На следующий день Джереми Стикльз отозвал меня в сторону и выложил начистоту все свои ближайшие планы, рассказал о себе все до конца (на этот раз без «подходцев!»), но перед этим я честно предупредил его, что кое-что из того, что он мне доверит, я использую для собственных целей, а также ради блага родных и близких. Джереми с готовностью согласился, взяв, однако, с меня слово, что я не буду действовать во вред его планам и уж, конечно же, о них не узнает ни одна живая душа.
То, о чем рассказал мне Джереми Стикльз, вкратце сводилось к следующему. Недовольство королем, или, точнее сказать, неприязнь к его брату Джеймсу, герцогу Йоркскому, а также опасение, что трон унаследует католик, а не протестант,— все это имело место и прежде, но в последнее время стало проявлять себя с особенной силой. Для всеобщей смуты, охватившей Англию, было множество и других причин: высокомерие тори, занявших тепленькие местечки у кормила государства, жестокость герцога Йоркского, продажность суда, упразднение древних прав и привилегий (как, например, в случае с Лондонской
хартией), а также вмешательство французского короля в английские дела[47]. И это вот великое неспокойство грозило прорваться наружу, и если бы это случилось, тысяча главных судей Джеффризов и миллион Джереми Стикльзов ничего не смогли бы с этим поделать. Во всех городах Сомерсетшира и в половине городов Девоншира множество народа готово было выступить против властей. Тонтон, Бриджуотер и Далвертон угрожали Лондону неповиновением, если папист посмеет взобраться на протестантский трон. С другой стороны, непохоже было, чтобы кто-то взаправду вступил в открытую борьбу, пока нынешний король находится у власти. Вот почему политика торийских лидеров свелась к тому, чтобы не спускать глаз со своих противников и не давать им собраться с силами, быть постоянно в курсе их планов и затеваемых выступлений, и, дождавшись, когда от слов они начнут переходить к делу, нанести им удар, решительный и беспощадный. Джереми Стикльз как раз и был послан к нам в качестве торийского наблюдателя, или, как сказали бы и его адрес виги, торийского шпиона.
Во-первых, он должен был следить за выплатой налогов и таможенных пошлин в портовом городке Линмут, а также далеко за его пределами по всей береговой полосе, где, как говорят, контрабанда цвела и процветала.
Во-вторых, ему вменялось в обязанность следить за действиями грабителей, разбойников и прочей пестрой публики, поставленной вне закона, чтобы точно знать, куда, случись что, их качнет, — в сторону короля или в сторону римского папы,
В-третьих, — но это дело было уже чисто политическим, — он должен был наблюдать за передвижениями местного ополчения (из чего видно, что власти предержащие не слишком доверяли этому роду войск), изучать умонастроение дворянства, следить, не ведется ли в наших краях сбор оружия и добровольное обучение военному делу, всячески препятствовать (а если потребуется, то и силу применить) ввозу пороха,— короче говоря, следить за врагом и не давать ему поднять голову.
Однако, назначив Джереми представителем короля и выделив ему средства и людей, правительство допустило серьезный просчет, дав ему всего-навсего два десятка мушкетеров и при этом рассредоточив их по всему побережью для несения караульной службы. Правда, он мог использовать ополчение, но в силу политических причин (повторяю, ополченцам правительство не очень доверяло) он мог прибегнуть к этому лишь как к крайнему средству. И все же, если в нужный момент ему удалось бы поставить ополченцев под ружье, он имел право бросить их против Дунов, потому что преступления этих аристократов с большой дороги носили не политический, а чисто уголовный характер.
— Как видишь, Джон, — сказал Джереми Стикльз в заключение, — работы по горло, а наличных сил почти никаких. Сейчас, по правде сказать, я страшно жалею, что взвалил на себя такую обузу. Не осилить мне столько дел сразу, не осилить. А вот что касается Дунов, тут у меня есть кое-какие шансы на успех, и я еще надеюсь выбить их из долины, перебить всех до одного и сжечь их деревню к чертовой матери. Что ты об этом думаешь, Джон Ридд?
— Сжечь деревню Дунов? — в недоумении переспросил я. — Перебить их всех? А вы подумали, Джереми, какая это будет жестокость с вашей стороны?
— Жестокость? Вот те на! Да после этого, по меньшей мере, три графства вздохнут с облегчением. Конечно, наша округа так привыкла к Дунам, что и не чает, как что можно обходиться без них. Конечно, вас бодрит мысль о том, что вас могут укокошить после захода солнца по дороге домой. Конечно, вы просто прыгаете от радости, когда, воротившись к своим баранам, вы обнаруживаете всех до единого в целости и сохранности, меж тем как вы уже приготовились к тому, что не найдете в овчарне ни одного. Но ничего: когда я наведу здесь порядок, вы мало-помалу привыкнете к непроходимой скуке — к тому, что можно спокойно спать в своей постели, к тому, что никто не бесчестит и не уводит силой ваших сестер и невест. А потом, когда эта, с позволения сказать, скука войдет в вашу плоть и кровь, вы поймете, что когда вас не грабят, это так же приятно, как тогда, когда вас обирают до нитки!
— Как бы там ни было, но, боюсь, из вашего замысла выйдет такое, что хуже не придумаешь, — заметил я, после некоторого размышления. — Ни одного Дуна в наших краях? У меня этот ужас даже в голове не укладывается!
— Ну тогда ты самый что ни на есть правоверный тори,— со смехом воскликнул Джереми Стикльз.— Ты веришь в священное право разбойников, когда они в неизреченной милости своей тащат у тебя твоих тучных, откормленных овец. Уж на что я твердолобый тори, Джон, но твоего лба пушкой не прошибешь. Ага, хмуришься! Наверное, жалеешь о том, что тебя больше не будут грабить.
И он снова засмеялся, а я, стоя рядом, подумал о том, что смеяться тут не над чем. Разве мы не любим того, что нам привычно и знакомо, и разве внезапные перемены не приводят нас в замешательство и расстройство? Да, если не считать потери фермы, кончины короля или, скажем, смерти нашей старой Бетти, ничто не расстроило бы меня и моих близких больше, чем гибель Дунов из Беджворти. Я подумал о том, какие невзгоды выпадут при этом на долю Лорны. Если солдаты и ополченцы начнут штурмовать Долину Дунов, что станет с ней? Вот какие мысли жгли мое сознание, и потому, когда Джереми снова изложил мне свой план, превознеся до небес мою силу, храбрость и сметливость (вот ведь какой льстец!), и в довершение ко всему заявил, что я ему в этом деле заменю, по меньшей мере, четверых, я оборвал его на полуслове и сказал:
— Мастер Стикльз, заявляю вам раз и навсегда: таким делам я не пособник. И не потому, что не верен своему королю, а потому, что у меня есть особые — личные причины. Строя планы, помните: я не нанесу Дунам ни одного удара и не возьму под стражу ни одного пленника.
— Ты не нанесешь ни одного удара убийцам своего отца! — воскликнул обескураженный Джереми.
— Да, мастер Джереми, ни одного удара, — пока не узнаю, кто именно убил моего отца.
— Ну хорошо, Джон,— примирительным тоном сказал Джереми Стикльз,— я знаю твое упрямство и знаю, что ежели тебе что стукнет в голову, так его уж не выбьешь оттуда никакими силами. Значит, говоришь, у тебя есть личные причины? Ладно, будь по-твоему. А ты все же приходи посмотреть на наш спектакль. Потеха, я тебе скажу, будет на славу. Многие фермеры отыщут в долине своих дочерей, а парни из Порлока — своих невест. Может, для тебя какая красотка сыщется, ежели только...
— Хватит, мастер Джереми, не люблю я шуток на эту тему!
— Ну что ты, право, раскипятился? Хватит, так хватит. Одно только я тебе скажу, и не в шутку, а всерьез. Мы вытащим твоего старого двуличного дядюшку Хакабака из Далвертона и заставим его штурмовать Долину Дунов в первых рядах, и это так же верно, как то, что меня зовут Джереми Стикльз. Я слышал, он не раз клялся, что был бы готов лично штурмовать это черное гнездо, ежели бы у него за спиной была дюжина мушкетеров. Нынче мы предоставим ему такую возможность, и пусть-ка он докажет королю свою верность, которая нынче стоит под большим вопросом!
— Когда вы собираетесь дать бой Дунам? — спросил я.
— Пока об этом говорить рано, — ответил Джереми Стикльз, — Сначала я должен обшарить весь край вплоть до Тивертона, собрать силы и раздобыть снаряжение и боеприпасы. Я решил использовать ополчение, причем не только в пешем строю: ежели Дуны предпримут кавалерийскую атаку, я противопоставлю им собственную конницу, которая должна будет отрезать Дунам путь к отступлению.
Чем дольше я слушал Джереми Стикльза, тем больше становилось мне не по себе, и все, в основном, из-за Лорны. Ну хорошо, положим, штурм удался. Что станет с ней? Кто убережет ее от озверевших солдат, если, скажем, до этого ей не причинят вреда сами Дуны? Были у меня и другие опасения, которые, конечно, не шли ни в никое сравнение с мыслями о судьбе Лорны, но легче от того становилось не намного. Кто защитит наш хлеб, наших овец, наш скот и наших тучных свиней от мародеров в солдатской форме и от ополченцев, которые вообще не признают никакой дисциплины?
Тучи надо мной и моими близкими с каждым днем становились все мрачнее, но и между ними брезжил радостный просвет. Том Фаггус вернулся из Лондона, гордый и счастливый, как никогда. Он привез с собой пергаментный свиток с королевским прощением, и мы с необычайным восторгом принялись рассматривать столь важный документ, тем более что никто из нас не смог прочитать в нем ни словечка. Том Фаггус и сам признался, что ему легче было бы украсть полсотни кошельков, чем осилить в этой диковинной грамоте хотя бы строчки.
Проматывая огромные суммы и постоянно нуждаясь в деньгах, Карл II, не желая зависеть в этом вопросе от парламента, пренебрег национальными интересами Англии и поступил на содержание к французскому королю. 22 мая 1670 г. Карл II заключил в Дувре тайный договор с Людовиком XIV. Согласно договору, Людовик XIV обещал ежегодно выплачивать Карлу II 200 тыс. ф. ст., если тот будет поддерживать Францию в борьбе против Голландии, а также окажет «содействие» в деле «восстановления католической религии в Англии». В 1676 г, Карл II согласился получать от Людовика XIV ежегодно 100 тыс. ф. ст. за отказ от права заключать договоры с другими государствами без согласия французского короля. Весной 1681 г. было заключено соглашение о ежегодной пенсии Карлу II в размере 5 млн. ливров.