, но, убедившись, что надежды мои нынче не оправдаются, я заторопился домой, преисполненный великой печали. То было начало осени; ветер с горестным плачем блуждал по вересковой пустоши; урожай был собран, и недавние золотые нивы превратились в сплошное унылое жнивье; ранние сумерки тяжким бременем легли на мое сердце... И все же еще целых две недели приходил я сюда каждый вечер, чтобы встретиться с Лорной, и всякий раз надежды мои оказывались тщетными. Но что озадачило меня больше всего, так это то, что белый камень по-прежнему не был покрыт черной шалью, как мы когда-то договаривались на случай опасности, и это означало, что Лорне по-прежнему ничто не угрожало.
С каждым разом мне все больше становилось не по себе. Терзаемый неизвестностью, я уже готов был штурмовать Ворота Дунов, и наверняка попытался бы осуществить свой безумный замысел, если бы Анни не умолила меня не делать этого.
Однажды — это было вечером — я заметил, что Бетти ведет себя в высшей степени странно. Когда рядом никого не было, она делала какие-то таинственные знаки, прижимая пальцы к губам и указывая себе через плечо. Я был настолько погружен в свои невеселые мысли, что решил вначале, что у старой ворчуньи не все дома, и не стал обращать внимание на ее ужимки.
Тогда Бетти, проковыляв как-то мимо меня, ткнула меня прутиком, и когда я с удивлением поднял на нее глаза, она подошла ко мне вплотную и шепнула мне на ухо:
— Лорна Дун!
Я прямо оторопел, услышав бесценное для меня имя из уст Бетти, а Бетти, сделав вид, что не замечает моего состояния, преспокойно принялась чистить большой горшок. Затем она сказала:
— Ну-ка наклони голову.
Я наклонился, и она шепнула:
— Приходи утром, дурень. Она попросила передать тебе, что по вечерам не может выходить из дома.
Господи, как я обрадовался! От счастья я чмокнул Бетти в морщинистую щеку, и это ей явно понравилось, однако она, сделав шаг назад, нахмурилась, притворившись, будто ей не по нраву такие вольности.
Конечно же, на следующее утро, едва взошло октябрьское солнце, я отправился через лес к потоку Беджворти, а оттуда — к подножью водопада. Когда я поднялся на вершину гранитного желоба, солнце уже сияло во всей своей красе, наполняя долину светом и надеждой. Радость нахлынула на меня гигантской волной, когда я увидел вдалеке идущую Лорну — мою Лорну! — и была она чище утренней росы и ярче солнышка. Она спускалась сюда, в нижний ярус долины, не подозревая о том, что я наблюдаю за ней. Погруженная в это блистательное утро, она плыла, подобно серебряному облачку. Мне показалось постыдным подглядывать за ней исподтишка, и я вышел навстречу, и она, увидев меня, бросилась ко мне, счастливая, и румянец на ее щеках стал еще ярче.
— Наконец-то ты пришел, Джон. А я уже подумала, что ты совсем забыл меня. Они — Дуны — по вечерам держат меня взаперти, и я не могла подать тебе сигнал. Однако пойдем в беседку, здесь тебя могут увидеть.
Оглушенный радостью, я не знал, что ей ответить, и потому я молча последовал за ней в ее маленькую беседку, где до этого бывал уже дважды. Я почувствовал, что сейчас наступит величайшая минута в моей жизни — сейчас Лорна признается в том, что любит меня.
А она — она сделала вид, что не понимает моего состояния, не понимает, что означает мой взгляд, полный ожидания, и попыталась заговорить о чем-то другом — постороннем, малозначащем.
— Нет, не затем я пришел сюда,— нежно прошептал я.— Ты же знаешь, что я хочу спросить у тебя.
— Если ты пришел только для того, чтобы что-то спросить у меня — спрашивай, что же ты медлишь? — проговорила она твердым голосом, и все же я заметил, как дрожат ее губы.
— Я медлю потому, что мне страшно, а страшно мне потому, что вся моя жизнь зависит от твоего единственного слова, потому что то, что ты сейчас рядом со мной, значит для меня больше, чем весь мир вокруг меня, больше, чем десятки тысяч таких миров!
Я проговорил это мягким, низким голосом. Я видел, что волнение Лорны нарастает с каждым мгновением, но она стояла передо мной, не поднимая глаз и не проронив ни словечка.
— Я любил тебя всю свою жизнь,— продолжил я.— Когда ты была маленькой девочкой, я обожал тебя, когда ты подросла, я боготворил тебя, а сейчас — сейчас я люблю тебя так, что язык не вымолвит, а сердце не утаит. Я так долго ждал... Я знаю, я из простого крестьянского рода и тебе не ровня... Но все равно, я не могу больше ждать, я пришел за ответом.
— Ты был предан мне все эти годы,— чуть слышно промолвила Лорна, по-прежнему не поднимая глаз и глядя на мох и папоротники,— и я знаю: я должна вознаградить тебя.
Я покачал головой.
— Не за этим пришел я сюда, Лорна. Я не хочу, чтобы ты полюбила меня против воли, из жалости, муча и принуждая себя. Я хочу, чтобы ты отдала мне всю свою любовь целиком, или мне не нужно от тебя ничего. Я хочу, чтобы ты отдала мне свое сердце так же, как забрала мое.
Лорна слушала меня, не перебивая, потому что — я чувствовал это — она хотела слушать меня еще и еще. Но вдруг ресницы ее дрогнули, и я увидел ее глаза — огромные, любящие, нежные. Она обвила руками мою шею и, прижавшись маленьким своим сердечком к моей груди, сказала:
— Ты победил меня, любимый, и теперь я никогда уже не буду принадлежать себе. Я твоя — отныне и навеки.
Не помню, что я ей сказал после этого. Помню только, что когда она подставила мне губы для поцелуя, я, позабыв обо всем на свете, прижал ее к себе так, что у нее, бедной, в ту минуту, наверное, дыхание перехватило...
— Все, — мягко, но решительно сказала Лорна. — Все, любимый. Я останусь здесь с моей любовью к тебе, а ты должен быть далеко, очень далеко, до тех пор, пока... пока я не позову тебя.
Я надел ей кольцо на безымянный палец, и на этот раз она не сняла его, а отставила руку, любуясь его красотой. Но глаза ее были полны слез.
— Всегда ты так,— с укором сказал я, привлекая ее к себе.— Но раз ты плачешь, это верный признак того, что ты не хочешь, чтобы я уходил слишком далеко, и я не уйду, и отныне никто не обидит, не опечалит тебя, и ты будешь жить в мире и счастье, и я охраню тебя от всех бед.
Она вздохнула — это был протяжный, печальный издох,— опустила глаза долу, и крупные слезы покатились по ее щекам.
Не бывать этому, - сказала она, прижав руку к сердечку,— никогда, никогда, никогда... Кто я такая, чтобы мечтать о счастье? Вот ведь и сердце мне твердит: никогда, никогда, никогда...
Пуритане — так во 2-й пол. 16 в.— 1-й пол. 17 в. называли английских протестантов (о протестантах см. комм. 40), недовольных половинчатостью церковной реформы.
Кромвель, Оливер (1599 — 1658) —выдающийся деятель английской буржуазной революции 17 в. Провел военную реформу (1645 г.), на ее основе создал регулярную парламентскую армию. Под его руководством войска парламента одержали победу над роялистами в первой (1642—1646 гг.) и второй гражданской войне (1648 г.). В то же время жестоко подавил национально-освободительное движение в Ирландии и Шотландии, а также демократические выступления народных масс Англии. Вел войны с Голландией и Испанией. В 1654 г. был провозглашен лордом-протектором. Военная диктатура Кромвеля продолжалась до его смерти — в 1658 г.